«Последнее искушение Христа». Часть 1

Не подумайте, что это рецензия на скандальный фильм, поставленный по роману греческого писателя Никоса Казандзакиса «Последнее искушение Христа», известным американским режиссёром Мартином Скорсезе в 1988 году, в котором рассказывается о жизни Иисуса Христа и о его последнем искушении, – «жизнью простого человека, не рвущегося в небо и довольного своим домом, садом и семьей». Это рассказ о тех нескольких днях, которые предшествовали показу этого фильма на канале НТВ, а также о нескольких днях после его показа, когда автор находился в одной из московских больниц.

1 ноября 1997 года на канале НТВ вечером вышла в свет новая программа Леонида Парфёнова «Суд идёт», которая вся была посвящена скандалу вокруг предстоящего показа 9 ноября 1997 года фильма «Последнее искушение Христа». Фильм был снят американским режиссёром Мартином Скорсезе в 1988 году по роману греческого писателя Никоса Казандзакиса, написанного им в 1954 году и в одних странах был запрещён к показу, а в других, где показ этого фильма состоялся, были отмечены массовые беспорядки и даже поджоги кинотеатров.

Для многих, как и для меня, кто был не в курсе с попытками показа этого фильма на канале НТВ, было интересно узнать, что его готовили показать ещё на Пасху 30 мая 1997 года. Правда, тогда благодаря вмешательству Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, который дал по поводу показа этого фильма интервью 27 мая 1997 года в телепередаче «Русский Дом», руководство НТВ показать этот фильм не рискнуло. Но не совсем отказалось от показа фильма, а просто решило найти более подходящее время, в те дни, которые не были бы связанны с великими праздниками Русской Православной Церкви.

А в качестве упреждающего удара, НТВ в лице своего генерального продюсера Леонида Парфёнова решило вынести «на суд общественности», право любого человека иметь свои убеждения, как и право, отстаивать свои убеждения в цивилизованной форме. Казалось бы, и «судиться» было незачем, по этому вопросу, если Статья 45 Конституции РФ, и так давала каждому гражданину неотъемлемое право защищать свои права и свободы всеми способами, не запрещенными законом.

Поэтому «на телевизионном судебном процессе оценки событий первого века новой эры» многие защитники показа этого фильма считали, что решение показать этот фильм на канале НТВ, абсолютно правильное. Не удивительно, что они возмущались, как этот фильм, снятый католиком Мартином Скорсезе, может оскорблять чувства верующих. Мало того, они подчёркивали при этом, что Россия, всё-таки ещё светское государство и церковь от государства отделена. И пусть государство, – считали они, – по-прежнему останется светским, а церковь, как самостоятельной организация не лезет переосмысливать Иисуса Христа, который ясно дал понять, что Богу – Богово, а Кесарю – Кесарево.

В то же время противники показа этого фильма, вели себя явно неадекватно. Мало того, что многие даже не прочитав книги и не посмотрев фильма, считали его не просто вредным и оскорбляющими чувства верующих, но ещё и старались напугать телезрителей страшными последствиями его показа, который может привести к расколу страны и чуть ли не к гражданской войне.

Игра в суд на канале НТВ по поводу предстоящей демонстрации фильма «Последнее искушение Христа» закончилась. И что же? Ещё раз наглядно было доказано, что Бог никого не уполномочивал говорить от Его имени, и тем более представителям разных конфессий, считающих себя вправе богохульствовать с экрана, привлекая себе на помощь, в качестве праведников, продажных адвокатов.

Один с жиденькой бородкой козёл в рясе, который, как он выразился, уже просмотрел этот фильм в «тестовом режиме», даже сказал, что просмотр этого фильма может сильно повлиять на психику людей. И, судя по тому, как он убедительно доказывал, что неподготовленным для борьбы с искушениями людям смотреть этот фильм не в коем случае нельзя, можно было сделать вывод, что у этого конкретного служителя культа, крыша поехала, ещё задолго до съёмок этого фильма.

От этой передачи «Суд идёт!» осталось какое-то омерзительное чувство, что кто-то берётся за тебя решать, что тебе смотреть или кого следует слушать. Ещё несколько подобных инициатив в этом направлении и следует ждать, что начнут указывать, куда тебе нельзя ходить, потому что там, смотреть для духовного развития нечего. А затем останется и не долго ждать указаний, что делать и как поступать с теми, кто больше доверяет своему рассудку, а не проповеди «не убий», среди тех, кто убьёт, не моргнув глазом даже любого проповедника.

Живёт человек и долго совсем не задумывается над тем, что он не будет жить вечно и даже когда ему перевалило за пятьдесят, всё равно считает, что думать о смерти ему ещё рановато.

А то, что часы уже начали делать обратный отсчёт времени и из всего отпущенного ему срока пребывания на Земле, возможно и осталось жить-то два дня, то стал бы этот человек тогда смотреть вечером 1 ноября 1997 года передачу Леонида Парфёнова «Суд идёт», – конечно, нет.

И найдётся ли у него тогда, оставшихся перед смертью сил, простить хотя бы тех, кого он знал, взяв их вину и грехи на себя, как когда-то Иисус Христос добровольно пострадал и умер за всё человечество.

Михаил Булгаков (ссылаясь на Воланда): Да, человек смертен, но это ещё полбеды. Плохо то, что он внезапно смертен, вот в чём фокус!

Палата №301

3 ноября 1997 года. Часа в три утра чувствую, что из носа снова пошла кровь. Встаю, иду в ванну, вставляю в левую ноздрю ватный тампон и прижимаю его пальцем.

Рассматриваю лицо в зеркале. Кровь продолжает сочиться. Сильнее прижимаю тампон, но кровь пошла из левой ноздри. Вставляю тампон в левую ноздрю и уже двумя пальцами прижимаю в носу тампоны. Жена тревожится, говорит, – давай вызову скорую помощь, – но я уже в который раз за эти два дня отправляю её спать. Правда с каждым разом мне это делать становится все труднее и труднее. Тем временем я уже начинаю чувствовать, что кровь уже не попадает, а течет в рот. Сплевываю её в раковину и уже начинаю понимать, что на этот раз остановить кровь самостоятельно не удастся.

Состояние почти такое же, как в 1972 году на Большой Ерёме. Только там я лежал на берегу реки с разбитыми в кровь ногами и думал, что уже никто и ни что не заставит меня подняться. Но, неожиданно сравнив себя с Павлом Корчагиным, у которого хватило сил дойти до строящейся узкоколейки, чтобы ударный труд на ней превратить в митинг, посвященный его подвигу, я рассмеялся, и только это позволило, превозмогая, казалось, невыносимую боль, подняться и дойти до Угрюм-реки, или, как её сейчас называют – Нижней Тунгуски.

Тем самым я лишний раз подтвердил всем известную истину, что от великого до смешного только один шаг, а делать его или не делать – это уже дело каждого из нас в отдельности. Теперь же ситуация, смешнее которой трудно представить – ни головной боли, ни боли в каких-то внутренних органах, ни температуры – просто из носа идёт кровь, и ты нуждаешься в помощи, которую не хочешь просить.

Ничего не остается делать, как идти к жене с опущенной головой, с двумя пальцами в носу и просить, чтобы она вызвала скорую помощь. Представляю, как это выглядело смешно со стороны, но как мне при этом было самому грустно, всё равно бы, никто не заметил.

Жена ворчит, что скорую помощь нужно было вызывать ещё вчера и бежит к телефону. Дозвонилась быстро, но потому что, когда диктовала мои данные, назвала меня Константином Владимировичем, понял, как она волнуется, путая моё отчество с именем сына. Ну, что ты говоришь? – поправляю её я. Извините,- говорит в трубку жена, – его отчество Парфирьевич.

Жена кладёт трубку, а я иду в комнату и стараюсь одной рукой надеть спортивный костюм. Ложись, – говорит жена и сама натягивает на меня брюки. Минут через двадцать в квартиру входят две женщины – врачи скорой помощи. Жена объясняет врачам, что со мной произошло и в конце добавляет, – и он ещё собирается идти на работу!

Врачи измеряют у меня давление, затем снимают кардиограмму и спрашивают, что у меня болит, кружится ли голова и всё ли в порядке с сердцем. Отвечаю, что чувствую себя нормально, но только не могу остановить кровь.

Врачи снова измеряют давление, затем делают два укола в бедро и один в вену на руке. После уколов темнеет в глазах, и все тело охватывает слабость. Через некоторое время ощущаю озноб и чувствую, как начинают трястись руки.

Старшая по возрасту, врач спрашивает, – как себя чувствуете Константин Парфирьевич, голова не болит? Отвечаю, – что нет, вот только тампоны в носу мешают дышать, может их вытащить…

- Нет, тампоны ни в коем случае трогать нельзя, – говорит врач и продолжает уже улыбаясь, – а на работу как, уже идти, не собираетесь? Если кровь остановите, почему бы не пойти, – говорю я, в то же время, чувствуя, как начинает трястись все тело.

Врачи опять измеряют давление, после чего старшая по возрасту врач, говорит младшей, что нужно ещё подождать.

- Что подождать? – спрашиваю я, чувствуя, что дрожь тела продолжает усиливаться.

- Да то, что Вам не придётся сегодня пойти на работу, а придётся поехать с нами в больницу, – отвечает старшая по возрасту врач. – Подумать только, – обращается она затем к моей жене, – что некоторые не успеют чихнуть, как вызывают скорую помощь, а здесь ждут до последнего…

Конец фразы «до последнего» меня настораживает, и я интересуюсь, стараясь, чтобы дрожь тела не отразилась дрожью в голосе, какое у меня было давление, если через полчаса ещё нужно подождать?

- Ну, это Вам знать совершенно не обязательно, – ответила врач и, поинтересовавшись у жены, где у нас находится телефон, отправилась на кухню.

Минут через десять врачи снова измеряют давление и по результатам неизвестным мне, принимают решение, что теперь можно собираться ехать в больницу.

- В машине у нас тепло, – говорит старшая по возрасту врач, – поэтому одеваться слишком тепло необязательно.

Но жена всё равно, на всякий случай, надевает на меня зимнюю куртку. Пока спускаемся на лифте, выходим из подъезда, и входим в салон машины, жена поддерживает меня за руку, хотя, не смотря на то, что меня всего трясет, я сохраняю координацию движений.

В салоне машины врачи предлагают мне прилечь, что я и делаю. Дрожь в теле не ослабевает, то ли оттого, что в салоне автомобиля всё-таки прохладно, то ли оттого, что продолжается действие введенных в меня лекарств. Интересуюсь у врачей, куда мы едим. Одна из них отвечает, что в пятьдесят третью больницу на улице Трофимова.

- Да, не совсем удачно начался понедельник 3-го ноября 1997 года, – подумал я, чувствуя, как трудно становится дышать ртом, при непрекращающейся дрожи тела и тряске самого лежака в салоне, мчащейся по городу машины скорой помощи.

Въезжаем на территорию больницы. Машина останавливается у двери приемного отделения. Выходим. Врачи скорой помощи передают меня врачу в приёмном отделении больницы. Прощаюсь с врачами скорой помощи, говоря им, – большое спасибо! В ответ врачи желают мне поскорее выздоравливать.

Врач приёмного отделения измеряет у меня давление, а затем просит нас с женой подождать в коридоре. Сначала мы сидели у кабинета врача, затем нас попросили подождать у входа в приёмное отделение. Когда прошло достаточно времени, чтобы сделать вывод, что обо мне просто забыли, появился молодой человек, который сначала поинтересовался, могу ли я идти сам, а затем повёл нас с женой к выходу из приёмного отделения.

Выходим на улицу. Оказывается всё это время, мы ждали машину. Садимся в машину и едем по территории больницы к другому корпусу. Входим в корпус, где находится кардиологическое отделение. Идём по коридору к лифту. Поднялись на лифте на второй этаж. В коридоре, вдоль окон, напротив палат стояли раскладушки, на которых лежали больные. Подведя нас с женой к одной из пустых раскладушек, молодой человек, сказал мне, что я могу ложиться, и куда-то понес мою больничную карту. Перспектива пройти курс лечения в коридоре, подействовала на меня угнетающее.

Озноб в теле усилился и когда я лёг, то почувствовал, что согреться даже под одеялом, которым накрыла меня жена, будет трудно. Не успела жена меня толком укутать одеялом, как я услышал, что Коханова нужно было доставить не сюда, а в третье кардиологическое отделение. Поднимаюсь с раскладушки. Жена снова поддерживает меня за руку, хотя теперь в этом совсем нет никакой необходимости, так как я уверен, что даже мертвый, если бы ему сказали, что нужно уйти из этого коридора, пошёл бы в морг самостоятельно.

Снова подходим к лифту и поднимаемся на третий этаж. На третьем этаже медсестра говорит моей жене, что больного нужно отвести в 301-ю палату. Входим в палату. Рядом с дверью раковина с зеркалом на стене. У противоположной стены – холодильник и вешалка. Между восемью кроватями, установленными в два ряда, широкий проход от раковины до холодильника. У каждой кровати тумбочка, но почему-то только над четырьмя кроватями на стене индивидуальные светильники и только шесть панелей, позволяющих произвести вызов медицинского персонала.

Дверь в палату нельзя открыть полностью, потому что тумбочка у первой кровати в ряду напротив двери, мешает это сделать, да и сама кровать полностью перекрывает проход. В принципе это не так важно. Кровать можно перемещать, так как она имеет широкие колеса, в любую сторону, не прикладывая особых усилий. Колеса имеют фиксаторы, так что кровать можно зафиксировать надежно в любом положении. Наклон матраца можно регулировать, как у раскладушки, только в более широких пределах и с двух сторон. Поэтому, если кому-то захочется лежать не головой к стене или к окну, а в сторону прохода, кровать не придется переворачивать, если потребуется изменить наклон матраца, а просто его наклон у стены исключат, а со стороны прохода под нужным углом зафиксируют. По всему было видно, что кровати явно не российского производства, так много бросалось в глаза мелочей, на которые у нас просто не обращают внимания.

Разумеется, устройство кровати я разглядел на следующий день, когда по совету врача изменил наклон матраца, но то, что первая от двери кровать имеет мало преимуществ перед раскладушкой, на которой пришлось полежать в коридоре, было понятно сразу.

Учитывая то, что в ряду, напротив двери, было три свободных кровати, мы с женой, минуя первую, направились ко второй. На последней кровати, в ряду около окон, непрерывно стонал больной, хотя женщина, видимо его родственница, делала всё возможное, чтобы его успокоить.

Ложусь на кровать. Жена укрывает меня одеялом. Дрожь в теле не уменьшается и мне кажется, что под одеялом даже становится холоднее. К тому же и дышать не становится легче.

- И за каким чёртом нужно было соглашаться ехать в больницу, – говорю я жене, хотя сам чувствую, что говорю глупость.

Только начал немного согреваться под одеялом, как услышал, – Коханов, на кардиограмму! Медленно поднимаюсь с постели. Жена снова поддерживает меня за руку пока мы, в сопровождении медсестры, идём к лифту. Спустились на лифте на первый этаж. Идём по коридору. В середине коридора открытая дверь. За дверью, по обе стороны, два лестничных марша, ведущих на антресольный этаж. Поднимаемся по левому лестничному маршу.

Дрожь в теле усиливается, и когда мы входим в кабинет, где снимают электрокардиограммы, то чувствую, как руки начинают стучать по телу. Раздеваюсь до пояса и скидываю ботинки. Ложусь на лежак. Руки и ноги стучат по лежаку и, не смотря на все мои усилия, с этим я ничего не могу поделать.

Врач, устанавливающая электроды на ногах, груди и руках, командует, – руки под себя! Безропотно подчиняюсь. Врач включает прибор, отдаёт команды дышать – не дышать, спрашивает мою фамилию, имя и отчество. Выключает прибор, снимает электроды и говорит, можете идти. В это время вводят ещё одного больного. Это женщина. Хочу выйти, чтобы одеться в коридоре, но жена не пускает.

Возвращаемся назад в обратном порядке, спускаемся медленно по лестнице, затем идём по коридору до лифта, поднимаемся на лифте на третий этаж и заходим в палату. В палате я медленно ложусь на кровать, и жена укутывает меня одеялом. Опять долго не могу согреться и унять в теле дрожь.

Ещё по пути в больницу мы вспомнили, что в суматохе забыли захватить мой паспорт. Врачи скорой успокоили мою жену, сказав, что главное это страховой полюс, а паспорт можно будет подвезти и потом. Я советую жене перестать тут около меня суетиться и ехать домой, чтобы вечером привести паспорт и ещё кое-что из предметов личной гигиены. Жена со мной соглашается, но просит, чтобы в случае необходимости, я вставал с кровати медленно, без резких движений, так как у меня до сих пор повышенное давление. Затем она спрашивает, – забрать ли с собой куртку? Говорю ей, чтобы она куртку повесила на вешалку и интересуюсь, какое было у меня давление. Двести шестьдесят, – говорит жена и уходит.

После ухода жены пробовал регулировать дыхание путем сокращения его частоты и глубины вдоха. Становилось легче, но сразу тянуло в сон, который сбивал ритм дыхания, и все приходилось начинать сначала. Появился лечащий врач, который измерил давление и спросил о самочувствии. Перед уходом пообещал, что вскоре за мной придёт медсестра и отведёт в процедурную, где из моего носа вынут тампоны.

Неприятно долго потянулись часы ожидания. Наконец я услышал, – Коханов, на сдачу крови! Медленно поднялся и вышел в коридор. В коридоре, за стойкой, где дежурят медсестры, у окна стояла тумбочка, на которой лежали необходимые принадлежности, с помощью которых медсестра брала кровь из пальца у стоящего там больного.

Пройдя неприятную процедуру прокалывания пальца и выжимания из него крови в стеклянную трубочку, я вернулся в палату, и медленно, без резких движений, следуя наставлениям жены, лёг в кровать.

Примерно через час, после безуспешных попыток хотя бы как-то отрегулировать дыхание, я вынул тампон из правой ноздри и сразу почувствовал облегчение. Даже не заметил как, охватившая меня дремота, перешла в сон.

Проснулся от громкого крика медсестры, – Коханов! Кто, Коханов? Вы! Быстро в процедурную! На сдачу крови!

Встал с кровати. Подойдя к раковине, оглядел себя в зеркале. На лице запеклась кровь. Из левой ноздри, торчал, как гвоздь, почерневший от засохшей крови, кусок ваты.

Включил воду и смыл с лица кровь. Попробовал обломить кусок ваты, торчащий из носа, но из ноздри сразу же начала сочиться кровь и я прекратил это занятие, посчитав, что на сегодня хватит рисковать. Вернулся к своей кровати. Вытер лицо полотенцем и только затем отправился в «процедурную». Помещение процедурной, находилась в конце коридора.

Я медленно прошёл мимо больных, сидящих в креслах и на диванах вдоль стены и лежащих на раскладушках и диванах по обе стороны коридора. Двери некоторых палат были открыты, телевизор установленный в коридоре не работал, так что перемещающихся по коридору больных, было немного.

Одно было приятно, что никто не обращал на меня внимания. Видимо, нагляделись тут на всяких больных, и я был далеко не в самом худшем состоянии.

В процедурной из вены на руке взяли целый шприц крови, а на мой вопрос, когда вынут из носа тампон, ответили, что на этот счёт, каких либо распоряжений не поступало. Возвращаюсь в палату, ложусь в кровать и чувствую, что опять затрудняется дыхание. Снова мешает дышать тампон в носу. Опять начинаю регулировать дыхание и уже в каком-то полуобморочном состоянии, наконец-то, слышу, – Коханов, в процедурную!

