Константин Коханов о шекспировских страстях в 1968 году в районе Тунгусской катастрофы 1908 года.
Пролог
В 1971 году, после отчаянных попыток связаться с Ванаварой по радио Дмитрий Дёмин обратился ко мне (Константину Коханову) с просьбой проводить геолога Сашу Мошкина до этого населённого пункта и там помочь ему сделать сброс продуктов с самолёта на Заимку Кулика. Саше так же предстояло заказать в Ванаваре спецрейс вертолёта для того, чтобы вывести пробы, собранные экспедицией КСЭ и уже приготовленные туда на отправку. Сам Саша Мошкин добрался до Заимки Кулика с проводником и Дмитрий Дёмин, зная по собственному опыту, что с первого раза никто почти не пробовал пройти по Тропе Кулика самостоятельно, решил не рисковать.
1. 
Константин Коханов в 1971 году: Мемориальное дерево на Чамбе, просека на Заимку Кулика, изба Кулика «Пристань на Хушме». На снимках справа, сверху вниз, на Заимке Кулика: геолог Александр Мошкин, командор КСЭ Дмитрий Дёмин и просто, принятый за «марсианина», Константин Коханов.
После Чамбы идти по Тропе Кулика стало легче, потому что она была хорошо утоптана проходившими по ней участниками КСЭ и больше приходилось ориентироваться на ней не по затёсам на деревьях, а по разбросанному по обе сторону от неё мусору от консервных банок до рваной обуви и одежды, хотя правда, в одном месте, среди бурелома, мы немного отклонились в сторону, но вовремя спохватились и вернулись обратно, и вскоре обнаружили продолжение тропы.
А всё потому, что преодолевая бурелом, как и мари на болотах, все всегда разбредаются и каждый ищет, где идти поудобней, и поэтому чёткой и протоптанной тропы в тех местах нет и затёсы на деревьях разглядывать трудно. Поэтому и места, рядом с этим буреломом, оказалось замусорены участниками метеоритных экспедицией, почти, как на ванаварской свалке.
Саша Мошкин окидывая взором раскиданные повсюду вещи КСЭшников, даже сострил по поводу того, что он всё видел на Тропе Кулика, за исключением использованных презервативов:
- Ребята, наверно, настолько здесь изматываются, под тяжестью рюкзаков, что им уже бывает в этих местах, не до любовных приключений.
У Константина Коханова, по этому поводу, тоже тогда не возникло ни тени сомнения, хотя на Заимке Кулика он видел со стороны девушек и женщин, явно к Саше Мошкину не только дружеский интерес, не то, что к себе, только одно повышенное внимание, без всяких явных намёков познакомиться поближе, хотя две из них, «всё-таки дали ему», свои домашние адреса.
Но это на Заимке Кулика, но чтобы на самой тропе, заниматься сексом, такое просто не укладывалось в голове, ни у Константина Коханова, ни у Александра Мошкина, но как оказалось в действительности, на Тропе Кулика, просто во время секса там не предохранялись, а стремились улучшать генофонд нации, или сделать аборт.
На эту сторону жизни Самодеятельной Комплексной Экспедиции (КСЭ), которая в советской прессе преподносилась, как эталон общественной организации никто не обращал никакого внимания, всех больше интересовала Проблема Тунгусского метеорита, а не то, что там ищут не только следы его вещества, а также некоторые сибирские пассионарии, заодно и любовных приключений.
2. 
Константин Коханов о шекспировских страстях в 1968 году в районе Тунгусской катастрофы 1908 года: «Ромео и Джульетта» – любовная драма на «Заимке Кулика»: Татьяна Алексеевна Гартвич (Барамыкова) и Воробьёв Владимир Анатольевич, любовь которых осудили все вымершие пассионарии сибирской науки.
Мало это кому приходило в голову, а кто догадывался, предпочитали лучше промолчать, чем делиться подробностями имевших место интимных связей и при этом подводить под них научную основу, но всё-таки поделиться своими интимными воспоминаниями одна пара нашлась и рассказала, как она была «счастлива» во время экспедиции КСЭ 1968 года и даже потом, несколько лет, и после неё:
Кратко об экспедиции КСЭ-10 1968 года:
В качестве основной программы производилось изучение трёххвойности у сосны, продолжались работы по изучению ожога деревьев и по картированию вывала леса, производился отбор больших проб почв на «шарики». Тем самым было положено начало большой систематической работы по поискам вещества Тунгусского метеорита в торфе (так называемых «шариков», которые ничем не отличались от обычной пыли в городах из заводских труб). Также велась отработка методики отбора палеомагнитных проб и навыков наблюдения за серебристыми облаками. Шло продолжение опроса очевидцев падения Тунгусского метеорита.
Часть работ удалось «профинансировать» за счёт средств, отпущенных для работы группы биологов ТГУ, на изучение ориентирования насекомых.
Кроме всего прочего производилась съёмка фильма «КСЭ продолжает поиски», своего рода, по сегодняшним меркам, рекламного ролика о достижениях Советской науки в свете коммунистических отношений в самодеятельном творческом коллективе, связанных с поисками вещества Тунгусского метеорита.
Изучение трёххвойности у сосны
Работы по изучению трёххвойности у сосны с детальной съемкой производились под руководством супругов Геннадия Фёдоровича и Людмилы Григорьевны Плехановых с целью выявить границы указанного биологического эффекта. Проведённая в последствии обработка материалов экспедиции 1968 года показала, что, действительно, в ряде мест, близких к эпицентру, число сосен с повышенным количеством треххвойных пучков хвои резко увеличено.