В который уже раз иду по коридору, вхожу в этот большой кабинет, с расставленными вдоль стен шкафами с медицинским оборудованием, а также, со стоящим недалеко от входной двери, лежаком. Сажусь на лежак.

Медсестра и лечащий врач спрашивают, кто вставлял и чем перед этим смазывал тампон. Говорю, что тампон вставлял сам и то, что тампон сделан не из бинта, как следовало бы сделать, а из ваты. Медсестра сразу что-то брызнула в нос и вытащила его пинцетом. Дыхание сразу нормализуется. Лечащий врач советует по приходу в палату отрегулировать наклон кровати таким образом, чтобы голова находилась значительно выше её обычного положения.

Войдя в палату, я первым делом оглядел себя в зеркале, слегка промыл нос и убедился, что кровь практически не сочится, так как стекающая с лица вода, имела слабоокрашенный кровью, вид.

Отрегулировав по совету лечащего врача наклон кровати, я, как только накрылся одеялом, практически мгновенно заснул. Когда я проснулся, у кровати уже находилась моя жена, вместе с женой моего товарища, проживавшего, по московским меркам, можно сказать, почти рядом с больницей.

Жена с Ритой принесли фрукты, глазированные сырки, бутерброды, банку красной икры и на всякий случай блокнот с ручкой. Рита предложила моей жене ходить ко мне, чередуясь через день. Она сказала, что нам с Мишей ничего не стоит прогуляться вечером до больницы. Да и Косте будет, о чём поговорить со своим другом.

Поговорить то можно, – подумал я, – но поговорить откровенно обстановка не позволит. Впрочем, я решил с ними по этому вопросу не спорить – лежу то всего первый день, а там и глядишь, им самим надоест, ко мне наведываться ежедневно.

Единственно, что я попросил, это принести ещё несколько тонких ученических тетрадей и гелиевую ручку, так как обычная шариковая, не позволила бы быстро воспроизводить на бумаге мои воспоминания о путешествиях в Сибири, которые, увидев блокнот и ручку, мне сразу захотелось написать, в виду двух немаловажных сложившихся сейчас обстоятельств.

Во-первых, ещё неизвестно, когда у меня будет столько свободного времени, чтобы обработать свои дневники и, во-вторых, грех было упускать возможность, проверить какие пробелы в памяти могли у меня образоваться за 26 лет. А это лишний раз позволило бы, уже ставя себя в пример, убедиться, насколько бывают, достоверны показания очевидцев, на которых без конца ссылаются авторы многочисленных гипотез о природе Тунгусского метеорита.

Перед уходом, с двух сторон, и со стороны жены и со стороны жены друга, я выслушал длинный перечень рекомендаций, как теперь мне нужно заботиться о своём здоровье. Из всего сказанного я запомнил только два пункта – ни в коем случае не вставать с кровати без крайней необходимости и, самое главное, ни с кем в палате не вступать в споры о политике.

Я, разумеется, все это им пообещал делать, но когда они уходили, подумал, что в моём состоянии сейчас, только ещё не хватало, как взять и с кем-то поспорить о политике.

Правда, я сразу заметил, судя по репликам одного из больных, ходившего по палате в вязаной шапке, что политика президента Ельцина беспокоила его больше собственной болезни. К сожалению, я так и не узнал его фамилии, точнее не запомнил, хотя в последствии неоднократно с ним разговаривал и даже кое в чём сумел его переубедить.

Не знаю, кто из больных дал ему прозвище «Шапка», но, видимо, это как-то или чем-то отражалось на его личности, помимо головного убора, который постоянно был на его голове.

Когда я уже снова погружался в сон, то услышал, как вошедшая в палату медсестра, среди прочих, назвала и мою фамилию. Я открыл глаза и понял, что сейчас будут делать уколы. Кому-то по одному, а кому-то, как и мне, по два сразу.

От неприятного ощущения, и, успокаивающего, наверно только саму медсестру слова, – «потерпите», – у меня с непривычки задергался правый глаз, и вырвалось что-то, слегка напоминающее, мычание. Неудивительно, что после этой процедуры, я сразу заснул.

4 ноября 1997 года. Утром всё, как рукой сняло. Было такое ощущение, что вчерашнее кошмарное состояние, мне просто приснилось. К тому времени две свободные кровати, стоявшие по обе стороны от моей, уже были заняты новыми больными. Больной на кровати, слева от меня, чувствовалось, был так же, как и я, застигнутым болезнью врасплох. Видя, как он приспосабливает литровую банку в качестве стакана, я достал маленькую пачку сока и поставил ему на тумбочку.

Затем, немного подумав, обидится сосед или не обидится, оторвал от грозди банан и положил его рядом с соком. Боря, как звали больного, попробовал отказаться, но я сказал ему, что еще неизвестно, когда здесь будут кормить или хотя бы просто обратят на него внимание. К тому же, всё то, что я ему предложил, ни к чему его не обязывает.

Разговорились. Борю заинтересовало, когда я сюда попал. Я ответил, что наверно часов на пять-шесть раньше. Больной на кровати справа, у входной двери, когда мы с ним разговорились, оказывается, имел длинный перечень заболеваний и к этому времени уже успел полечиться во всех больницах в окрестностях Бирюлёва. Больного звали Коля Ясенков.

Коля работал водителем. Теперь же он был на инвалидности и признан полностью нетрудоспособным, что его особенно угнетало. После очередного инсульта Коля бросил пить, но по-прежнему много курил. Ко всему прочему его мучила страшная зубная боль, так как, с его слов, ему нужно было вытаскивать двенадцать корней, а с его давлением и сердцем, ни в одной больнице никто не решался это делать.

В дальнем углу палаты по-прежнему продолжал стонать больной. У его кровати периодически собирались родственники, но больше всех у его кровати находилась дочь Люда, исполняя все его многочисленные просьбы. Так как медицинский персонал не особенно обременял меня своим вниманием, а временами, казалось, что совсем забывал о моем существовании, то я решил контролировать своё самочувствие самостоятельно.

Поэтому, когда приносили термометр какому-то больному, то я тоже просил термометр для себя. Во время обхода больных лечащим врачом, заведующим отделением или дежурными врачами, я просил измерять моё давление даже тогда, когда дежурные врачи не испытывали к этой процедуре никакого энтузиазма. При этом я ссылался на то, что у меня было высокое давление, вызвавшее сильное кровотечение, которое, врачам со скорой помощи, с трудом удалось остановить.

Правда, ни на одного дежурного врача, даже этот, казалось бы, такой убедительный довод, так ни разу и не подействовал. При этом, дежурные врачи всегда ссылались на то, что им, именно сейчас некогда, но всегда обещали, что измерят мне давление потом, когда закончат обход всего третьего кардиологического отделения, на что у них уходило несколько минут, судя про тому, как они быстро успевали, пройдя мимо меня скрыться за полуоткрытой дверью нашей больничной палаты.

- Думаешь, он обо мне вспомнит? – сказал я как-то Коле Ясенкову, после обещания измерить мне давление, одного из таких дежурных врачей и добавил, – готов с кем угодно поспорить, что нет!

Так оно и оказалось. Хотя этот врач, в тот день, несколько раз кратковременно появлялся в палате, оглядывал больных, не отходя далеко от двери, но, встретившись со мной глазами, так ни разу не дал мне возможности повторить просьбу, насколько поспешно покидал палату, тем самым, давая понять, что ему по-прежнему некогда со мной заниматься. Как я в последствии догадался этого последнего дежурного врача, скорее всего, обескураживало отсутствие в палате предпраздничной выпивки, а не состояние здоровья, находящихся в ней больных…

Результаты измерений давления, сделанные лечащим врачом, я заносил в тетрадь с указанием даты и времени. В итоге, когда я чувствовал, что с головой что-то не ладно, то оказывалось, что у меня в этот день, по отношению к другим дням, было повышенное давление.

Таким образом, я и сам догадался, что в последнее время, возвращаясь после работы, домой, испытывая сонливое состояние и думая, что просто переутомился от длительных поездок на городском транспорте, что тогда у меня, на самом деле, было даже не повышенное, а очень высокое давление. В итоге я пришёл к неутешительному выводу, что теперь уже своё давление, всю свою жизнь, мне всегда придётся контролировать и регулировать и в домашних условиях.

Оставалось только проверить, как отразился этот скачок давления, в результате которого я оказался в больнице, на работе головного мозга, то есть, всё ли в порядке с памятью.

Несколько месяцев назад просматривая дневники своих путешествий в начале семидесятых годов, я обнаружил, что некоторые записи местами стерлись, а кое-где сделались трудно читаемыми. Поэтому я решил их, наконец, обработать и в течение двух месяцев отредактировал записи, относящиеся к событиям 1970 года.

Путешествия начала 1970-х годов были связаны с Подкаменной Тунгуской и носили скорее романтический, чем научный характер. Во всяком случае, я тогда получил высшее таёжное образование и поступил в аспирантуру по изучению «районов приравненных по уровню жизни, к районам Крайнего Севера». Сдавать экзамены приходилось всегда экстерном, в экстремальных условиях и по двухбалльной системе. Сдал, – значит, вернулся домой и перешёл на следующий курс. Слово не сдал – просто вычеркнуло бы тебя из жизни, так как после смерти, никому ещё не удавалось сдать переэкзаменовку на жизнь.

В больнице я в первый же день понял, что обстоятельства сложились самым благоприятным образом для проведения интересного эксперимента с памятью. Дневников под рукой не было. Был блокнот и ручка, а также острое желание вернуться в прошлое. Я открыл блокнот, сделал заголовок: «1971 год, фрагменты» и быстро начал писать:

«В Красноярске выяснилось, что полёты самолётов во все населённые пункты Красноярского края отменены из-за нескольких крупных пожаров. Кежма была закрыта более недели, и скопившихся пассажиров врятли можно было отправить туда, уже в течение несколько дней.

Не помню, каким образом я оказался в речном порту, скорее всего из-за желания прокатиться в сторону Красноярской ГЭС, но там неожиданно выяснил, что до Кежмы можно добраться и по воде. Когда я узнал, что путешествие по воде займёт три дня, то не стал колебаться и купил билет на «Метеор».

До Кежмы можно было добраться в три этапа. Сначала за 9 часов на «Метеоре», катере на подводных крыльях, до посёлка Стрелка (пристань «Широкий лог») в устье Ангары. Затем такое же расстояние, триста с чем-то километров, преодолеть на двухпалубном плоскодонном теплоходе «ВТ-2» за 30 часов до Богучан. И последний этап, расстояние, примерно такой же длины, на водомётном теплоходе «Заря» до самой Кежмы.

«Метеор» оправдал своё название, но часто, сбавляя скорость, останавливался, чтобы матросы могли оттолкнуть багром полузатопленное бревно, попавшее в подводные крылья.

Всё складывалось удачно и по прибытии в «Широкий лог», я практически сразу оказался на борту теплохода «ВТ-2».

Поднимаясь вверх по Ангаре, я смотрел в воду и отчётливо разглядывал на дне каменные плиты и отдельные камни, которые образовывали причудливые очертания дна.

- Какая чистая вода, – сказал я, – стоявшему рядом со мной на палубе, то ли якуту, то ли эвенку, в общем, товарищу местной национальности, – глубина, наверно, метра четыре, а всё как на ладони.

- Какие четыре метра, – ответил мне он, от силы полметра, а может и того меньше. Просто у теплохода малая осадка и мы не садимся на мель.

На теплоходе я познакомился с двумя геодезистами из ЛИИГАиКа (Ленинградского института инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии). Разговорившись с ними и узнав, что они едут в Богучаны определять места лагерей для заключённых, будущих строителей Богучанской ГЭС, я поинтересовался, «а как же комсомольцы-добровольцы со всей страны?»

Они мне ответили, что «энтузиазма комсомольцев хватает только на период открытия стройки, а затем ударно трудятся одни заключённые».

- А почему бы тебе, не пойти к нам работать, – в свою очередь обратился ко мне с вопросом один из геодезистов, – к тому же ты уже учился в МИИГАиКе (в Московском институте инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии), а у нас в Ленинграде есть подобный институт, где ты вполне сможешь продолжить обучение.

- Понимаешь, – перебил первого второй геодезист, – многие желают учиться в институте и затем работать в городе, а вот работать в тайге, больших охотников нет!

Поблагодарив за предложение, – я сказал, – что заниматься проблемой Тунгусского метеорита, мне как-то больше по душе.

На теплоходе мне бросилась в глаза небольшая компания сезонников, которые особенно не обременяли себя философскими проблемами, пили, играли в карты, пели, а иногда и флиртовали с попутчицами. В Богучанах пришлось ночевать на берегу реки в очень разношёрстной компании, настроенной по отношению друг к другу более или менее благожелательно. Во всяком случае, особых проявлений алкоголизма не проявлялось.

Утром, приглянувшаяся мне днём компания как-то сразу распалась. Со стороны могла показаться, что это как будто совершенно чужие люди, впервые увидевшиеся у причала. Причём один из них стоял особняком, и чувствовалось, что вчерашние друзья его послали, и весьма далеко.

Объявили посадку на «Зарю». Все стали подниматься по трапу, кроме этого стоящего в стороне товарища.

Не выдержав этого зрелища, я подошёл к нему и поинтересовался в чём дело. Оказывается, вчера его здорово обобрали, а деньги на билет, скорее всего, украли или «одолжили».

Достав из кармана десять рублей и протянув их ему, я сказал, что он мне ничего не должен и пусть считает, что он мне вернул долг, если когда-нибудь сам кого-нибудь выручит в подобной ситуации.

Потрясённый моим поступком товарищ не отходил от меня на теплоходе до самой Кежмы, где он мне так долго на прощанье тряс руку, что сходившие по трапу на берег пассажиры, проходя мимо нас, недоумённо переглядывались между собой.

В Кежме к моему прибытию возобновились полёты и несколькими рейсами самолётами АН-2, в тот же день, всех желающих отправили в Ванавару.

Вскоре там я познакомился с туристами из Казани, маршрут которых пролегал через Куликовские избы до реки Кимчу, по которой они намеревались спуститься на байдарках до Муторая.

В Ванаваре, как и в 1970 году, я снова расположился на берегу Подкаменной Тунгуски. Невдалеке от меня нашли себе место туристы из Казани. Через некоторое время ко мне подошёл один из туристов и рассказал, что как только они обосновались на берегу, к ним подошёл милиционер и начал рассматривать разложенное ими снаряжение, особенно ружья и боеприпасы. Разумеется, никто из них не имел охотничьих билетов, и ребята думали о худшем, но милиционер неожиданно попросил продать ему немного патронов.

В этот раз в качестве обуви я решил использовать кирзовые сапоги. Сапоги были неразношенные и это меня «погубило». Когда я вышел на тропу, которая, как выяснилось, оказалась не тропой Кулика, то быстро сбил ноги и поэтому километров через пятнадцать решил сделать привал.

Развёл костёр и из двух пакетиков, взятых мной концентратов, стал варить суп. Через некоторое время послышался лай собак, затем показались сами собаки и за ними охотник.

Разговорились. Выяснилось, что он идёт к зимовью на Чамбе, до которого километров пять. Опять я развесил уши, думая, что возможно Чамба делает крутой разворот и до неё действительно пять километров.

Но Александр Лазарев, так представился охотник, уверяя меня в этом, дал понять что он, не плохо знает окрестности, и после того, как мы с ним пообедали, от его предложения идти с ним туда, я уже не мог отказаться.

Мало того, когда я принял его предложение, он, увидев меня, с трудом поднимавшегося на ноги, даже захотел нести мой рюкзак, от чего мне пришлось категорически отказаться.

Прошли мы с ним не менее 10 километров и оказались в итоге на берегу Подкаменной Тунгуски у тех двух избушек, которые находились в нескольких километрах от Устья Чамбы.

Ноги в сапогах словно горели, и я не знаю, как только смог тогда переносить эту, казалось, нестерпимую боль. В зимовье оказался ещё один охотник (Иван Черных), с которым Лазарев намеревался спуститься вниз по реке на моторной лодке, прицепив к ней баркас для перевозки сена. Там же, где они будут заниматься заготовкой сена, они предложили и мне погостить у них, а так мои ноги явно требовали отдыха, я с радостью согласился.

1971 год. Подкаменная Тунгуска. Константин Коханов и Иван Черных

1971 год. Подкаменная Тунгуска. Александр Лазарев и Иван Черных

Зимовьё, куда мы отправились (охотники в лодке, а я на баркасе), находилось ниже устья Чамбы, на противоположном, левом берегу Подкаменной Тунгуски. Охотники обещали угостить меня карасями, но только на третий день, они съездили с сетями на правый берег Подкаменной Тунгуски, невдалеке от которого было озеро, и привезли где-то полведра рыбы.

Когда они вернулись, одна из собак осталась на противоположном берегу и долго ещё лаяла, после прибытия охотников. Вернувшись (переплыв реку), эта собака прошла мимо охотников и не глядя в их сторону, легла в стороне, повернувшись спиной к зимовью. Товарищ Лазарева начал перед ней оправдываться, говоря, – «ну виноват, ну куда мне было лезть, кругом одно болото, извини». Собака ещё долго лежала в стороне, видно переживала о том, что она всё сделала, чтобы загнать зверя, а охотник так и не оценил её стараний.

В этот день я тоже ездил на рыбалку. Охотник Иван Черных ловил хариусов с лодки, а я окуней с берега. В качестве поплавка на моей удочке была большая пробка от шампанского, и когда окунь клевал, она с шумом уходила в воду.

Клёв был в начале хороший, но потом внезапно прекратился. Заметив это Иван крикнул мне с лодки, – «ну что Константин, не клюёт, так перейди в другое место, здесь ты всю рыбу переловил!» Я прошёл вдоль берега метров двадцать и клёв снова возобновился.

На следующий день, четвёртый моего вынужденного отдыха, охотники отвезли меня к устью Чамбы, и я смог продолжить своё путешествие.

1971 год. Левый берег Чамбы рядом с устьем

К моему удивлению, не успел я пройти вдоль берега Чамбы и ста-ста пятидесяти метров, я вновь встретился с туристами из Казани.

У туристов возникли первые проблемы. Они очень надеялись на подвесной мотор «Салют», который оказался очень капризным и никак не хотел запускаться.

1971 год. Чамба. Константин Коханов с туристами из Казани

У туристов была сеть, и я предложил, как самый настоящий браконьер, перекрыть ей устье Чамбы, а затем на двух байдарках, с максимальным шумом гнать в неё рыбу сверху по течению. Предложение было принято, но в результате в сети оказалось всё, что угодно, а вот рыбы в ней не было. Сеть потом долго очищали от мусора, но ловлю рыбы, больше не возобновляли.

Туристы намеревались из двух байдарок сделать катамаран и поэтому предложили мне оставить им свой рюкзак, а самому идти вдоль берега пешком, так как они обязательно не только догонят меня, но и значительно перегонят. Разумеется, я отказался, хотя поблагодарил за помощь, и как потом выяснилось, действительно правильно сделал.

Целый день я прислушивался, надеясь услышать шум подвесного мотора, но так его не услышал ни в этот, ни в последующие дни. Ночевал я в избушках, для чего приходилось переходить реку в брод.

1971 год. Зимовьё на правом берегу Чамбы.

На одной из каменистых отмелей, как мне показалось, я прошёл мимо ракушки. Замедлив шаг, я задумался о том, что какие-либо ракушки мне не встречались, и повернул обратно.

Подойдя к ракушке, я решил её поднять, но к моему удивлению это оказалась не ракушка, а какой-то странный предмет, напоминающий статуэтку с двумя сдвинутыми ушами, только напоминающими ракушки, связанные между собой плавными каналами, наводя на мысль, что это деталь какого-то агрегата. Конец этой статуэтки, или странного предмета, оказался остро заточенным. Действительно это была находка, которой можно было приписать любое происхождение и земное, и небесное.Тщательно упаковав находку и сфотографировав отмель, я пошёл дальше.

Вдоль Чамбы в этом году было много отмелей и продвижение непосредственно по реке не представляло особенного труда. На самой «переправе» обнажились камни, и перейти там речку в брод тоже не составило труда.

На противоположном берегу, недалеко от «переправы», я, наконец, обнаружил ту самую лиственницу, на которой увековечили свои деяния томские КСЭ разных лет и просто некоторые личности. Подкатив к лиственнице, лежащее невдалеке бревно, я вырезал свою фамилию поверх всех записей большими буквами «КОХАНОВ».

Когда пошёл дальше, обнаружил, что тропа после этой лиственницы раздваивается. Решил идти по более протоптанной тропе и через двадцать-тридцать метров оказался на поляне, на краю которой на двух столбах, в качестве которых использовали стволы с отпиленными на высоте около трёх метров верхушками деревьев, был установлен гроб.

Хорошо, что я уже видел это захоронение шамана на фотографии, а то мог бы испытать нервное потрясение. Пришлось возвращаться обратно и идти по менее протоптанной тропе.

В пути я периодически заглядывал в книгу Б.И.Вронского «Тропой Кулика» и сначала, не имел особенных проблем, когда маршировал по воде в кедах, попадая в многочисленные болота. Это продолжалось до тех пор, пока, следуя описанию Б.И.Вронского, я «не подошёл к небольшому озерку, которое он и его сподвижники, перешли в брод». Опустив в озерко одну ногу, и не нащупав дна, я решил больше не рисковать и отказаться от книги Вронского, которую использовал, как путеводитель.

Подойдя к месту, где на затёсе, нанесённом на лиственницу, была запись, что здесь поворот к хребту Хладного, обнаружил места многочисленных стоянок. Быстро начало темнеть, но я как в прошлом году решил идти пока не стемнеет окончательно, но август был не июнь, и стемнело окончательно минут через десять, когда я забрался в какие-то непроходимые дебри.

Пришлось разворачиваться и идти обратно. Чертыхаясь, что в этот раз не захватил с собой фонаря, я наконец выбрался на поляну и стал готовиться к ночлегу. Подтащив три бревна (сухих, почти без веток, поваленных ветром дерева) и сложив их крест накрест, разжёг под ними огонь. Этот своеобразный костёр освещал ограниченное пространство, за котором была непроницаемая тьма.

Не успел я приготовить ужин, как услышал, доносящиеся из этой темноты, тяжёлые шаги. Было слышно, как под ногами какого-то зверя трещали ветки и он, перемещаясь по кругу, явно приближался к костру. К тому времени у одного из деревьев в костре изрядно обгорело корневище, и оно чем-то напоминало древнюю палицу. Не долго раздумывая, я вытащил эту «палицу» из костра, и когда шаги начали непосредственно приближаться ко мне, размахнулся этой дубиной и запустил её в сторону приближавшегося зверя.

Палица достигла цели и в свете разлетавшихся во все стороны искр, я увидел, улепётывающего от меня не то лося, не то оленя. Больше ночью к костру никто не приближался.

Правда, перед тем как лечь под дерево спать, я сделал на всякий случай сигнализацию из натянутой верёвки и подвешенных на ней, нескольких пустых консервных банок. Затем нарубив елового лапника, я положил на него спальный мешок, а сверху на случай дождя, натянул над собой полиэтиленовую плёнку.

На следующий день я достиг «Пристани на Хушме», построенной ещё Куликом.

«Пристань» представляла собой добротную избу, недалеко от которой, на берегу Хушмы была построена баня.

По-человечески отдохнув в этой избе, я решил на следующий день сходить на Заимку Кулика, находящуюся в восьми километрах от Хушмы. Так как я знал, что Куликом отсюда до Заимки прорублена просека, то решил идти туда налегке, оставив свой рюкзак здесь на Хушме.

Оставив в избушке записку, что ушёл на Заимку 21.08.71 года, я положил в авоську полиэтиленовый пакет с десятком ломаных сушек и полулитровую бутылку с изготовленным из последнего лимона лимонадом.

Самым красивым местом этого участка тропы Кулика был водопад Чургим. С высоты десятка метров поток воды низвергался в маленькое озерцо, в котором резвились маленькие рыбки.

Поднявшись немного по руслу ручья Чургим, я снова вышел на тропу. Просека, прорубленная рабочими Кулика в двадцатые годы, всё ещё явно просматривалась, так, что заблудиться было невозможно.

Заимка меня встретила ледяным безмолвием. На столах, которые я сразу увидел, когда пересёк последний заболоченный участок, была навалена посуда. Заимка состояла из трёх деревянных построек. Когда я начал их обходить, то в одной обнаружил инструменты, в другой на нарах какие-то вещи и только в третьей избе, к своему удивлению, людей.

За столом сидел спиной ко мне мужчина, рядом у стола стояла девушка, которые даже не обратили внимания, что кто-то открыл дверь, вошёл внутрь и теперь на них смотрит…

И уже, далее, с убыстряющимся темпом,я продолжал описывать события, полностью отключившись от восприятия, окружающей меня обстановки. Лежащий в противоположном ряду, рядом с раковиной, больной, однофамилец, известного всем писателя Михаила Шолохова, часа через три, поинтересовался, не пишу ли я книгу.

Я сказал, что воспроизвожу по памяти дневники своих путешествий, не уточнив, что провожу эксперимент по методу Эдгара По – Гаршина, которые вынуждены были этим заниматься даже в своих произведениях, чтобы не потерять чувство реальности, находясь под бременем тяжелого психического заболевания.

Оправдывая фамилию великого писателя, Шолохов отметил, что сейчас что-то издать, практически невозможно. На это я ему ответил, что издавать свои воспоминания в ближайшие десять лет не собираюсь, а в соавторстве уже издал одну книгу, которая даже переиздавалась.

По мере продолжения описания событий, я поймал себя на мысли, что словно наблюдаю за происходящем в прошлом со стороны и некоторые эпизоды, которые раньше могли бы вызвать у меня только улыбку, теперь с трудом позволяли сдерживать смех.

И действительно, когда последние восемь из ста километров, я решил пройти налегке, без рюкзака, прихватив с собой только авоську с полулитровой бутылкой самодельного лимонада и пакетом ломаных сушек, при этом, разумеется, не рассчитывая на встречу с кем-либо, то можно представить, как это выглядело со стороны в дальнейшем.

После разговора с Шолоховым, пришлось перечитывать последние страницы, частично редактируя их текст, а затем уже продолжать описание своего похода на Заимку Кулика:

…В конце пути, обходя легендарные куликовские избы, в третьей избе, когда я открыл дверь, обнаружил, что там были люди…

- Можно войти? – спросил я.

Когда они обернулись, мне показалось, что они застыли от удивления. Наконец, мужчина спросил, пристально уставившись на авоську с бутылкой, – откуда, это вы, здесь, появились?

- Из Ванавары, – ответил я.

- А зачем? – допытывался мужчина.

- Да так, посмотреть, – ответил я.

- А где вы остановились? – не унимался он.

- Да здесь, рядом, в восьми километрах, на Хушме, – продолжал я разговор двух идиотов.

- А почему бы Вам не остановиться у нас. Работы у нас заканчиваются и сегодня, мы так раз провожаем группу студентов в Ванавару, устраивая по этому поводу, что-то вроде банкета.

- Хорошо, – ответил я, полагая, что разговор окончен и вышел из избы, даже не понимая, в каком глупом положении оставил тогда своих новых знакомых, особенно, когда они стали объяснять вернувшимся с торфяными пробами студентам, что тут приходил один товарищ из Ванавары, с поллитровкой в авоське, чтобы «посмотреть», чем они тут занимаются…

Продолжая писать дальше, я уже не выдержал напряжения, только что описанного диалога и рассмеялся.

В то же время реальность была такова, что мне пришлось прервать описание и оглядеться по сторонам, так как моё поведение могли истолковать превратно и вызвать санитаров для моего перевода в отделение другого профиля. Но вроде всё обошлось.

Кто-то мирно похрапывал, инвалид Писеев продолжал стонать, а Коля Ясенков, видимо, курил в коридоре. Поэтому я спокойно продолжил перекладывать на бумагу свои воспоминания, которые касались того длинного, можно сказать, исторического дня:

…Любому, наверно, было понятно, какой отклик мог вызвать рассказ Демина, руководителя Томской комплексной самодеятельной экспедиции (КСЭ), о моём посещении Заимки Кулика, особенно в таком экзотическом виде, у вернувшихся из дальних маршрутов его товарищей.

Кое-кто резонно заметил, что пришельцы из космоса, вступая в контакт, могут принимать облик типичного землянина, но вряд ли отнесутся к этому делу с таким чёрным юмором.

Поэтому моё возвращением вечером того же дня, напоминала известную картину художника Иванова «Явление Христа народу» с маленьким отличием – за плечами у «Христа» был рюкзак…

Мемуары всё-таки вскоре пришлось прервать, в связи с приходом ко мне в палату друга детства Миши Селиванова с женой Ритой. Они принесли мне банку чёрной икры, фрукты и на всякий случай настольные часы и радиоприемник. К сожалению, радиоприемник, даже с помощью Бори, мы так и не смогли реанимировать, и его им пришлось унести обратно. Прощаясь, Михаил, пожал мне руку и попробовал, как обычно завершить разговор какой-нибудь шуткой, но, видимо, в последний момент, передумав, только сказал:

- Поправляйся, Константин.

Будь у него самого сейчас всё в полном порядке, Миша, конечно бы не преминул, не смотря на мой явно подавленный вид, над чем-нибудь посмеяться, но и он за этот год, имел в жизни неприятностей не меньше, чем состояние моего здоровья. Кое-кого такие неприятности, в гораздо меньшей мере, не только могли свести с ума, но даже ускорить получение постоянной прописки на каком-нибудь дальнем московском кладбище.

В конце августа 1996 года, когда Михаил был на даче, у него ограбили квартиру. Из вещей ничего, даже золотых украшений жены, не взяли. Забрали только всю коллекцию орденов и знаков русской армии, которую он собирал больше 30 лет. И не просто собирал, а систематизировал, изучал и консультировал некоторых научных работников, позволяя им не только пользоваться материалами своей коллекции для защиты кандидатских диссертаций, но и оказывая помощь при редактировании их научных трудов. Один из таких учёных и заказал Мишину коллекцию, но вышла одна незадача.

Когда в прессе появились статьи, что коллекция оценивается свыше миллиона долларов, то тут, даже уголовники поняли, в какую они «влипли» историю, при попытке реализовать коллекцию человека, который, оказывается, имел мировую известность.

Сразу стало понятно, что быстро, даже в течение нескольких лет, продать наиболее ценные экземпляры этой коллекции будет невозможно. И неудивительно, что при попытке реализации первых же, казалось бы, не редких, но уникальных экземпляров коллекции, известных не всякому коллекционеру в России и тем более за рубежом, организаторы ограбления вскоре попали под прицел следственных органов и были задержаны.

У них были изъята почти вся украденная коллекция и приобщена к следственному делу. Михаилу пришлось долго мотаться по судам и самому давать объяснения следственным органам, что он не просто какой-то «ограбленный Шпак», всё наживший «непосильным» трудом, а коллекционер.

Так что у него самого был вид, если не сказать, что не совсем здорового, но явно сильно измотанного и уставшего человека. Хотя коллекция ему была возвращена и теперь находилась в безопасном месте, в сейфе и под присмотром Министерства культуры, шутить, и радоваться особой причины ещё не было.

Поэтому разговор хотя и был недолгим, но всё равно было приятно, что у друга и его жены нашлось время, хотя бы как-то меня поддержать и отвлечь от грустных мыслей, что может быть мои больничные «мемуары», всего лишь последнее прости всем, кто меня ещё некоторое время будет помнить.

5 ноября 1997 года. В этот день, особенно возросла пропагандистская активность «Шапки». Его так и подмывало с кем-то разделить свои взгляды. И вот он, уже найдя очередную жертву, начинал разговор о том, как он однажды спросил одного своего знакомого, еле сводящего сейчас концы с концами, за кого он голосовал, когда выбирали президента? И услышав в ответ, что тот голосовал за Ельцина – сам же сделал вывод, что так ему дураку и надо.

Во время одного из таких разговоров, услышав что-то о КПСС, мой сосед Боря, видимо не разобрав, что к чему, сказал, что он ещё восемь лет назад вышел из партии, когда на такой поступок не каждый мог решиться.

«Шапка» в ответ на это, сгоряча сказал, что-то, на подобии того, что так поступали только подонки, сволочи, подлецы или негодяи. Во всяком случае, ответил достаточно резко.

К слову сказать, «Шапка» никогда не стеснялся в выражениях, когда обсуждал своих политических противников. По нему за Ельцина проголосовали только сумасшедшие, уголовники и спекулянты. Его особенно распаляло то, что ему никто особенно не возражал, а некоторые даже, время от времени, поддакивали.

Здесь же произошло явно то, на что Шапка совсем не рассчитывал. Боря, и так имея красноватый цвет лица, побагровел от ярости и даже приподнялся с постели, с явной целью начать выяснять отношения:

- Это значит, что, совсем не зная меня, как человека, Вы уже начинаете меня оскорблять?

«Шапка» понял, к чему может привести такой поворот событий, и попробовал оправдаться, ответив, что он имел в виду не его лично, а сказал это в обобщающем виде.

Видя, что этот ответ Борю явно не устроил, я обратился к ним обоим с предложением, – да вы ещё подеритесь, а то уже больше действительно заняться не чем!

Боря махнул рукой, снова прилёг и продолжил чтение интимных откровений генерала Коржакова. «Шапка» возвратился к своей кровати и с тех пор явно убавил свою пропагандистскую активность, но стал проявлять интерес ко мне.

В этот день от разговора с ним меня избавил приход жены. Жена подозрительно оглядела отходящего от меня «Шапку», но я сказал, – что всё в порядке – никакой политики!

Жена сделала вид, что мне поверила и сказала, что завтра ей придется заняться домашним хозяйством, и она теперь придёт ко мне с дочерью только в праздник, 7-го ноября.

- Что тебе испечь к празднику? – поинтересовалась жена.

Я заказал пирожки с капустой и опять посоветовал не ходить ко мне каждый день.

После ухода жены я обратил внимание, что Коля Ясенков принёс из столовой тарелку картофельного пюре с куском селёдки и приготовился ужинать. Тогда я намазал два куска хлеба сливочным маслом и сделал два бутерброда с красной икрой. Один бутерброд я предложил Коле.

Коля сказал, что ему нельзя есть солёного, так как ввиду отёка, врачи запретили ему много пить воды.

- Послушай, – сказал я ему, – ты думаешь, что икра более солёная, чем селёдка в твоей тарелке?

Коля, понимая, что возразить невозможно, взял протянутый мной бутерброд. После ужина я рассказал Коле, почему не могу, есть что-то один, когда другие делают вид, что не обращают на это внимание. И рассказал одну из своих историй:

А дело было так, что, возвращаясь из своего первого путешествия из Красноярска домой, я имел в наличии всего три рубля на два с половиной дня пути. Купить на эти деньги в дорогу, в то время, что-то «путное» в Красноярске было невозможно.

Ещё перед началом своего первого путешествия, я обегал весь Красноярск, но ни в одном магазине, тогда нельзя было нигде купить ни колбасы, ни сыра. Правда в одном магазине я увидел полбатона отдельной конской колбасы, толщиной с бревно и цветом свежеположенного на тротуар асфальта. Так как очереди за этой колбасой не было, я подумал, что она лежит на прилавке, скорее всего, для отпугивания покупателей.

Так и ничего, не купив в дорогу в городе, я подошёл к проводнице своего вагона и спросил, хватит ли ей три рубля на то, чтобы три раза в день приносить мне в купе чай с пачкой печенья.

Она сказала, – не только хватит, но ещё, что мне полагается сдача. Тогда я сказал, что в качестве сдачи нужно только пять копеек на метро, а остальное меня совсем не интересует.

Получив, пять копеек сдачи, я испытал на собственной шкуре, что значит глядеть, как другие едят, а ты делаешь вид, что по горло сыт, так как предпочитаешь питаться в ресторане.

Рестораном был тамбур, куда я периодически выходил, чтобы не смотреть на жующие физиономии. За весь путь до Москвы, ни кто, даже ради приличия, не предложил, что-нибудь попробовать.

Дома, когда мать спросила, что мне приготовить, я ответил, – всё равно, но только побольше.

В дальнейшем, когда я возвращался домой, находясь в пути иногда около семи суток, то, глядя на сменяющихся попутчиков, безошибочно определял, кто очень хочет, есть, но никогда не попросит. Не каждому дано понять простую истину, что тот, кому действительно хуже других, никогда не побирается.

Поэтому я никогда не спрашивал «не хотите ли?» или «будете?», а говорил, – давайте отобедаем, – и пододвигал соседу то, что раскладывал перед собой, приговаривая, – не стесняйтесь, мне столько собрали в дорогу, что все равно половина испортится и придётся выбросить.

Так, что нет ничего удивительного, что подобных душещипательных историй, мне пришлось выслушать достаточно много, за всё время, проведенное в разговорах с разными случайными попутчиками в поездах дальнего следования, в каютах теплоходов и в ожидании самолётов в аэропортах местных авиалиний…

Коля, в свою очередь, рассказал много интересного из своей жизни, в том числе, как работал шофером на «Волге» у одного из руководителей известного хореографического ансамбля, а также о том, где и каких известных артистов и писателей ему приходилось отвозить на загородные дачи, и в какие иногда смешные ситуации он попадал.

Так однажды к нему обратился один известный артист, которого он вёз на дачу к его товарищу, одному из руководителей Союза писателей, с вопросом, – есть ли у него на примете какая-нибудь порядочная женщина, которая могла бы ухаживать за ребёнком.

Оказывается, его товарищ давно никак не мог найти себе женщину для этих целей. Тем временем они подъехали к даче, и навстречу к ним вышел сам хозяин, в возрасте, явно за семьдесят, с молодой женщиной, которая несла на руках ребёнка.

Коля, когда они подходили к машине возьми и скажи артисту, – вот видите, вы о нём беспокоитесь, а он уже нашел себе гувернантку.

Артист ткнул Колю локтем в бок и сказал, – тише, не то он ещё обидится, – это его жена.

Работу в хореографическом ансамбле Коле пришлось оставить из-за жены, которая несколько раз появившись у него на работе и насмотревшись на полуголых танцовщиц, закатила однажды скандал и потребовала сменить работу.

Затем Коля много ещё где работал и даже в кооперативе по перевозке покойников. Но от юмора в этой профессии у многих бы испортился аппетит и поэтому о пикантных историях, связанных с этой работой, я не упоминаю.

Во время одного из рассказов Коли о хореографическом ансамбле, услышав фамилию руководителя, к нам подошёл Шолохов и сказал, что тоже имел дело с этим ансамблем, когда сопровождал наших баскетболистов на соревнования в Америку.

Тогда, – начал свой рассказ Шолохов, – как и все наши делегации за рубежом, ансамбль сопровождали люди из компетентных органов, хотя и обладающие железным здоровьем и чрезмерной преданностью Родине, но проповедующие те же принципы, известного террориста Бориса Савинкова, отразившиеся в его фразе: «морали нет – есть только красота».

Красоты было достаточно, даже с избытком. Поэтому, оберегая в интересах родины здоровье солисток ансамбля и спортсменов, с целью пресечения нежелательных контактов с иностранными гражданами, люди из органов в ансамбле, пришли к людям из органов в спортивной команде и быстро организовали, к большому удовольствию спортсменов и солисток ансамбля, «творческую встречу» этих двух, известных тогда всему миру, коллективов.

Посмеявшись над этим эпизодом, мы поняли, что на сегодня хватит разговоров и пора спать.

6 ноября 1997 года. Утром медсестры устроили в палате лёгкий переполох, ввиду предстоящего планового осмотра больных, в присутствии заведующего кардиологическим отделением. При этом, заглядывая в проходы между кроватями, они давали указание каждому больному убрать всё лишнее с тумбочек в тумбочки, продукты в холодильник, вещи на вешалку. Уборщица лихорадочно шуровала шваброй под кроватями и между ними, словно подчеркивая важность предстоящего к нам визита.

Я подумал, что так бывает всегда перед посещением палаты высоким начальством, но ошибся, так как в последующие посещения заведующим кардиологическим отделением нашей палаты, такой суеты больше не наблюдалось.

Заведующий отделением вошёл в палату в сопровождении врача афро-азиатской наружности. Обходя больных, он определял их состояние и затем говорил чернокожему ассистенту, что требуется делать, каждый раз переспрашивая его, понял ли он сказанное.

На что ассистент кивал головой и говорил, что понял, при этом ничего не записывая, видимо полагаясь на свою память. Так он осмотрел Колю, затем меня и подошёл к Боре.

- Выпиваете? – почему-то сразу спросил он его и, услышав ответ, что тот закодирован, распорядился срочно перевести его в палату № 307.

Дойдя до Шолохова, заведующий, видимо, находясь в хорошем расположении духа, спросил у него, какая у него специальность. На, что Шолохов ответил, что он пенсионер.

- Разве пенсионер – это профессия? – с иронией в голосе, повторил свой вопрос врач.

- Я печатник, – ответил Шолохов.

- А, значит, работали с красками, так…, – сказал заведующий отделением и вместе с ассистентом покинул палату.

После ухода заведующего, дочь больного Писеева, Люда, выйдя на середину палаты, продемонстрировала, кивком головы, как ассистент афро-азиатской наружности, говорил слово, – «понял», – возмутившись тем, как можно понять то, что делать с каждым больным, если их восемь в палате и каждому даны разные рекомендации по лечению болезни.

Так, что понял делать с больными, наш чернокожий врач, видимо было только одному Богу известно. Наблюдая периодически за этим врачом, я сделал вывод, что он употребляет только два слова «понял» и «нормально». А также хорошо исполняет роль одушевленной тени, либо лечащего врача, либо заведующего отделением, в зависимости от того, за кем он шёл во время обхода и кому с умным видом, кивал головой.

Борю в этот день навестила жена, которая не стала заходить в палату, а затем два товарища с его работы. Боря, оказывается, был каким-то директором, но исходя из того, что ему принесли несколько листов телефонов, с номерами не только в России, но и в некоторых странах СНГ, по которым он должен решать какие-то вопросы, то директором он был явно не самым главным.

После ухода друзей, Борю, через какое-то время, позвали к телефону, а затем он и сам несколько раз ходил звонить. Не знаю, сколько бы продолжалась Борина трудовая деятельность в палате, но пришла медсестра и сказала ему, что он переводится в другую палату, оснащенную специальным медицинским оборудованием.

В этот день, я ещё раз встретился с Борей в столовой, а затем Коля Ясенков принёс новость, услышанную случайно им, во время его разговора с матерью по телефону. При этом Боря ругал мать и за её приезд в больницу, и за то, что она рассказала врачу о том, что он принимал спиртное. В результате всего этого, она добилась только того, что его сегодня перевозят в другую больницу.

Жена в этот день приходить ко мне не собиралась и поэтому, казалось, что уж сегодня ничто не помешает мне, с небольшими перерывами на завтрак, обед и ужин, продолжать описывать свои приключения в тайге. Поэтому утром, я сравнительно быстро написал несколько страниц, о тех впечатлениях и событиях, которые ещё хорошо сохранились памяти:

…Впечатления от новых встреч и сама дружественная обстановка взаимоотношений членов экспедиции друг к другу, как выяснилось через год, были скорее исключением из правила, но в то время энтузиазму этих ребят, мне можно было только позавидовать.

После «банкета», в связи с проводами очередной группы студентов в Ванавару, хотя было выпито символическое количество разбавленного питьевого спирта, зато было спето много песен. Песни в основном были самих членов томской экспедиции, в том числе и Дмитрия Дёмина. Песни мне понравились, но их, конечно, нужно было только слушать в тайге и петь только с теми, кто также, как и ты, воспринимал тогда окружающий мир.

1971 год. Заимка Кулика. Второй справа Дмитрий Дёмин. Время отдыха и песен тунгусских бардов.

1971 год. Заимка Кулика. Константин Коханов и геолог Александр Мошкин.

Разве можно было сравнивать моё праздное любопытство с тем, что у них было поставлено на научную основу. Руководителя КСЭ Диму Дёмина, видимо распирало любопытство, кто я собственно такой, и чем занимаюсь в Москве.

Прямо об этом он, видимо, спросить постеснялся, поэтому как-то сказал, что у них принято, что все, кто посещают Заимку Кулика, обязательно здесь регистрируются в специальном журнале. Я ответил, что в отношении этого, против ничего не имею, и поэтому, когда Демин достал свою тетрадь, то я официально представился: Коханов Константин Парфирьевич, место работы – эМЗэТээМ, наладчик испытательного оборудования.

- А что такое МЗТМ? – переспросил Дёмин.

Я ответил, что это Завод Точной Электромеханики, где пропущенная “Э” в его названии, говорит о его повышенной секретности, хотя всем в округе он больше известен, как бывший часовой завод.

Дёмин посмотрел на меня с видом человека, который якобы мне поверил и сделал в тетради соответствующую запись.

К тому времени КСЭ имела на своем вооружении всевозможные гипотезы, связанные с Тунгусской катастрофой. Прорабатывались версии от взрыва в атмосфере, как самого метеорита, так и космического корабля. Да и сам взрыв, одни доказывали, что был простой, другие, что ядерный, третьи, что от взаимодействия с антивеществом. А четвертые, самые ехидные, что он произошёл от шаровой молнии, которая врезалась, в поднятую с болота ветром, высоко в небо, огромную, образованную комарами, тучу.

Не удивительно, что под шумиху, связанную с интересом к Тунгусскому метеориту, уже двое защитили по этой теме диссертации. Диссертаций, в том числе и докторских, могло бы быть значительно больше, но Академия наук вовремя опомнилась и запретила принимать к защите всякий математически обоснованный бред, связанный с обработкой показаний очевидцев падения Тунгусского метеорита, а также, изучения, взятых в районе его предполагаемого падения, сомнительных проб. Присланные материалы, соискателей научных степеней, доказывающих, какая была природа Тунгусского метеорита, наряду с доказательствами наличия жизни на Марсе, на основании сравнительного анализа, обнаруженных на той планете, посредством телескопа, ирригационных сооружений, всем научным учреждениям была дано распоряжение, не рассматривать, а сразу бросать их в мусорное ведро.

В связи с тем, что ещё ни одной экспедицией ничего не было обнаружено, что могло хотя бы подтвердить, что взрыв произошел действительно над тем местом, которого мне удалось достигнуть самостоятельно, то я сразу согласиться с тем, что в шутку сказал по этому поводу Дмитрий Дёмин.

Показывая, когда мы забрались на вершину горы Стойковича, маневрирование «очередной летающей тарелки», которой на самом деле был у самого горизонта Марс, он сказал мне тогда, что в третьем издании Большой Советской Энциклопедии выражение, – «не там», – будет отожествляться с местом падения Тунгусского метеорита.

Разумеется, мы потом много раз говорили о том, где следует искать Тунгусский метеорит. Дёмин считал, что метеорит следует искать где-то в верховьях Южной Чуни, а что касается меня, то я предложил искать также ближе к устью Чамбы.

- А там зачем? – поинтересовался Демин. На что, я с серьёзным видом ответил, – что там, быть может, можно будет найти другие части космического корабля, и пошёл за рюкзаком, чтобы представить ему в качестве доказательства, сделанную мной находку.

Дёмин подумал, что я хочу его разыграть, но когда увидел, что я достал из рюкзака и положил перед ним на стол, то сразу же пошёл за фотоаппаратом.

Найденный мной «предмет» напоминал статуэтку с плавными линиями и остро заточенным основанием. Как бы оплавленные линии, силуэта моей находки, образовывали огибающий желоб, как будто между двумя, асимметрично расположенными речными ракушками, напоминая деталь какого-то механизма или часть скелета доисторического животного.

Некоторые члены КСЭ также принесли фотоаппараты и сделали снимки «предмета» со всех сторон. Затем к огорчению собравшихся, я положил свою находку обратно в рюкзак, при этом, сказав, что цвет этой находки мало отличается от цвета встречающихся здесь повсюду камней, а случайные совпадения характерны только для приключенческих романов. Поэтому к моей находке нужно относиться, как к курьезу природы, хотя он, конечно, может будоражить воображение и стать предметом очередной «сенсации».

На Заимке я познакомился с Сашей Мошкиным, геологом, который проводил со своей группой изыскания в этих местах и теперь также в ближайшее время собирался возвращаться в Ванавару. КСЭ-13 сворачивало свою работу, а так численность экспедиции к этому времени сократилась, то я вместе с Александром Мошкиным, Ольгой Чаркиной и туристкой из Уфы Светланой, согласился сходить за пробами не цезий на Южное болото.

Пройдя несколько километров, мы выбрали место, разметили там площадку 1 х 1 метр и стали срезать торф пятисантиметровыми слоями, нумеруя каждый слой и укладывая, снятый так торф по пронумерованным полиэтиленовым пакетам.

Срезать торф нужно было до мерзлоты, а до неё в этом месте было более полуметра, так что им было доверху наполнено все наши четыре рюкзака.

Этот торф затем послойно сожгут в специальных муфельных печах, и выделят из него, находящееся в нём мелкодисперсное вещество (магнетитовые шарики – полные аналоги промышленной пыли), проверят их состав. Учитывая, что возраст торфа можно датировать, как и дерево, но только не по кольцам на его поперечном срезе, а по слоям его отложений, биологом Львовым, членом томской экспедиции, был разработан способ, позволяющий выделить слой торфа, относящийся к 1908 году.

Так что и я внёс тогда вклад, хотя и маленький, для развития советской науки… Когда мы возвращались на Заимку Кулика, Саша Мошкин о чём-то всё время увлечёно рассказывал Ольге Чаркиной. Поэтому они не в пример Светлане, туристки из Уфы, которая торопилась на Заимку, потому что в тот день, должны были вернуться из отдалённого похода за торфяными пробами, остальные члены её группы, они никуда не спешили и всё время отставали. Свете это не нравилось, а мне было просто смешно смотреть в это время на неё и постоянно выслушивать её упрёки в адрес Саши, хотя когда он подходил к ней, она, как будто забывала, что только что, говорила мне.

В результате ещё на подходе к Заимке, я практически закончил шутливую песенку, в которой Ольгу, для рифмы назвал Нинкою, о нашем «дальнем» походе на Южное болото:

Тропинкою, тропинкою, за Светкою и Нинкою,

Несу с болота Южного, пробы на Заимку я.

Куда торопишь Света, ведь не воротишь лета,

Хотел бы знать, а нужно ли твоё упрямство это.

Тропинкою, тропинкою, за грозною уфимкою,

Плетусь, как бедный каторжник, а Санька крутит с Нинкою:

То далеко отстанет, а то смеяться станет,

Но перед Светкой, как должник, стою я, вместо Сани.

Вернувшись в Москву, я эту песню и ещё две других, написанных там же на Заимке, напел в студии звукового письма на улице Горького, и эту «грампластинку» на глянцевой фотобумаге, отправил бандеролью Ольге Чаркиной в Новосибирск.

Так состоялся мой первый «официальный» дебют в качестве таёжного барда, ознаменованный выпуском двух «грампластинок». Напеть и записать, хотя бы ещё третью пластинку, в студии звукового письма, я тогда просто постеснялся.

С геологом Сашей Мошкиным, по просьбе Дёмина, я затем возвращался в Ванавару. Нужно было договориться с пожарниками о присылке вертолёта на Заимку, чтобы вывести в Ванавару, оставшиеся там пробы торфа.

Саша Мошкин прилетел на Заимку со своими коллегами геологами на вертолёте и ещё не разу не ходил самостоятельно по Тропе Кулика. Так что мне пришлось тогда выполнять в первые в жизни роль проводника.

Оглядывая, как и я в прошлом году, разбросанные по Тропе Кулика, брошенные вещи и прочий бытовой мусор, Саша неожиданно пришёл к заключению, что здесь, на Тропе Кулика, всё ему приходилось видеть, кроме использованных презервативов, найдя этому остроумное, скорее всего, правильное объяснение:

- Видимо, в маршрутах за разными пробами грунта и торфа, здесь настолько выкладываются, что не испытывают желания заниматься ночью тем, чем занимались в течение целого дня.

Во время описания обратного пути, мне опять трудно было удержаться от улыбки, особенно в ситуациях, когда мы пробовали, пробираться через многочисленные завалы, образованные упавшими деревьями, считая, что срезать угол проще, чем идти в обход по огибающей их тропе. Тогда я об этом написал так:

Как мельница завал – правей тропа в обход,

Но кто это сказал, что им нельзя вперёд!

Вперед! – звенели ложки. Вперёд! – и не смолкая,

Смеялись Дон Коханов и Санчо Мошкин…

В Ванаваре, всё, что мы должны были сделать с Сашей, сделала предыдущая группа. Наша помощь в организации переброски снаряжения и собранных экспедицией проб торфа в Ванавару, не понадобилась. Также выяснилось, что и сам Дёмин, с последними членами экспедиции, будет в Ванаваре дня через два.

Правда, он появился только на четвертый день, сказав, что Чёрт попутал, когда он тоже решил срезать угол, на одном из встреченных на пути завалов.

Но, если мы с Сашей, в конце концов, все-таки поворачивали назад, то Дёмин не захотел этого сделать, и в итоге оказавшись у непроходимого болота, целый день потом маневрировал, пока снова не вышел на Тропу Кулика.

Самым весёлым эпизодом в Ванаваре было то, что когда Дёмин узнал, что я не видел фильм о работе томской экспедиции, он взял бобину с фильмом вечером в клуб и, перед демонстрацией художественного фильма, попросил киномеханика показать его в качестве киножурнала.

По тому, как загудел возмущенный зал, я понял, что этот фильм здесь показывали уже раз двадцать, и я был единственным зрителем, который его не видел. Но вскоре зал уже добродушно обсуждал не столько события, связанные с падением Тунгусского метеорита и его поиски, а то, что касалось их родной Ванавары. Фильм действовал на зрителей, как алкоголь, потому что в нём показывались знакомые всем места, да и на экране мелькали то и дело знакомые всем в Ванаваре лица местных жителей. Появление, некоторых известных всем «персонажей» постоянно комментировали их общие знакомые или друзья, иногда достаточно остроумно, что периодически вызывало то чей-то смех, а то и непрерывный хохот всего кинозала.

Из Ванавары пришлось улетать под фамилией Барский, так как в экспедиции оказался лишний неиспользованный билет до Томска, который я с удовольствием приобрел, избавив своих новых знакомых, от ненужных расходов, связанных со сдачей билета.

Впервые за всю жизнь у меня было столько провожающих, с которыми было грустно расставаться.

1971 год. Проводы Констатина Коханова в аэропорту Ванавары. Справа он Коханова Елена Парфёнова, перед ним Ольга Чаркина. Кто слева от Коханова он уже, к сожалению,  не помнит.

Сделав пересадку в Кежме, я долетел до Красноярска, где, чтобы не делать ещё одну пересадку в Томске, приобрёл билет до Москвы…

Пребывая в хорошем настроении, я вдруг услышал, что кто-то выкрикивает мою фамилию и, приподняв голову, неожиданно понял, что нахожусь не в салоне самолёта, а в больничной палате. Пришлось откликнуться на раздраженный голос медсестры и оголять соответствующее место для полагающегося мне укола.

После обязательных и на этот раз болезненных процедур, пора было идти обедать, так что продолжать воспоминания не имело уже смысла, и я вместе с Колей отправился в столовую.

Следует отметить, что кормили в больнице неплохо и если бы не каши, которые я не ел, даже находясь на военной службе, то о еде можно было совсем не говорить. Ко всему прочему каждый день давали по мандарину или яблоку на выбор и регулярно приносили в палату кефир. После обеда пришёл лечащий врач, который, кроме осмотра больных, на этот раз охотно отвечал на их вопросы и давал рекомендации, как лучше следить за своим самочувствием и какие, потом, следует принимать лекарства после выписки из больницы.

Когда дошла очередь до меня, то я поинтересовался у врача, что это он мне такое прописал, что после укола, я не могу повернуться на правый бок и потом ещё после каждого укола полдня прихрамываю.

Врач сморщив лоб, и скривив на лице недоумённую гримасу, словно стараясь, что вспомнить, наконец, пожав плечами, к моему удивлению, ответил, что ничего нового он не прописывал – только те же витамины для стимуляции сердечной мышцы.

- А тогда почему уколы стали такими болезненными?

- Ну, это от врача совсем не зависит. Это зависит только от медсестры. Иногда бывает, так от души и не в то место всадит шприц, что шприц сам, если его отпустить, вылетает из задницы.

Все смеются, а мне как-то не до смеха, моя же задница болит сейчас, а не у врача или у кого-нибудь из больных.

Врач уже собирается отойти от моей кровати, но я, заодно уж решаю поинтересоваться, – какой лучше купить тонометр, ручной или автоматический? Перед тем как ответить на мой вопрос врач интересуется моим возрастом:

- Да, а кстати, сколько Вам, лет?

- Пятьдесят один год, – и получаю от него ответ, которого я точно не мог ожидать:

- Одно могу сказать, что ты мудак. Тонометр нужно было покупать в сорок лет, а не сейчас думать, какой купить!

- А, что уже поздно?

Врач смеётся. Больным тоже стало весело. Ольховцев советует мне не тратить деньги зря, в гробу этот прибор явно не пригодится.

Его чёрный юмор мне не трудно понять. Когда они вчера спорили с Шолоховым, какое самое большое давление может быть у человека 200 или 220, я, проходя между ними, сказал, что меня привезли в больницу, после того, как моё давление подскочило до 260-ти.

По выражение их лиц, после моего уточнения, какое давление может быть у человека, они посмотрели на меня так, как будто я попал к ним в палату только из-за отсутствия свободного места в больничном морге. Когда смех стих, врач сказал, что лучше купить автоматический прибор, но только с манжетой, так как по всяким японским штучкам, которые надевают на палец или на запястье, после сорока лет, измерить давление точно нельзя, а часто бывает, вообще, невозможно.

После ухода врача я подвергся усиленной идеологической обработке со стороны «Шапки». Как ни странно ярый приверженец партии и её вождя Иосифа Виссарионовича Сталина, сам «Шапка» никогда не был членом КПСС.

Хрущёва и Горбачёва он считал главными виновниками развала партии, а затем и государства. Ельцина ненавидел за то, что всё, что было нажито за всю его нелегкую жизнь, вдруг потеряло ценность, да сама его жизнь, как оказалось, теперь не имела никакого значения.

На все эти откровения, я ответил, что не собираюсь его в чём-то переубеждать, пробуя объяснить, что сейчас всем трудно и нужно лет десять, а лучше двадцать подождать. А то сейчас у многих ощущение свободы, как у той собаки, которую до старости держали на цепи, а теперь отцепили не только саму цепь, но даже освободили от ошейника.

И вот, как только тогда, когда из миски куда-то улетучился запах мяса, да и она сама собой вдруг не стала наполняться даже похлёбкой, то у многих ощущение этой полной свободы стало вызывать только тоску по тому хозяину, который мог сгоряча зашибить оглоблей или для смеха пнуть по боку сапогом. И только за то, что хозяин, всегда не забывал накормить и выгуливать их не менее двух раз на день, а то и наградить куском сахара, за верность или за ярко выраженную собачью радость, та прошлая собачья жизнь, стала уже казаться многим бывшим советским гражданам, не иначе, чем жизнью при коммунизме.

Говорить что сейчас жизнь лучше, потому что лучше сама жизнь, можно теперь только постоянным участникам различных презентаций по случаю открытия очередного казино или при очередном награждении одних и тех же лауреатов.

Говоря «Шапке, – что я его переубеждать не буду, чтобы не выглядеть перед ним полным идиотом, – я, тем не менее, ясно дал ему понять, что и возвращения тех старых и добрых времен, совсем не хочу, пока ещё нахожусь в здравом уме и твёрдой памяти.

Вспомните недавнее прошлое…, – говорил я, тогда ему в ответ, – эти дикие очереди за водкой… Талоны на табак и сахар. Ежедневные толпы в дверях магазинов перед их открытием. Эти обезумевшие лица у людей, сметающих всё разложенное на полках и вывезенное в контейнерах в течение несколько минут… Разочарованность тех, кто не успел взять, вырвать, схватить на лету… Или вечное заискивание перед продавцами, постоянное в голосе и в выражении лица, вежливое «простите», похожее на мольбу, – а ещё вывезут или вынесут, нарежут или разложат, подбросят или подвезут?.. Праздничные продуктовые наборы не всегда, не всем, по очереди или по блату, но всегда у кого-то и от кого-то что-то есть, чем можно украсить стол. От того и гордость, что сумел всё, что нельзя просто купить, где-то и через кого-то достать, а это, как ни как, особая тема для разговора в праздничный вечер.

Талоны сначала на дефицит – потом и на всё, даже самое необходимое для жизни. И, наконец, девяностые годы, когда всё становится дефицитом, и все спешат избавиться от денег, стремясь хотя бы что-нибудь, что ещё можно, на них купить.

К власти приходят «демократы», а развалившие полностью экономику страны коммунисты кричат, вот если бы не «они», то все бы увидели социализм с человеческим лицом.

Вот Вы ругаете Горбачева, – сказал я, уже приготовившемуся мне возразить «Шапке», – а возможно, что только с его помощью, человечеству удалось избежать последней за всю его историю, третьей мировой войны, когда Саддам Хусейн, посчитал Кувейт провинцией Ирака и захватил эту страну.

При Брежневе «буря в пустыне» могла закончиться ядерной бурей над всей планетой. «Шапка» с этим не согласился, но я и не стремился навязать ему свое мнение и продолжал говорить, пока он обдумывал, чтобы такое сказать, чтобы убедить меня, насколько я не прав.

- Все наши беды заключаются в том, что люди в нашей стране имеют разные возможности, так как поставлены в разные условия, – сказал я “Шапке”, – хотя все по конституции якобы имеют равные права. Возьмем хотя бы для примера то, с чем Вы сами столкнулись в жизни. Из вашего рассказа я понял, что решению своей жилищной проблемы, Вы обязаны письму, которое пришлось писать кому на наверх и вашу просьбу, понятно в порядке исключения, ввиду ваших особых заслуг, удовлетворили, а скольким миллионам нет?

И миллионы человек стояли и продолжают стоять в очередях на получение жилья, но ещё большое число людей борются за право занять место в какой-нибудь очереди.

Очередь – это главное завоевание социализма, которое наилучшим образом подтверждает, что теория относительности, распространяется и на жизнедеятельность общества, в котором возможно всё, если давать обещания до бесконечности и даже такой парадокс, что первых в очереди несколько сотен, вторых несколько тысяч, а третьих уже несколько миллионов.

Так, что суть этого явления, – если Вы, конечно, готовы меня выслушать, – пришлось мне поинтересоваться у «Шапки», и хочет ли он в неё вникнуть? – я могу объяснить на собственном примере. «Шапка» вроде и не возражал меня послушать, хотя по всему было видно, что для него это было тяжёлым испытанием, как и для каждого человека, который может слушать только самого себя.

Разговор был длинным и в итоге он превратился в один мой сплошной монолог, когда Шапка, стал проявлять заинтересованность до конца узнать, чем закончится эта длинная история, которая стала разматываться в моей памяти, как большой клубок, крепко связанных друг с другом, разноцветных ниток.

- Ну, вот, когда Вы приготовились меня слушать, – сказал я тогда Шапке, – моя история в начале, мало, чем отличалась, от подобных историй того времени, когда жилищный вопрос, успел уже испортить или исковеркать жизнь не одного довоенного и послевоенного поколения советских людей:

Во-первых, чтобы первоначально улучшить свои условия, мне пришлось вступить кооператив. Хотя в то время в двухкомнатной квартире, где я жил, проживало фактически три семьи, желавшие разъехаться, но площадь на каждого человека была на два сантиметра больше тех 5-ти метров, которые давали возможность встать в очередь на улучшение жилищных условий.

Для постановки в очередь, для покупки квартиры в кооперативном доме, площадь на человека в коммунальной квартире не должна была превышать 8 метров на человека, так что не прошло и трёх лет, как я стал счастливым обладателем однокомнатной кооперативной квартиры. Можно сказать, получил квартиру вовремя и, кстати, так как через месяц женился.

Затем, когда родился сын, и стало тесно в однокомнатной квартире, я встал в очередь в своём же кооперативе на получение двухкомнатной квартиры.

Когда я стал первым в этой очереди, то через два года понял, что если не войду в состав правления кооператива, то останусь первым в очереди, возможно, навсегда.

И вот на очередном отчётно-перевыборном собрании, когда в члены правления стали рекомендовать товарищей только что принятых в кооператив, из одной превращенной в коммуналку трехкомнатной квартиры, я предложил в правление свою кандидатуру.

Мотивировал я своё предложение тем, что, если, как член правления получу, наконец, вне очереди квартиру, то на самом деле получу эту квартиру, как очередник и очередь на двухкомнатные квартиры хотя бы сдвинется с мёртвой точки.

Не смотря на протесты председателя правления и наиболее активных его членов, меня избрали. А далее произошло невероятное. Как только, через несколько месяцев я занял, как мне говорили плохую, угловую, никому ненужную, кроме, как проживающему в «коммуналке» особо нуждающемуся товарищу, первую же освободившуюся квартиру, в правлении разразился скандал.

Посыпались жалобы в кооперативное управление о том, что в кооперативе нарушаются права очередников. Что все освободившиеся квартиры распределяют между собой только члены правления. А в одном из писем фигурировали фамилии тех, кто из членов правления улучшил свои жилищные условия, в том числе и моя фамилия, как самая одиозная в том списке, якобы улучшившего свои жилищные условия самым бессовестным образом, не проработав в правлении и полгода. А то, что я был в списке первым несколько лет в очереди на двухкомнатную квартиру, то об этом не было сказано, ни слова.

Мне сразу всё стало ясно, что я невольно стал солью в цементирующем систему растворе, и она рухнула.

В склоках и выяснениях отношений, правление дотянуло до очередного собрания и мне, нет, чтобы прекратить свою общественную деятельность, но Чёрт дернул меня пойти на принцип и я остался в составе обновленного правления сначала в качестве заместителя председателя, а потом и председателя кооператива.

Первое, что мной было сделано – это ликвидировано внеочередное право на получения жилья путем расселения коммунальных квартир. Навязанное кем-то мнение, что такие дорогие трёхкомнатные квартиры, к тому же на первом этаже никому не нужны, лопнуло, как мыльный пузырь и были заселены в течение несколько месяцев.

Второе, что из пяти очередей на улучшение жилья, а именно две по улучшению этажности и одна на получение дополнительной квартиры были ликвидированы. В результате в кооперативе остались только две очереди, – на получение однокомнатной и двухкомнатных квартир, без учета причин, по которым это собирались сделать сами члены кооператива. И самое главное, были узаконены льготы на получение жилья, лицам, занимающимся в кооперативе общественной работой, то есть членов правления и дополнительно приравненных к руководству кооператива, теперь уже и старших по всем шести подъездам.

Теперь улучшать жилищные условия можно было только по очереди, через одного, общественник – очередник. Причём общественник имел право на внеочередное улучшение жилищных условий только спустя год, после своего избрания в члены правления или выполнения своих обязанностей старшего по подъезду.

Неудивительно, что мне так и не удалось найти желающего, стать старшим по первому подъезду, и его обязанности я стал выполнять сам, а потом тем же самым пришлось заняться и остальным членам правления.

Правление сосредоточило свою деятельность на хозяйственных вопросах и это послужило сигналом для борьбы с ним тех, кого не устраивал новый порядок. В итоге против меня объединились даже евреи и антисемиты…

Во время разговоров с «Шапкой», мне всё время приходилось учитывать его возраст и то его, в недалеком прошлом положение, которое позволяло ему чувствовать себя не последним человеком.

- Видишь ли, – говорил он мне, – мы так с женой тогда одевались, что я на улице себя чувствовал как-то неловко, среди других, имеющих не такой, как у меня, материальный достаток.

Далее он давал подробное описание, что было надето на нём, на его жене и как это действовало на окружающих, в том числе и на его родственников.

Разумеется, когда он описывал своё сегодняшнее положение, его рассказ носил драматический характер. Тем не менее, мне, кажется, удалось убедить его в том, что у него сейчас не совсем уж такое безнадёжное положение, по сравнению с теми, кто к моменту великих потрясений не успел обзавестись ни машиной, ни квартирой, ни даже, хотя бы плохонькой, дачей.

Жизнь у «Шапки» не остановилась и хотя трудно, но шла, быть может, без особенной надежды на улучшение. Поэтому «Шапка» не мог простить Ельцину, того, что тот не выполнил обещания лечь на рельсы, в случае неудачи в проведении своих реформ.

- Когда человек даёт обещания, он должен рассчитывать только на свои силы, а не на заверения окружающих, что они ему помогут, – ответил я «Шапке», – решив поделиться с ним своим опытом работы председателем правления кооператива.

«Шапке» пришлось меня выслушать, хотя чувствовалось, что особого интереса к моим воспоминаниям, он сначала не проявил.

Бывает иногда так, что невыносимо, как хочется высказаться, словно вытряхнуть весь скопившейся наружу из памяти груз накопленных в жизни впечатлений, в первый же готовый вас выслушать, раскрытый от удивления рот, просто первому встречному, изнывающему от скуки попутчику или, как в этом случае, соседу по больничной палате.

- Так, что всегда нужно учитывать в любом деле? – спросил я у «Шапки».

И сам же ответил, на этот вопрос, – что только то время, за которое оно может быть выполнено, средства, которыми располагаешь и сколько их необходимо для любого дела. Окружающие только тогда поддерживают тебя в любом деле, когда затрагиваются их личные интересы, но при этом они не несут каких-либо существенных материальных потерь. Что будет потом, мало, кого интересует и за то, что потом будет лучше каждому, сегодня мало, кто готов заплатить.

На примере кооператива я показал «Шапке», что всё то, что в нём тогда происходило, потом произошло и со всей страной….

Мой рассказ о кооперативе продолжался несколько дней с перерывами на процедуры, то «Шапки, то меня, перемеживаясь с ответами на его встречные вопросы и неожиданные признаниями с его стороны, что в чём-то я был прав и с чем он категорически не согласен.

Поэтому, если отбросить несущественные детали, рассказанная мной «Шапке» история, охватывала, по сути, несколько периодов в развитии советского государства.

Эта история, начало которой можно отнести к концу правления Леонида Брежнева, коснулась и почти ни кем незамеченного непродолжительного периода пребывания у власти Константина Черненко, и, как ни странно, в самом разгаре совпала, с периодом, благородного порыва Юрия Андропова, навести в стране элементарный порядок. И закончилась она, как ни странно, в начале перестройки, предпринятой Михаилом Горбачёвым, и больше походила на трагикомедию, накануне настоящей драмы, которая впоследствии привела к развалу страны.

Поэтому, уже начатая, рассказываться «Шапке» история, была продолжена, когда к власти пришёл Юрий Андропов, а председателем правления кооператива стал Константин Коханов…

Чтобы без конца не говорить, что я делал тогда сам и о чём тогда думал, то продолжил рассказ о себе самом, как о человеке, которого хорошо знал, словно находился с ним всегда рядом и как бы смотрящим на себя со стороны. К тому же прошло с начала тех событий больше 10 лет и многие подробности, просто стёрлись в памяти, и был большой соблазн, чем-то дополнить свой рассказ, хотя тоже из своей жизни, но не имевшим отношение к этой истории.

…Юрий Андропов сразу начал с наведения дисциплины на производстве, но почему-то в первую очередь, с облав прогульщиков на улицах, в кинотеатрах и в банях. Доведя это мероприятие до полного абсурда, когда даже у одиноких женщин, выходивших из поликлиник с бюллетенями, и по пути домой, заходивших в магазины, чтобы купить себе продукты, бдительные товарищи стали их отбирать, как у нарушителей не соблюдавших «постельный» режим, он дал отмашку «прекратить» эти безобразия и переключился на чиновников.

Всех руководителей любого производства и тем более, советских партийных и государственных органов, он заставил организовать приём граждан в нерабочее время, причём ими самими или на уровне своих заместителей так, чтобы все заявления и жалобы рассматривались и решались незамедлительно или в самое короткое время.

В это же интересное историческое время Константин Коханов, беря пример с очередного партийного вождя, и начал свои масштабные реформы на уровне единственного, известного ему в Москве кооператива, где его председатель был избран действительно демократическим путём, без навязывания его кандидатуры со стороны партийных органов…

Я снова хочу оговориться, что в больнице мной был совсем другой человек, хотя с той же фамилией и телесной оболочной, в которой душа находилась словно в раздумье, – то ли её там покинуть, то ли ещё посмотреть, что ещё может себе позволить недозволенного это, на этот раз доставшееся ей, словно в наказанье, Божье создание…

…Первым делом он предпринял самые непопулярные в народе меры, подняв коммунальные платежи на содержание дома до предусмотренного уровня отчислений на капитальный ремонт, и тем самым прекратил разбазаривание средств, предназначенных на капитальный ремонт для покрытия расходов по текущей эксплуатации дома, в том числе по оплате за ремонт лифтов.

Сразу же, по кооперативу, прокатилась первая волна недовольства, но быстро затихла. Но когда Константин Коханов приступил к приведению дома в надлежащий вид и вынес на общее собрание кооператива вопрос о замене входных дверей и установки кодовых замков, то тут начались жаркие дискуссии, перешедшие в непримиримое противостояние, вплоть до обвинений в посягательстве на основные принципы социализма.

Особенно некоторых, самых «сознательных» и идейно подкованных граждан, возмутило предложение Константина Коханова, сдать каждому пайщику по 5 рублей на покрытие предстоящих непредвиденных расходов на благоустройство дома.

Вопрос был поставлен на голосование и абсолютным большинством свыше двух третий членов кооператива, был принят для реализации. Но в тоже время в кооперативе образовалась сплочённая ненавистью к председателю кооператива оппозиция, которую возглавили самые идейные коммунисты, не смотря на то, что тогда подавляющее большинство других членов кооператива, в том числе и коммунистов, восприняла их, как полных идиотов.

Но как только, общественники, в основном старшие по подъездам, приступили к сбору на благоустройство кооператива денег, как в адрес правления кооператива поступил запрос из районной прокуратуры по этому поводу, с разъяснением, что действия Константина Коханова, носят уголовно-наказуемый характер. Мало того, в том же «разъяснении» от прокуратуры было дано прямое указание Коханову прекратить незаконные поборы с граждан, а собранные деньги возвратить.

В правлении один из его членов, только что вступивший в партию, врач, прочитав бумагу из прокуратуры, сразу же начал всем доказывать, что нужно выполнить указание прокурора, за что председатель обозвал его трусом и попросил занести в протокол заседания правления, что всю ответственность за продолжение сбора денег, берёт лично на себя. Остальные члены правления его поддержали, а новоиспечённый коммунист стал внештатным осведомителем оппозиции обо всех решениях правления, связанных с работами по благоустройству дома.

Районному прокурору Константин Коханов ответил, что сбор денег производится по решению общего собрания кооператива и эти вопросы не относятся к компетенции прокуратуры, а решаются в исключительных случаях, на уровне Управления кооперативного хозяйства, и только на основании Устава ЖСК.

Сбор денег был продолжен, но неожиданно оппозиция нанесла удар с другой стороны, откуда председатель кооператива никак не мог его ожидать. Однажды, во время приёма в правлении к нему в кабинет вбежал, раскрасневшийся, захлёбывавшийся от возмущения, один из старших по подъезду членов кооператива, и бросил на стол пакет с собранными деньгами. Оказываются, к нему непосредственно наведались домой два еврея, избранных на собрании в состав ревизионной комиссии кооператива и пригрозили, если он не прекратит сбор денег, то они напишут ему на работу и больше загранкомандировок ему не видеть, как собственных ушей.

- Успокойтесь, – сказал ему Константин Коханов, – сдайте собранные деньги под расписку, на которой я напишу, что деньги вы собирали по решению общего собрания кооператива и по просьбе председателя правления и, узнав, что это мероприятие не законно, сразу их сдали, как и обязанности старшего по подъезду, заверив всё это печатью кооператива. Получив от Константина Коханова расписку, как мандат, на продолжение «заграничной» жизни, бывший старший по подъезду, что-то пробормотав, наподобие того, что извиняется, – ну, так уж получилось, и его нужно понять, – поспешно покинул помещение правления и с тех пор на всех собраниях кооператива своё представительство по доверенности, с правом голоса, передавал жене.

Понимая, что оппозиция кооператива, наряду с поддержавшей её ревизионной комиссий кооператива, на этом не успокоится, председатель кооператива нанёс опережающий удар. Во все ведомости по сбору денег на благоустройство дома, он ввёл ещё одну графу, для дополнительной подписи о том, что эти деньги были сданы добровольно.

Когда правление кооператива, в первое время, было полностью беспартийным, и был, как любил говорить потом Михаил Горбачёв «полный консенсус», решения принимались быстро. Но с тех пор, как один из членов правления, из числа тех, для кого, чтобы вступить в партию, существовала очередь, наконец, оказался в её рядах, то стал проявлять, как все новоявленные коммунисты, если не присущую чекистам бдительность, а, по сути, болезненную подозрительность. Может, он и был, по профессии, хорошим врачом, но порядочным человеком, видимо, никогда не был. В конце концов, у этого человека остались в голове только одни идеи и убеждения, а вместе с этим куда-то улетучился, ещё недавно присущий ему, в рассуждениях, здравый смысл.

Хотя Константин Коханов ни кому не обещал, как впоследствии Борис Ельцин, «лечь на рельсы», но осуществить все обещанные им мероприятия, связанные с предстоящими ремонтными работами капитального характера и благоустройством территории вокруг дома, считал делом принципа.

Перед первым же организованным им субботником, по благоустройству детской площадки, почти наполовину занятой самовольно под площадку для парковки личных автомобилей и игнорировании его распоряжения владельцами автомобилей убрать их с её территории, он пригласил местного участкового, обсудить с ним некоторые вопросы общественных правонарушений со стороны некоторых членов кооператива.

Ничего не подозревающий об истинных причинах его вызова, участковый при разговоре с председателем кооператива, по пути к правлению, как бы случайно завернул вместе с ним на детскую площадку. А там председатель, на виду у сидевших у подъездов с фотоаппаратами владельцев автомобилей и выглядывающих их окон их коллег, стал показывать на окна дома, говоря из каких окон, постоянно выбрасывают мусор на тротуар. Участковый достал блокнот и стал записывать фамилии и номера квартир, а председатель, переводя взгляд с одного из сидевшего у подъезда «фотографа» на другого, словно поправляя его, диктовал фамилии, благо их было много, от поступивших к нему жалоб. Когда все фамилии были записаны, Константин Коханов поблагодарил участкового, пожал ему руку и проводив его взглядом до поворота, за угол рядом стоящего торцом к детской площадки, соседнего дома, вышел на её середину и крикнул стоящему рядом с ней водителю уборочного «минибульдозера», которого он ещё утром «зафрахтовал за три рубля», ехать по направлению к нему.

Когда «бульдозер» выехал на середину площадки, председатель кооператива, взял протянутой ему трос с крюком на конце и накинул его на бампер стоящего рядом автомобиля. Не успел водитель сесть в кабину бульдозера, как на площадку выбежали, бросив на скамейках свои фотоаппараты, их владельцы. Даже те, кто в это время находился дома, быстрее, некоторых жильцов, спускавшихся на лифтах вниз, сбежали по лестничным маршам на улицу и также «добровольно», с «песнями» в адрес председателя, выкатили свои машины за пределы детской площадки.

Понятно, что после этого инцидента, оппозиция в кооперативе, получила долгожданное и не менее активное пополнение со стороны обиженных автовладельцев.

К удивлению председателя, чего он, вообще, не мог никак ожидать, ограждение и озеленение детской площадке вызвало раздражение дирекции по эксплуатации зданий, в которой начальником в то время стала женщина, работавшая ранее там бухгалтером, может быть умеющая хорошо считать, но полностью лишённая способности думать.

В итоге этого начальника ДЭЗа пришлось Константину Коханову послать…, не подумайте ничего плохого, всего лишь на территорию соседнего ДЭЗа, где всё то, что он делал добровольно, на общественных началах, выполнялось непосредственно работниками этой организации. Подобный намёк на её дурость, привёл только к тому, что оппозиция нашла себе ещё одного сторонника, особенно после того, как председатель кооператива выиграл в суде два иска, по устранению аварий в доме, за счёт этой эксплуатирующей здание кооператива жилищной организации, на основании, заключенного с ней кооперативом договора.

В составе обновлённого правления кооператива, Константин Коханов половину первого года, исполнял обязанности заместителя председателя и после разногласий с председателем правления Андреем Кочетовым, по поводу, как продолжать хозяйственную деятельность кооператива, правление решило, что имеет смысл поменять местами своих руководителей.

Таким образом, Константин Коханов стал председателем правления, а Андрей Кочетов его заместителем, и как показало потом время, это было единственно правильно принятое решение. Константин Коханов не боялся брать на себя ответственность, а у Андрея Кочетова был опыт работы и умение деликатно решать такие вопросы, от которых Константина Коханова, могло только стошнить.

Новый председатель много надежд возлагал на очередное собрание кооператива, где нужно было решить основные финансовые вопросы, но для для принятия этого решения, нужно было обеспечить его правомочный кворум в ¾ от числа всех пайщиков – членов жилищного кооператива.

Но при всём моём старании, вплоть до отправленных каждому члену кооператива, заказных уведомлений по почте, Константину Коханову так и не удалось обеспечить необходимый кворум и вопрос не только дальнейшей хозяйственной деятельности кооператива, но и вопрос по улучшению жилищных условий, также повис в воздухе.

Несовершенство Устава кооператива, не позволяло собрать необходимые три четверти пайщиков, где-то 220 человек для решения этих финансовых вопросов. Было бы в кооперативе не 286 пайщиков, а 300 человек, то все финансовые вопросы кооператива, могло бы решить собрание уполномоченных, из 75 человек, а здесь выражение «закон есть закон» толкало на противоправные действия.

Председатель кооператива прекрасно понимал, что за более чем десять лет существования кооператива, кроме первого собрания по распределению (жеребьёвки квартир) никогда не было кворума ни на одном собрании кооператива и на это закрывали глаза все осуществлявшие контроль работы кооператива, органы. Но в сложившейся ситуации, принятие решения о правомочности собрания, при отсутствии кворума, было бы для оппозиции, как «манна небесная», подарком, если не с небес, но, по крайней мере, подарком судьбы.

Поэтому, председатель кооператива решил не «подделывать» протокол собрания, как это делали почти все московские кооперативы, часто даже, вообще, не проводя отчётно-перевыборных собраний, а узаконить имевшее место положение вещей, добившись проведения в кооперативе собрания уполномоченных, вместо общих собраний.

Разумеется, результат не трудно было предугадать, но попытки узаконить нормальную деятельность кооператива, заставили председателя кооператива не только досконально изучить его устав, но и разобраться во всех принятых в отношении кооперативов законах. А тут ещё случай неожиданно подсказал, как ему дальше действовать, не обращая внимания ни на оппозицию, ни на директивные указания Управления кооперативного хозяйства, и тем более на реакцию правоохранительных органов.

В момент распределения перед собранием кооператива освободивших по разным причинам квартир, председатель квартиры неожиданно получает из Канады телеграмму. В телеграмме содержалась просьба не предпринимать никаких действий относительно квартиры, выевшей в эту страну на постоянное местожительство гражданки, бывшего члена кооператива, до разговора с её доверенным лицом, который в скором времени вернётся в Советский Союз. Когда председатель кооператива зачитывал без запинки текст телеграммы членам правления, стоявший за его спиной член правления Эдуард Семченко с нескрываемым изумлением в голосе произнёс, – ну всё я мог тебе подумать Константин, но чтобы так владеть английским языком, я бы никогда не подумал?

Повернувшись к Семченко и протягивая ему телеграмму, председатель ему ответил, что он правильно о нём думал, а в телеграмме не английский текст, а русский, только написанный латинскими буквами. И тут уж не только Семченко, а заржали, как лошади все, потому что видно не только он один, так превратно оценил познания председателя кооператива в английском языке, так что было, отчего от души посмеяться, и тем более, действительно над чем.

Дня через два в правлении появилось доверенное лицо пайщика уехавшего на постоянное место жительство в Канаду, предоставившего необходимые документы. Из них стало ясно, что согласно межгосударственному соглашению между СССР и Канадой, кооперативные квартиры считаются частной собственностью и в случае переезда советских граждан на постоянное местожительство в Канаду, в отношении их собственности, на них распространяется юрисдикция заключённого соглашения, а не действующего на территории СССР советского законодательства.

Да, о таких тонкостях, видимо, не каждый догадывается юрист, – подумал тогда Константин Коханов, и когда узнал, что у жены на работу в строительный трест принят юрист, ранее работавший в Министерстве финансов СССР, попросил поподробнее рассказать, каким образом он опустился до такого низкого социального уровня.

Оказывается, ирония Константина Коханова в отношении юриста была не уместной. Этот юрист был на редкость грамотным и порядочным человеком, и если бы не страдал эпилепсией, то по-прежнему бы работал в Министерстве финансов СССР, но там он смог проработать только до первого сильного приступа, и поэтому ему было сразу же предложено подыскать другое место работы…

Безучастное во время моего рассказа о работе в ЖСК лицо «Шапки», при слове юрист оживилось. Он что-то хотел сказать также интересное из его жизни, в которой тоже были суды и разные юристы, но, видимо, решил сначала дослушать, хотя бы эту часть моей истории до конца, не перебивая, неожиданным заключением, в чём я был не прав или что сделал не так, как нужно. На этот раз, не трудно было догадаться, что его жизненному опыту, явно нечего было посоветовать, как бы я мог поступить иначе…

…Неудивительно, что в разгар «гражданской войны» в кооперативе, оказавшись в затруднительном положении, что предпринять, Константин Коханов понял, что грамотная консультация юриста, ему на этот раз не помешает. Попросив жену поговорить с Пашей, так звали юриста у неё на работе по поводу заключения с ним договора о консультациях по жилищным вопросам, а затем, уже, поговорив с ним по телефону сам, Коханов, заключил с ним предварительный договор на сумму в тридцать рублей, заверив его печатью кооператива. Разумеется, о заключённом с юристом договоре никто, даже из членов правления, не знал, да и на оплату работы юриста, Константин Коханов потратил собственные деньги, а не взял их из общественной кассы.

Теперь перед тем, как принять какое-то решение, Константин Коханов, начинал разговор с юристом с одного и того же вопроса, – что ему будет или сколько ему могут дать лет, если он поступит так, как ещё не поступал в Советском Союзе никто, или какие его могут ожидать самые большие неприятности.

Далее рассмотрев с юристом, все возможные варианты своего поступка, а, также руководствуясь неписанными законами тайги, он неожиданно для себя из загнанного в угол зверя, стал превращаться в охотника, причём на крупную дичь.

Поэтому, когда однажды ему, в очередной раз, позвонили из прокуратуры, и звонивший представился старшим помощником районного прокурора, то Константин Коханов, не нашёл ничего умнее как ответить, к большому удивлению звонившему ему человеку, – что ему очень приятно.

- Неужели? – всё-таки поинтересовался помощник прокурора.

- Да, – подтвердил Коханов, и добавил, – потому, что к подобным звонкам, давно уже привык.

- На этот раз, Вам будет, совсем не до смеха, потому что к нам поступило коллективная жалоба от членов Вашего кооператива, что Вы заселяете квартиры, без ордеров, а это уже уголовно-наказуемое дело.

- Знаете, – ответил ему Коханов, – Вы уже опоздали меня предупредить об этом, – подобное мнение прокурора города Москвы, до меня довели по телефону ещё неделю назад. Даже из Прокуратуры СССР уже позвонили, так что и этих товарищей он уже успел послать туда же, куда сейчас пошлёт и Вас…, – и, сделав небольшую паузу, добавил, – в библиотеку, ознакомиться с Уставом ЖСК. – И если Вы меня послушаетесь, и внимательно ознакомитесь с этим документом, то поймёте, что вопрос освободивших в кооперативе квартир, находится в исключительной компетенции правомочного (имеющего кворум) общего собрания членов кооператива.

На том и этот разговор закончился, а из всех вышеуказанных прокуратур, «оппозиция» кооператива получила ответ, почти дословно повторяющий сказанное Константином Кохановым, этому помощнику районного прокурора, то есть, «проводите общее собрание кооператива, переизбирайте председателя и больше не отвлекайте занятых людей от важных государственных дел».

Собрать общее собрание кооператива, чтобы оно было правомочным, ещё не удавалось никому, и поэтому вопрос, что «оппозиции» делать дальше, опять повис в воздухе.

Конечно, Константин Коханов совершил большую ошибку, когда разрешил возмущённым членам кооператива занять без выписки ордеров, выделенные им по решению общего собрания, освободившиеся квартиры. Да, ещё занять одним из очередников, старшим по подъезду Борисом Озеровым, двухкомнатную квартиру, признанную непригодной для проживания, при условии, что он сам, на свои средства, приведёт её в пригодный для дальнейшего проживания, вид. При этом очередник был предупреждён, что он сильно рискует, так как вопрос о признании этой квартир за ним, будет решаться всё равно на общем собрании. И ещё неизвестно в чью пользу оно примет решение выделить эту квартиру, ему, как льготнику-общественнику или другому очереднику, который находится впереди его по списку на улучшение жилищных условий.

Все освободившиеся квартиры в кооперативе председателем правления было разрешено занять очередниками при условии оплаты ими коммунальных платежей, с учётом дополнительно полученной площади. А также, что освобождённые ими квартиры будут опечатаны и в них никто из очередников не будет больше заселяться, до тех пор пока они не получат ордеров на новые квартиры. Председателю правления кооператива, пришлось на всякий случай подстраховаться, если кому-то по ряду причин орден на новую квартиру не выдадут, чтобы тот член кооператива мог вернуться в любой момент в свою прежнюю квартиру.

Хотя все, кто желал перебраться на новую жилплощадь, были предупреждены, что законного оформления документов на квартиры, возможно, придётся ждать долго, если они сами не предпримут активного участия, никто не отказался от возможности ускорить процесс переселения. В то же время, все имеющие спорный характер квартиры (после смерти пайщиков, в части вероятных наследников), были опечатаны, что вызвало недовольство некоторых очередников, желавших в эти квартиры въехать. Что тут говорить, «оппозиция» сразу же воспользовалось представившейся ей возможностью пополнить свои ряды, настоящими «борцами» за «попранные» председателем кооператива право, получения на тех же условиях, новых или дополнительных, квартир.

«Гражданская война» в кооперативе вспыхнула с новой силой, количество доносов в партийные и государственные органы удвоилось, а число сторонников председателя кооператива стало стремительно уменьшаться.

И не смотря, на несколько крупных побед в хозяйственной деятельности кооператива, включая два произведённых в доме капитальных ремонта по герметизации фасада и замену мягкой кровли, а также в проведении внеочередного планово предупредительного ремонта мест общего пользования, это уже мало кого интересовало. Крыша не течёт, стены в квартирах не промерзают, в подъездах чисто и тепло, – какое дело до этого всем тем, кому нужно, как можно скорее прописаться на новой жилплощади, чтобы её потом выгоднее сдать в наём или перепродать.

В итоге вся «оппозиция» к деятельности правления кооператива, объединилась вокруг заместителя председателя ревизионной комиссии Давида Соломоновича Риттенберга, «кристально чистого коммуниста», преподавателя «Истории КПСС» в каком-то «престижном» советском ВУЗе.

Слово «кристально чистый» было брошено им самим, в письменном заявлении, в адрес правления ЖСК в контексте того, что в правлении кооператива и в его ревизионной комиссии, должны работать, только «кристально-чистые люди», а не какая-то, как намекалось в этом «манифесте», «беспартийная» сволочь.

И так уже, один из его членов, когда вступил в КПСС, сразу же просветлел и со стороны могло показаться, что в его помещение заполз первый рыжий таракан, или точнее клоп, такой же красный от возмущения поведением председателя правления, как и его новенький партбилет.

Констатин Коханов терпеливо перенёс две проверки финансово-хозяйственной деятельности кооператива, которые не нашли никакого состава преступления в его деятельности, даже за период, когда он был только замом председателя правления, но не побоялся взять на себе всю ответственность и за это время.

Ревизионная комиссия всё равно обжаловало протоколы проверки кооператива, даже письменно рекомендованными ОБХСС, ревизорами. На этих ревизоров, что они в сговоре с председателем кооператива, «оппозиция» в коллективном письме пожаловалось даже на Петровку, 38 – в Главное управление внутренних дел.

Там ничего нового не придумали, как не предложить этим же ревизорам совместно с членами ревизионной комиссии произвести перепроверку своей же проверки кооператива.

Вот тут, наконец-то, и пригодился Константину Коханову, юрист, с которым он заключил договор. В первый раз юрист расписался в своей беспомощности, дать какой-либо совет и тем более предугадать последствия его решения распустить своим распоряжением ревизионную комиссию кооператива. Основанием для этого у него было то, что он среди «кристально-чистых граждан из активных членов оппозиции», имея в своём распоряжении архив кооператива, обнаружил сведения, на некоторых из её членов, которые можно было классифицировать, как подлог в материалах направленных в правоохранительные органы.

Справки на этих лиц в следственные органы, как о ранее осуждённых за незаконные финансовые операции и теперь претендующих на проверку финансово-хозяйственной деятельности, Константин Коханов сразу же направил на Петровку, 38 вместе со своим распоряжением о роспуске ревизионной комиссии кооператива. В том же письме он согласился на перепроверку документации по финансово-хозяйственной деятельности кооператива теми же ревизорами, даже в присутствии «бывших» членов ревизионной комиссии, но только не в помещении правления кооператива, а в любой из комнат или «камер», Петровки, 38, имея в виду её «филиал» в Бутырской тюрьме.

Разумеется, на «Петровку, 38», кроме Константина Коханова и его секретаря Нины Герасимовны Чуевой, никто из ревизионной комиссии не ходил, хотя председателю правления хотелось, чтобы там появился Риттенберг Давид Соломонович, чтобы сказать «тем членам оппозиции, у которых рыло было в пуху»:

- Пишите граждане ещё, один еврей уже дописался, что его вызвали на «Петровку» и Вас там ждут.

Но Давид Соломонович пошёл другим путём, проверенным и лучше ему знакомым. Не поленился с женой написать четыре «коллективных» письма в газету «Правду» и когда Константин Коханов их читал, чтобы ему на них ответить, он даже один раз прослезился, еле сдерживая смех, чтобы не нарушить тишины, «отлаженного» в отписках на жалобы граждан, ритма в «деятельности» Управления кооперативного хозяйства города Москвы.

Но и Коханов не сидел, сложа руки, и в письме в адрес руководителя КГБ, попросил защитить его, «простого беспартийного советского человека», от нападок и клеветы со стороны, члена парти Давида Соломоновича Риттенберга. Аргументировал он это тем, что у него «складывается впечатление, что евреям-коммунистам в СССР всё дозволено, как будто, наряду с другими редкими млекопитающими, они занесены в Красную книгу»…

Шапка, как только я сказал так лестно о евреях, одобрительно закивал головой и с нетерпением стал ждать продолжения рассказа, не отходя от моей кровати, даже когда медсестра, оголив мой зад, сделала очередной укол.

…Время тогда было в стране интересное, к власти пришёл, или точнее её взял в свои руки Юрий Владимирович Андропов, который впервые дал возможность Константину Коханову почувствовать себя человеком, с большой буквы, который не должен по первому требованию властей бежать к ним для дачи показаний или для покаяния.

В соответствии с распоряжением Андропова принимать граждан властям всех уровней только после рабочего дня, он на письменное приглашение прийти для разговора о делах кооператива к инструктору в МГК КПСС, ответил ему по телефону, что может прийти к нему только после 19 часов. И на встречный вопрос, – а почему так поздно? – ответил, что раньше, после работы, он ни как из Бирюлёво или Загорья, не сможет добраться до Старой площади. Инструктору ничего не оставалось, как согласиться принять его в это время.

Уже темнело, когда Константин Коханов оказался в полном одиночестве на пустынном тротуаре около здания ЦК и МГК КПСС. Подойдя к нужному подъезду, он нажал на одной из дверей кнопку звонка. Высокая и массивная дверь слегка приоткрылась, из неё выглянул в повседневной армейской форме старший лейтенант и поинтересовался, – что ему нужно, – явно принюхиваясь, не спьяну ли этот товарищ решил прийти туда, чтобы с ним поговорить.

Дверь в МГК КПСС в здании на Старой площади. Фотография после событий 1991 года.

Коханов ответил, что пришёл на приём к инструктору МГК КПСС по его просьбе, но этот ответ не мог устроить старшего лейтенанта, потому что это было выше его разумения и подобное объяснение характера «ночного» визита, походило больше на какой-то бред, если не пьяного, но явно больного человека.

- Какой приём? Ты, что с ума сошёл, сейчас даже бюро пропусков не работает! Да, и никого уже тут нет.

Константин Коханов, вместо того чтобы извиниться, протянул старшему лейтенанту открытку со штампом МГК КПСС, на которой был указан номер кабинета с телефоном инструктора, и попросил его позвонить по тому телефону. Старший лейтенант приоткрыл дверь пошире, чтобы Коханов смог зайти внутрь прихожей и, подойдя к тумбочке, где стоял телефон, поднял трубку и с присущими раздражённому человеку движениями руки, начал крутить его диск, продолжая при этом ещё выяснять, почему он, не пришёл на приём в дневные часы.

- Ну, как Вам объяснить такую простую вещь, – ответил ему Коханов, уже как председатель кооператива, – о которой постоянно напоминает Юрий Владимирович, что днём нужно работать, и только после ходить по кабинетам, решая свои личные или общественные проблемы, не имеющие отношения к производству.

В телефонной трубке раздались длинные гудки и старший лейтенант, злорадно поднося телефонную трубку к уху Коханова, тихо произнёс, – ну что ж, убедитесь сами, что там никого нет! Не успел он закончить эту, казалось бы, обескуражившую любого человека фразу, как из трубки, словно пушечный выстрел Авроры прогремело, – Ал-ло-о! – отражаясь эхом от высокого потолка этого партийного заведения.

Старший лейтенант быстро поднёс телефонную трубку к уху и сбивчиво начал объяснять, что тут какой-то Коханов…, – но ему явно не дали договорить, и он машинально повторяя услышанное в ответ, – …давно ждёте…, – медленно её положил на рычаги телефонного аппарата.

- Понимаете, – словно извиняясь произнёс он голосом человека, находящегося в полной прострации, – Вас там действительно, ждут!

- И как мне туда пройти, ведь бюро пропусков не работает, – пошутил Коханов, и старший лейтенант уже приходя в себя, ответил тоже с шутливым тоном в голоссе, – какой пропуск, ведь Вас там давно ждут, так что поднимайтесь по коврам на второй этаж, а нужный кабинет, сами найдёте.

В кабинете, несмотря на поздний час, находилось даже два человека. Разговаривать пришлось с приветливым инструктором, сидящим ближе к входной двери, за столом покрытым зелёным сукном и с настольной лампой, имеющей круглый зелёный стеклянный абажур, словно там ничего не изменилось со времён сталинской эпохи.

Вопрос инспектора, перебирающего без особого интереса письма с жалобами на председателя кооператива и ответы на письма и жалобы его самого, сразу озадачил Константина Коханова своей прямотой, в котором явно сквозило сочувствие человека, неспособного, ни что-то решить и тем более чем-то помочь:

- Константин Парфирьевич, и зачем Вам, это всё нужно? Всё равно ничего не изменится и эта переписка не закончится никогда. Но Вас я хочу предупредить, что Вам самому очень легко оступиться. Посмотрите, – инспектор провёл по линии, которой как бы обрамлялась, суконная поверхность стола, вы идитё вот так – с одной стороны закон, а с другой стороны беззаконие…

Коханов понял, что хочет сказать инспектор ещё до того, как он закончил свою историческую фразу, потому что беззаконие находилось ближе к краю стола, на деревянной рамке, а законом была вся его зелёная суконная поверхность.

…Так что легко оступиться и оказаться там, – и инспектор провёл рукой к краю стола, словно смахивая жизнь председателя кооператива в стоящее там мусорное ведро.

- Спасибо, – словно, поблагодарив за умный совет и соглашаясь с инспектором, ответил Коханов, – никогда бы, не мог подумать, что моя общественная работа может так плохо кончиться, так что теперь придётся отказаться от крепких спиртных напитков, чтобы действительно, не ровен час, оказаться там, куда по собственной воле в гости не ходят.

Сидевший в другом конце комнаты инспектор не смог сдержать смеха, да и говоривший с Кохановым инспектор, тоже не смог сохранить серьёзный вид.

- Ну что с Вами делать? – сказал инспектор, а Коханов, чтобы облегчить ему, найти правильное решение, добавил, – горбатого только могила исправит.

Казалось бы, дальнейший разговор продолжать уже не было смысла, но инспектор, неожиданно спросил:

– Да, кстати, а какой у Вас рядом с кооперативом, райком партии?

Узнав, что рядом находится Красногвардейский райком, инспектор позвонил туда и наверно очень сильно озадачил сидящего там дежурного районного инспектора сообщением, что сейчас у него на приёме в МГК КПСС находится председатель кооператива Коханова, который просит, чтобы ему не мешали работать, такие коммунисты, как Риттенберг.

Последовала длинная пауза, скорее всего, связанная с путанными объяснениями районного инспектора, что они в курсе и что обязательно предпримут какие-то меры. Но судя по всему, это объяснение не устроило инспектора и он перед тем как положить на телефонный аппарат трубку, только возмутился, что ему всё равно непонятно, почему райком партии не смог до сих пор заткнуть глотку этому еврею.

Судя по презрительной гримасе на лице инспектора, во время его последней фразы, он тоже относился к евреям-коммунистам, как Константин Коханов, считающий, что они наряду с прочими редкими млекопитающими занесены в Красную книгу, и только потому ещё не перебиты или не вымерли естественным путём.

Попрощавшись с инспекторами МГК КПСС, Константин Коханов и пожав руку старшего лейтенанта на выходе из этого партийного заведения, где всегда рады видеть простых граждан даже ночью, Константин Коханов пошел по пустынному тротуару в сторону метро «Дзержинская», понимая, что на этом гражданская война не закончится, а разгорится с новой силой.

А, что ещё следовало ожидать, после смерти Юрия Андропова, и прихода к власти Михаила Горбачева, после находящегося у власти Константина Черненко, который значительную часть своего правления, провёл в Центральной клинической больнице (ЦКБ) и в которой даже ему приходилось проводить заседания Политбюро ЦК КПСС.

В тоже время, получая новый заряд энергии, после каждого визита во всевозможные контролирующие организации, Коханов произвёл ремонт входных дверей, причём заменил не как планировал только шесть дверей, а двенадцать и ещё шесть капитально отремонтировал.

При этом следовало отметить, что в своём первом и в четвёртом подъезде эти работы были выполнены им самим, бесплатно, с помощью двух плотников, которые являлись членами кооператива и отказавшимися, как и он, взять деньги за свою работу.

Но и «оппозиция» в кооперативе в это время не дремала. Контролировать работу по благоустройству подъездов должны были члены правления. За каждым членом правления, по решению самого же правления кооператива, был закреплён конкретный подъезд. Бывший членом правления, новоиспечённый коммунист, разумеется, от этих работ в четвёртом подъезде, самоустранился и мало того каждый предпринятый председателем кооператива шаг по ремонту дома, делал достоянием не только «оппозиции», но и правоохранительных органов. И подлость этого человека, видимо, не имело границ.

После того, как работы были почти завершены во всех подъездах, умер один из плотников, член кооператива Обидин. Поэтому председатель кооператива, предложил, оставшиеся деньги, сданные на ремонт дверей в первом и четвёртом подъездах, около 70 рублей, которые этот плотник отказался взять за свою работу, отдать его вдове, разумеется, с согласия и одобрения очередного собрания кооператива.

В тот же день, поздно вечером, председателю кооператива позвонил один из наиболее активных членов «оппозиции» и сказал, что он был на собрании инициативной группы по поводу составления очерёдной жалобы на работу правления. А там один из членов правления, фамилию которого он боится переврать, Игорь Эдуардович, предложил отметить в письме, что оставшиеся после произведённого ремонта деньги в размере 70 рублей председатель кооператива решил присвоить себе.

- Честно, скажу, Константин Парфирьевич, Вы мне не нравитесь, но я настолько знаю Вас, сразу понял, что этот Ваш член правления врёт, как сивый мерин.

Председатель правления объяснил этому «оппозиционеру», кому решено правлением кооператива передать деньги и почему. Мало того, если он захочет в этом убедиться, то даже предложил ему, если он захочет, зайти в любую среду в правление кооператива и прочитать это решение в журнале протоколов заседаний правления и даже ознакомиться со всеми другими решения правления в течение даже двух последних лет. Затем, услышав, в телефонной трубке, как звонивший ему человек, выразился по этому поводу, великим и могучим русским языком, с присущим только ему таким изощрённым матом, поблагодарил его за этот звонок и пожелал спокойной ночи.

Председателю ничего не оставалась, как разменять эти деньги в буквальном смысле по рублю и на мелочь, чтобы вернуть их всем членам кооператива. В первом подъезде он попросил это сделать секретаря правления, а в чётвертом подъезде, где деньги на ремонт сдало меньше половины, проживающих там членов кооператива и большая часть «оппозиции», которая денег не сдавала, раздал их сам.

Некоторые очень обрадовались, получая часть сданных денег обратно по 1 рублю 17 копеек, которые Коханов округлил до «рубля двадцать копеек» и некоторые даже настолько, что могло показаться, что они только что выиграли в лотерею, как минимум холодильник.

Правда бывший секретарь парткома одного из крупных предприятий, посмотрев на охваченное радостью лицо соседа, когда расписался в ведомости за полученные им обратно рубля и семнадцать копеек, сразу же, как за соседом захлопнулась дверь, бросил, эти вмятые им в рубль копейки в угол его дверного проёма.

На этом всё не закончилось. Случайно столкнувшись на работе с экономистом из планового отдела, Константин Коханов узнал от него о визите ревизионной комиссии кооператива к начальнику управления, с целью узнать, не присваивает ли он ещё себе деньги кооператива, которые якобы идут на оплату ремонта лифтов.

Ревизионная комиссия никак не могла успокоиться, что времена, о которых пел Владимир Высоцкий, когда цены снижались, кончились и теперь только росли. Заметили они это только, когда я повысил коммунальные платежи, включив в них оплату за текущий ремонт лифтов и увеличив сумму отчислений на капитальный ремонт дома до установленной нормы, без учёта временной льготы до погашения полученной на приобретение квартир ссуды.

С приходом к власти Михаила Горбачёва «оппозиция» оживилась ещё сильнее, и даже отправило непосредственно ему два коллективных письма, которые я переписал на память, и на которые, как на все предыдущие их письма в газету «Правда», также «вежливо» ответил.

Но тут я недооценил товарища Риттенберга, которому на помощь пришла, ещё более идейная, его жена. Та уже не стеснялась в выражениях, и прямо назвала Константина Коханова, фашистом, наверно потому, что он посмел поставить в одну очередь на улучшение жилищных условий ветеранов партии, войны и труда, тружеников тыла, передовиков производства, заслуженных учителей, деятелей культуры и науки.

Какой же тогда поднялся шум на одном из собраний, после его слов, что в жилищном кооперативе генеральскими мундирами с орденами в три ряда не прикрываются, здесь все равны, и занимают места, как в общественной бане. А потом ещё оборвал выступление какой-то заслуженной особы, напомнив, что имеющие заслуги товарищи, уже получили от государства положенные им льготы, включая квартиры, в обход всех очередей. И теперь, оставив свои квартиры детям или внукам, набрались наглости ещё претендовать на то, что является общественной собственностью и распределяется исключительно по решению общего собрания, а не по рекомендации советских и партийных органов.

Шум стих только после того, как Коханов прочитал соответствующие главы Устава ЖСК и сошёл с трибуны под аплодисменты незаслуженной «молодёжи», включая в основном беспартийных товарищей от 20-ти до 80-ти лет.

Наверно только по молодости лет такое было возможно с одной стороны активная общественная работа, с другой производственная деятельность, связанная с обслуживанием и наладкой лифтовой техники с бесчисленным согласованием предложенных им модернизаций каких то узлов или автоматических систем управления.

И на производстве же такая же бесконечная переписка и выяснение отношений непосредственно со своим начальством всех уровней, с Центральным проектным конструкторским бюро (ЦПКБ по лифтам), МосгорНИИпроетом, Академией жилищного хозяйством, Госгортехнадзором, БРИЗом и ещё взвалив на свои плечи ВОИР. Не говоря уже о том, что всё им же самим предложенное, ещё и ему самому приходилось внедрять на сотнях и тысячах лифтов, непосредственно, убеждая помочь это сделать рабочих, причём «добровольно и с песнями», и в таком объёме, что в последствии они уже никогда не соглашались делать ни за какие за деньги.

И уже запредельными, кто знали в то время Коханова, являлись его, с годичными интервалами, рекогносцировочные полуторамесячные экспедиции в Эвенкии. И там та же, но только своя специфика его деятельности и его особый взгляд на жизнь, который не раз ставил в тупик местные власти, как с ним поступить, но у тех хотя бы всегда хватало ума, ему не мешать.

Чего было нельзя сказать о властях московского районного уровня. Заместитель председателя Красногвардейского райисполкома товарищ Шушин решил отличиться перед большим московским начальством, когда к нему пришли на рассмотрение очередные жалобы кооператива.

После того, как Коханов с ним пообщался и проигнорировал его предупреждения, что если он не прекратит противоправные действия, то очень об этом пожалеет, и вышел из его кабинета, обменявшись в любезностях, – кто и в какой из них скорее окажется заднице, – Шушин решил, что получил достаточное представление о председателе кооператива.

Поэтому он сразу же ответил в Мосгорисполком по поводу письма супругов Риттенбергов в адрес ЦК КПСС, и заодно отправил копию этого письма в Управление кооперативного хозяйства. Неизвестно по каким причинам, но копия письма Шушина сначала пришла в Управление кооперативного хозяйства города Москвы, а не в Мосгорисполком, в результате чего Коханов, вызванный срочно в это управление, ознакомился с этим письмом и с удовольствием не только прочитал, но и законспектировал из него наиболее интересные места.

Смысл письма зампреда Шушина заключался в том, что Коханов обычный тунеядец, который предпочёл работе на производстве, тёплое место председателя кооператива. Мало того, нет, чтобы самому заняться какими-то общественно-полезными делами, занимается только тем, что пишет жалобы на работу коммунальных служб и повсеместно нарушает правила социалистического общежития, о чём говорят многочисленные коллективные жалобы на его, так называемую работу, в различные судебные, государственные и партийные органы.

Месяца за три до этих событий, Коханова уже вызывали с Мосгорисполком, не для того чтобы разбираться с поступившими на него жалобами, а для того, чтобы его сфотографировать для очередного номера журнала «Городское хозяйство города Москвы» в связи с его производственными успехами. Статья о нём была уже готова, и дело оставалось только за фотографией.

В первом номере журнала за январь 1986 года появилась статья на «Ударной предсъездовской вахте». Начиналась она с большого анонса о том что «москвичи по праву гордятся своими традициями», который заканчивался словами: «Сегодня мы рассказываем о тех, кто, поддерживая трудовые традиции москвичей, идём в авангарде соревнования, достойно встречая XXVII съезд партии». И вокруг этого анонса, почти на целый разворот журнала, на двух страницах, статья «Конкретная отдача» о трудовых достижениях Константина Коханова с его фотографией.

Там даже были такие слова, от которых было впору покраснеть, что «по общему мнению, Коханов умеет работать красиво, с удовольствием, можно заглядеться на его руки, кажется, что любое изделие играет в них». Правда, покраснеть до самой задницы за эти слова пришлось всё-таки не ему, а заместителю председателя красногвардейского райисполкома товарищу Шушину.

Потому что, ответив по существу в Управлении кооперативного хозяйства на копию письма зампредисполкома Шушина в вышестоящие партийные и государственные органы Коханов сразу же написал письмо в адрес ЦК КПСС.

В своём письме он постарался не оправдываться, а объяснить, что зампред Шушин вместо того, чтобы добросовестно выполнять свои обязанности при рассмотрении конкретных вопросов, находящихся в его компетентности, только компрометирует советские, государственные и партийные органы. При этом, особо отметил, что смысл работы этого товарища, не понятно за какие заслуги и какими партийными органами, рекомендованного на эту должность, заключается только в сочинении одних отписок, в которых он не гнушается клеветы на тех, кто в отличие от него, всё-таки занимается конкретными делами и кому не стыдно за свою работу.

Вместе с письмом в большой конверт, он положил, в качестве приложения, ещё сохранивший запах типографской краски журнал «Городское хозяйство города Москвы», с официальным подтверждением своих слов.

Самый убедительный аргумент в правоте Константина Коханова заключался в том, что статья о нём была опубликована, не в каком-то, не имеющем отношение к жилищному хозяйству издании, а в массовом производственном журнале Мосгорисполкома.

Получалось так, что с одной стороны в одном и том же ведомстве, с него нужно было брать пример, а с другой стороны причислить к тем, с кем советское общество должно было бороться и принудительно приобщать к общественно-полезному труду, как тунеядца.

Что было дальше, Коханову рассказал секретарь партийной организации управления, в котором он работал, Сергей Мартусов. Он вместе с начальником управления был срочно вызван в райисполком, где зампред Шушин стал трясти журналом «Городское хозяйство» перед носом начальника управления и кричать, – как Вы, это, могли допустить! И не хотел слушать оправдания начальника управления о том, что у него претензий к работе товарища Коханова нет и что к его общественной работе председателем кооператива, он не имеет никакого отношения.

Шушину ничего не оставалось, как лично заняться делами кооператива и обеспечить присутствие на нём представителя райисполкома, чтобы не было потом никаких нареканий, что это собрание прошло при отсутствии кворума.

Оппозиции очень хотелось, чтобы собрание кооператива прошло до окончания проверки финансо-хозяйственной деятельности кооператива, к которому подключилась Петровка, 38. Поэтому, создав инициативную группу, она уже попробовала провести общее собрание кооператива, благо это позволял сделать Устав кооператива, но Константин Коханов и все члены правления это собрание проигнорировали, кроме одного из его членов, того самого человека, вступившего в партию и сразу потерявшего ум, честь и совесть, но сразу нашедшего себе место в рядах тех, кто действительно верил, что живёт действительно в стране, находящейся в стадии, развитого социализма.

Не смотря на уговоры председателя не ходить на собрание бухгалтера, она пошла на него и даже представила отчёт о своей работе. Собрание было признано легитимным. В итоге отчёт бухгалтера был утверждён, избран новый состав правления, а правление избрало нового председателя. Оставалось дело за печатью кооператива, чтобы его поставить на протокол общего собрания кооператива, которая оставалась у Коханова, но он к удивлению оппозиции, сказал, что печать, конечно, отдаст, но только под расписку в Управлении кооперативного хозяйства, в присутствии инспектора этого управления, и только ему в руки. А тот уже пусть решает, кому её отдавать, так как протокол собрания кооператива не утверждён, и бывший председатель кооператива никогда не поставит свою подпись под тем документом, к которому он не имеет никакого отношения.

Печать кооператива получил новый председатель, но руководство Управления кооперативного хозяйства, не могло простить зампреду Шушину, что в письме в вышестоящие инстанции о Константине Коханове, он также набрался наглости сделать критический замечания на работу этого управления. К тому же начальник этого управления Никулин, который каждого приходившего к нему на приём полковника в отставке воспринимал с такой же чуткостью, как рыжего таракана на стене своего кабинета, выразил своё недоумение сообщению инспектора по поводу того, с какой лёгкостью Коханов отказался от дальнейшей борьбы.

Ему было трудно поверить, что этот человек, которого он однажды, во времена Андропова, к тому же после работы, больше часа, так и не смог убедить, почему капитальный ремонт вместо его дома нужно сделать в кооперативе архитекторов, в этом случае мог поступить так не логично. Ему было трудно понять, почему Коханов, в этом случае, когда мяч (сложившиеся обстоятельства) оказался у него в ногах перед пустыми воротами, он, на этот раз, неожиданно не стал забивать очередной гол.

Предполагая, что председатель кооператива опять что-то замышляет, он на всякий случай, решил лучше перестраховаться, чем в очередной раз сесть в лужу в борьбе с этим непредсказуемым человеком. На памяти ещё было распоряжение Коханова о роспуске ревизионной комиссии, которым он поставил в тупик даже судебные органы, не имевшие таких прецедентов за всю историю Советской власти, и что делать с этим распоряжением Управление кооперативного хозяйства не знало до сих пор.

Отменить это распоряжение могло только общее собрание кооператива, но на последнем собрании, протокол которого ещё не был утверждён, оппозиция так увлеклась перевыборами нового состава руководства кооперативом, что забыла о самом главном – отменить действие этого поистине исторического документа.

Повертев в руках Протокол собрания кооператива, Никулин распорядился тщательно проверить наличие кворума на этом собрании, сверив подписи в приложенных к протоколу явочных листах присутствующих на собрании лиц с фамилиями пайщиков кооператива, особенно тех, кто присутствовал от их имени по доверенности, в части наличия у них права, решать финансовые вопросы.

Оказывается, по всем этим вопросам, которые затронул начальник УКХ Никулин, были серьёзные нарушения, и мало того, на собрании было много членов семей пайщиков, которые не были членами жилищного кооператива, так что нужного кворума хватило только на то, чтобы переизбрать членов правления, а не решить все финансовые вопросы.

В результате УКХ не утвердило смету расходов кооператива на следующий год, и отказало в разрешении на получении ордеров на квартиры тем, кто по решению собрания имел право улучшить свои жилищные условия, то есть самое главное, для чего стоило собирать собрание кооператива, оппозиции сделать так и не удалось.

Таким образом, кооператив оказался полностью у разбитого корыта. Было новое правление, председатель правления, даже печать кооператива, но не было заверенной в УКХ подписи нового председателя правления для осуществления банковских операций, даже для выплаты зарплаты бухгалтеру. И уже ничего нельзя было предпринять и тем более куда-либо жаловаться, потому что все эти вопросы были только в компетенции общего собрания кооператива, которое не так теперь было легко вновь организовать, обеспечив на нём необходимый, для признания правомочности принятых решений, кворум.

Кроме того, в предоставленном новом протоколе, в качестве обязательного условия утверждения принятых на собрании решений в УКХ, требовалось указать итоги голосования по отчёту бывшего председателя правления кооператива о работе также уже бывшего правления кооператива, с указанием удовлетворительной или неудовлетворительной оценки его деятельности.

Новый председатель правления, попробовал уговорить Константина Коханова, продолжать оплачивать текущие расходы кооператива, ставя свою подпись в чековой книжке, до проведения нового собрания, но бывший председатель, послал его к Никулину в УКХ, чтобы самому не посылать, не трудно было догадаться, в какое место.

Даже слёзные уговоры бухгалтера, что она мать-одиночка, и никак не может прожить без зарплаты, не оказали на Коханова никакого воздействия, напомнившего, что он предупреждал её не ходить на собрание. И мало того, говорил о том, что у оппозиции и к ней не мало претензий и даже есть своя кандидатура на должность нового бухгалтера кооператива.

Было несколько попыток уговорить Коханова войти в положение кооператива, быть выше своих личных обид, и даже не мало лицемерных заявлений не ворошить прошлое.

Правда всё это говорили лица из инициативной группы по проведению неудачно прошедшего собрания, но не те, кто был в составе бывшей ревизионной комиссии и продолжал требовать повторной проверки финансово-хозяйственной деятельности кооператива.

Давид Соломонович Риттенберг по-прежнему «жаждал» крови, непременно хотел добиться хотя бы какого-нибудь уголовного наказания бывшего председателя кооператива.

Понимая, что от него уже не отстанут, Коханов сказал, что готов до проведения нового собрания продолжить управлять кооперативом вместе с бывшими членами правления, включив в него вновь избранный состав с правом совещательного голоса. Инициативная группа согласилась, и вновь избранный состав правления тоже, а с ревизионной комиссией прежнего состава, договорились никакие вопросы по-прежнему не обсуждать, и в тоже время не мешать ей, как внештатным ревизорам сотрудничать с ревизорами от ОБХСС, которые занимались перепроверкой результатов своей же проверки работы кооператива.

Мало кто из активных членов оппозиции надеялся, что прежний состав правления согласится ещё поработать, поэтому договорённость с Кохановым, нового состава правления, чтобы он ещё немного поруководил кооперативом, сначала они не восприняли всерьёз. Но к удивлению даже жены Коханова, бывшие члены правления, согласились ещё поработать, правда, двое из них, Семченко и Поляков, к тому времени поменяли своё место жительства. Но заместитель председателя правления Андрей Кочетов, секретарь правления Нина Герасимовна Чуева и Виктор Трынкин приступили к исполнению своих обязанностей.

Ближе ко дню назначенного нового собрания стало чувствоваться, что члены правления нового состава, как и следовало, ожидать, стали уклоняться от решения согласованных с ними же вопросов проведения нового собрания. И мало того, стали ещё вносить свои предложения, по осуждению работы прежнего правления, якобы в связи с новыми, открывшимися в результате повторной проверки ревизорами ОБХСС, финансово-хозяйственной деятельности кооператива.

Когда Коханов ознакомился с протоколом проверки финансово-хозяйственной деятельности кооператива, то сразу сказал, что он протокол проверки в подобном виде подписывать не будет и там, где должна быть его подпись, напишет, что у него особое мнение, которое приложенное к протоколу на отдельных листах, он и подпишет.

Не взирая на протесты ревизоров, он так и сделал. Накануне этого, можно сказать, окончательного разрыва отношений с новым составом правления, Коханов забрал домой всю документацию о работе кооператива за его отчётный период, включая журналы с протоколами заседания правления.

Таким образом, он оставил в помещении правления, из представляющих хотя бы какую-то ценность документов, только обязательства пайщиков вступавших в кооператив, соблюдать нормы социалистического общежития, своевременно погашать полученную ссуду и вовремя оплачивать коммунальные услуги.

Его предосторожность оказалась не лишней. Новые члены правления, за день до начала общего собрания, взломали дверь в помещение кооператива, и вставил в неё новый замок, думая тем самым лишить Коханова доступа к документации кооператива, не сразу поняли, что ничего говорящего о его работе там уже давно нет. А на нет и суда нет, что подтверждала многовековая практика судебных разбирательств.

На состоявшемся вскоре собрании кооператива, когда Коханов делал доклад о работе правления кооператива, стоял сплошной гул, по поводу того, что его болтовня о произведённых и предстоящих капитальных ремонтах дома никого не интересует.

Один раз Коханов даже прервал чтение доклада, чтобы одёрнуть одного из непримиримых оппонентов, сказав, что собрание ЖСК не профсоюзное собрание, на котором распределяются путёвки в дома отдыха и в какие-то пионерлагеря. И ещё раз он всем, напомнил, что на собрании кооператива, в первую очередь решаются вопросы эксплуатации дома и принимаются решения, что нужно сделать, чтобы зимой было тепло, не промерзали стены, и крыша над головой не текла, а потом уже рассматриваются различные заявления членов кооператива.

А тем, кто занимается только сдачей жилья, получая нетрудовые доходы, лучше помолчать, пока сидящие в зале ревизоры ОБХСС, заодно не проверили, на каком основании, ими получены кооперативные квартиры, если они в улучшении жилищных условий совсем не нуждались. А так как рыло у некоторых членов оппозиции были в пуху, свой доклад Коханов закончил в относительной тишине и даже заслужил редкие аплодисменты.

Но это мало повлияло на ход собрания и работа правления была признана неудовлетворительной. Но перед голосованием за то, чтобы по итогам года, членам правления премию не выплачивать, Коханов попросил дать ему слово, чтобы высказаться ещё раз и по этому поводу.

Председателю собрания, не смотря на возражения многих в зале, пришлось удовлетворить его просьбу. Во время своего выступления Коханов согласился, что ему, как и некоторым членам правления может и не стоит выплачивать премию, но он не согласен с тем, чтобы лишать премии секретаря правления Чуеву Нину Герасимовну.

- Она-то причём? Встаньте Нина Герасимовна, посмотрите на сидящих в зале, их здесь не мало из тех, кто в течение года, просили Вас напечатать им всевозможные срочные справки и подписать их у председателя. И скажите им, сколько раз я посылал Вас иногда матом, как многих из членов кооператива, сами знаете куда подальше или говорил, чтобы приходили решать свои вопросы в приёмные дни.

И обращаясь уже к залу, добавил:

- Вам же всегда было некогда, Вам же всегда любая бумажка с печатью, нужна была срочно. Вы, что все уже забыли об этом? Какие у Вас есть претензии к работе Нины Герасимовны?

Эмоциональная речь председателя кооператива, всколыхнула зал, послышались выкрики, что нечего всё валить на всех, а кто считает что она плохо работает, пусть идёт, поработает сам секретарём, а не здесь на собрании языком треплет.

- Премировать секретаря!

Председатель собрания растерялся и, не видя ощутимой поддержки, не нашёл ничего лучшего, чтобы сказать, что и у него тоже нет никаких претензий на работу секретаря правления. Поэтому он тоже согласен с предложением бывшего председателя правления Коханова, выплатить Нине Герасимовне Чуевой премию в сумме 150 рублей, а всех остальных членов правления, включая его самого, премировать просто не за что.

Проголосовали за премирование только одной Нины Герасимовны, почти единогласно, хотя одна из женщин сделала попытку образумить собрание, не делать этого, а премировать всех, так как только слепой не может видеть, сколько было сделано бывшим правлением, для того чтобы привести дом и подъезды в порядок. Да вот только, никто не хотел её слушать, так как впереди на повестке дня собрания было распределение освободившихся в кооперативе квартир, среди начинавших уже терять терпение очередников на улучшение жилищных условий.

А тут ещё у некоторых пайщиков ЖСК вдруг замаячили радужные перспективы не только получить желанные дополнительные метры, но и «хапнуть» даже то, что, казалось бы, не могло им никогда достаться. И некоторые обстоятельства послабления возможности выехать на постоянное место жительство гражданам еврейской национальности, на историческую родину, дали, оставшимся верным советской власти евреям, как им могло показаться, возможность, занять квартиры выезжающих из страны евреев, даже при наличии у них наследников, которые не собирались покидать СССР.

Правда, не всякий еврей стремился уехать на историческую родину, а стремился обосноваться поближе к Парижу или перебраться подальше, за океан, в Америку. И такие пока выжидали, предполагая, что не за горами то время, когда будет дозволено также беспрепятственно выезжать, в любую страну, не приобретая себе в западных посольствах маску узника совести.

Их было не трудно понять, зачем высовываться, если нельзя исключить возможных последствий, которые могли резко изменить направление «вынужденной иммиграции». Ведь пока ещё не исключалась вероятность оказаться на постоянном месте жительства, не где-нибудь в Европе или в Америке, а в одной из дальневосточных автономных республик или даже в «родственной» им автономной еврейской области Хабаровского края.

Зато ещё можно было сыграть на патриотических чувствах членов кооператива и прибрать к своим рукам приличные квартиры отъезжающих в Израиль своих же братьев по крови. Ни одному русскому или татарину не пришло бы в голову, что на квартиру, которая на законном основании, закрепляется за членом семьи пайщика, по любым причинам, даже смерти или выезде за рубеж на постоянное местожительство кто-то из посторонних может ещё претендовать. Особенно на таком «законном» основании, что он истинно советский человек, а близкий родственник пайщика, выехавшего за рубеж, чуть ли не сын или дочь врага советского народа.

Когда один такой «идейный еврей из рядов КПСС», начал разглагольствовать о патриотизме, он наверно забыл, что правление кооператива уже раз послало его к известной всем «матери», после просьбы заменить ему за счёт кооператива газовую плиту, которой он десять лет не пользовался. Как тогда выяснилось, он сам действительно плитой не пользовался, как и не сделал в своей квартире ни одного ремонта, хотя постоянно её сдавал, причём сразу нескольким лицам.

Самое интересное было в том, что его выступление шло под одобрительные возгласы из зала, и Константин Коханов, уже второй раз по ходу собрания, попросил дать ему возможность высказаться и по этому вопросу.

Во время своего уже третьего выступления, во-первых, он попросил, чтобы члены кооператива посмотрели друг на друга и убедились, что половина из них, в ближайшие годы будет тоже принимать решение, кого из своих детей или внуков, вместо себя предложить в члены кооператива с передачей паенакоплений.

Во-вторых, а не случится ли тогда также, что, как и на квартиру этого человека, который выезжает на постоянное жительство в Израиль, также и на вашу квартиру, не будет претендовать какой-нибудь прохвост, такой же, как и стоящий сейчас на трибуне, только потому, что он родственник участника Бородинской битвы?

В зале некоторые возмущённо «загудели», но потом, когда, наконец, до всех дошло, что, создавая подобный прецедент, можно вообще оставить своих детей без квартиры, стали задавать вопросы председателю собрания и новому председателю правления.

Вопросы были заданы конкретно каждому из них, относительно того, – а проконсультировались ли они в УКХ или хотя бы у юристов, перед тем, как выносить решение вопроса распределения квартир выезжающих на постоянное место жительство граждан, на общее собрание кооператива?

Посыпались путаные оправдания о том, что ни правление, ни инициативная группа по проведению собрания, не выносили этот вопрос на обсуждение общего собрания кооператива, и что данный товарищ выступил только по своей личной инициативе.

По взгляду стоявшего на трибуне еврея, в сторону председателя правления и дураку было понятно, что он хотел ему сказать или поблагодарить за представление возможности, сойти с трибуны полным идиотом.

Собрание закончилось. Бывшие члены правления шли домой вместе. Нина Герасимовна, решила пошутить, сказав Константину Коханову, что он мог бы предложить её премировать и большей суммой, всё равно было понятно, что премии всем не видать.

Виктор Трынкин сразу оживился и, обращаясь к секретарю правления, сказал, что с неё причитается, хотя бы бутылка, даже за ту премию, которую она получит.

- А что, я разве против этого или возражаю, к тому же и бутылка дома есть, – ответила Нина Герасимовна, даже не думая, что кто-нибудь согласится.

- Ну, тогда мы к Вам, Нина Герасимовна, – сказал заместитель председателя Андрей Кочетов.

Все расхохотались и свернули в подъезд дома, где проживала Нина Герасимовна, к тому же и расходиться совсем не хотелось, да и привыкли друг к другу на общественной работе, за что и не грех было выпить…

Как видите, вот к чему приводило несовершенство законов в Советском Союзе и не желание их менять, руководствуясь даже элементарным здравым смыслом, – сказал Константин Коханов «Шапке, и, махнув рукой, словно давая понять, что ничего уже нельзя исправить, добавил, – и так было везде, относительно всего, что касалось непосредственно жизни простого человека.

- Если бы партийное руководство страны приняло решение раздать зарастающие бурьяном пустыри и участки сельхозугодий, где почва не позволяла собирать урожай, который хотя бы окупал убытки, на их использование, желающим работать на земле людям? – словно задавая вопрос Шапке, продолжил свою мысль Константин Коханов, – то многих нежелательных последствий продовольственного кризиса и развала страны можно было бы, конечно, избежать. – А то, получив унизительные 6 соток, после длительного хождения по различным организациям за справками, необходимыми для вступления в какой-нибудь дачный кооператив или в огородное товарищество, человек ещё должен был придерживаться жёстких правил возведения на этой земле не только дома, но и других хозяйственных построек. Постройки не должны была превышать определённую, кем-то с потолка площадь и к тому же ещё, что было верхом идиотизма, не должны были быть пригодными для использования с наступлением холодов.

А если бы под дачные участки, выделяли всем желающим, не унизительные 6 соток, а по 30-50 соток и разрешали бы возводить на них не только садовые домики, но и жилые дома, то большая часть населения страны, могла бы заниматься действительно общественно-полезным трудом. И не пришлось бы им валять дурака во время, постоянно и по любому поводу, проводившихся субботников и тем более, не было бы необходимости, в рабочее время их отправлять на помощь во многие, ставшие в то время нерентабельными, колхозы.

Вот тогда бы был действительно заметный переход от советского человека вечно чего-то просящего, в советского человека созидающего и думающего о своём завтрашнем дне.

Тогда бы не пришлось Михаилу Горбачёву прибегать к «Перестройке» и Александру Солженицыну давать советы, «Как нам обустроить Россию», когда уже обустраивать стало нечего. А всё оттого, что у людей пропало желание выполнять работу, не только свою, но и ещё навязанную всем «за того парня», который погиб, защищая Родину, как и большинство тех, кто до сих пор не похоронен даже в безымянных могилах…

Нужно отметить, что в 1997 году в России проходило значительное число выборов глав регионов, а тут ещё предстояли выборы Второго созыва Московской городской Думы, назначенные на 14 декабря 1997 года. И «Шапка», находясь под впечатлением от моего рассказа, ещё толком не успев переварить и половины им услышанного, неожиданно стал настаивать, чтобы я выставил на этих выборах свою кандидатуру, за которую он не только проголосует сам, но даже пойдёт агитировать проголосовать за меня других избирателей.

Я пробовал отшучиваться, сказав, что когда Михаил Горбачёв начал в стране демократические преобразования и разрешил производить выборы на альтернативной основе, то от моего кооператива, весной 1990 года, сразу появилось два самовыдвиженца – один в районный, а другой в городской Совет депутатов трудящихся. Это притом, что в кооперативе они никогда не изъявляли желания не только выходить на субботники, но даже взять на себя добровольные обязанности стать старшими по подъездам дома.

- Наверно уровень был не тот, и урвать для себя лично было нечего, – пошутил, принимавший участие в разговоре Телицин и, когда Коханов с Ясенковым рассмеялись, то «Шапка» махнув на них рукой, пошёл узнавать, почему до сих пор медсестра не зовёт его, на назначенные ему, в этот день, процедуры.

С тех пор о политике говорили редко, а после того, как «Шапку выписали долечиваться домой, то перестали о ней говорить, вообще, больше думая о своём здоровье.

Запись опубликована в рубрике Воспоминания. Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Комментарии запрещены.