По результатам проделанных работ и сделанных предположений супруги Плехановы пришли к выводу, что повышенная частота встречаемости трёххвойных пучков у сосен, растущих в центральной части района катастрофы, является вторичным следствием самого явления, связанного с падением Тунгусского метеорита и прямого отношения к нему не имеет.
Изучение ожога деревьев
Работы по изучению ожога деревьев, по мнению обработавших их результаты специалистов Воробьёва Владимира Анатольевича и Дёмина Дмитрия Валентиновича, дали новые результаты по термическому поражению лиственниц в районе падения Тунгусского метеорита.
В 1968 году проводились полевые работы в районе слияния рек Угакит-Ямоко-Хушма, при этом были получены следующие результаты:
1. Зона ожога простирается на 16 км к востоку от эпицентра.
2. Ожог в восточном направлении гораздо слабее, чем в других районах.
Это выражено в следующих наблюдениях:
а) пораженные ветви составляют менее 5% от общего числа переживших катастрофу и находящихся в зоне ожога;
б) диаметр пораженных участков не превышает 3 мм, тогда как в остальных районах он практически всегда больше этой величины;
в) длина пораженного участка составляет 3-5 см на самом конце ветви; соответствующий параметр в остальных районах – от 10 до 100 см.
На основании полученных результатов, Воробьёв и Дёмин сочли, что «таким образом, можно констатировать наличие очень слабого ожога на востоке», что дало им известное основание для отождествления «ожога» и «птичьего коготка».
Существенным для них оказался выявленный факт, «что непосредственно под траекторией ожог гораздо слабее, чем в ближайшей окрестности» Поэтому они «не исключали, что интенсивность термических поражений связана с аэродинамическим напором («крылья» вывала леса) …
…Ими также был определён азимут траектории полёта Тунгусского метеорита, равный 95° и выявлено сходство тонкой структуры поля ожога и поля вывала тайги.
Работа отряда по изучению вывала леса ударной волной Тунгусского метеорита
В работе отряда приняло участие 7 человек. В разном составе работало четыре группы по два человека:
1) С. А. Разин, Э. Н. Кривякова;
2) В. Л. Горшков, А. П. Бояркина;
3) Г. Ф. Плеханов, Э. Н. Кривякова;
4) И. Г. Саковец, О. К. Базыль,
и одна группа из трёх человек:
5) В. Л. Горшков, И. Г. Саковец, О. К. Базыль.
Все измерения производились магнитными компасами, позволяющими снимать отсчёты с точностью до 1˚, при магнитном склонение принятом 4˚. Погрешность привязки обычно не превышала 200 м.
Отряд «Центр»
1. Васильев Николай – начальник экспедиции
2. Агулова Людмила Петровна
3. Антонов Игорь Васильевич
4. Антонов Юрий Игоревич
5. Анфиногенов Джон Фёдорович
6. Базыль Ольга Константиновна
7. Барамыкова (Гартвич) Татьяна Алексеевна
8. Божевольный Владимир
9. Болгова Галина
10. Боронтова Нина Матвеевна
11. Бояркина Алёна Петровна
12. Васильев Владимир Николаевич
13. Ватолин Виктор Алексеевич
14. Великанов Юрий
15. Воробьёв Владимир Анатольевич
16. Глебовская Лариса Валентиновна
17. Горшков Виктор Л.
18. Гришин Юрий Акимович
19. Дудка Борис Викентиевич
20. Дядьков Петр Г.
21. Емельянов Юрий Михайлович
22. Зайцева Татьяна Евгеньевна
23. Калиниченко Александр
24. Карпан Александр
25. Кожевников Юрий Петрович
26. Косолапов Анатолий Иванович
27. Кривых Валентина
28. Кривякова Элеонора Ноновна
29. Кувшинников Валерий Михайлович
30. Лурья (Люрья) Надежда Абрамовна
31. Максимов Олег Георгиевич
32. Медникова Раиса
33. Морозова Нина
34. Олехнович Эмилия С.
35. Павлова Ирина Георгиевна
36. Плеханов Геннадий Фёдорович
37. Плеханова (Толстых) Людмила Григорьевна
38. Потехина Лидия Н.
40. Разин Степан Андреевич
41. Ромейко Виталий Александрович
42. Ронкина Ирина
43. Рувимская Марина Борисовна
44. Смирнова Лидия
45. Саковец Иван Григорьевич
46. Темблюм Михаил
47. Чернетенко Юлия
48. Широкоглазова
49. Шкута Борис Львович
50. Шнитке Владимир Эдуардович
51. Юркова Вера
Группа биологов ТГУ (Центр) Изучение ориентирования насекомых
1. Байбарин Юрий (?)
2. Купрессова Валерия Борисовна
3. Орлов Валерий Михайлович
4. Романенко Владимир
5. Савельева Ивета Павловна?
Опрос очевидцев
1. Бачинская Нина Викторовна
2. Голубев Александр Николаевич
3. Ильин Анатолий Григорьевич
4. Ильина Екатерина
5. Короткова Наталия Николаевна
6. Котов Виктор П.
7. Крылова Татьяна Алексеевна
8. Левченко Маргарита Александровна
9. Парфенова Елена Ивановна
10. Рогалёв Владимир Георгиевич
11. Рогалёва Галина Кирилловна
12. Сапегина Тамара И.
13. Сироткин Евгений Гаврилович
14. Черноиванова Любовь Павловна
15. Шипулин Владимир Митрофанович
К сожалению, для истории поисков вещества Тунгусского метеорита участники экспедиции КСЭ 1968 года, «по горячим следам», ещё ничего не обнародовали, может из ложной скромности, а может просто, вообще, не вели дневников, понадеявшись друг на друга. Поэтому Константину Коханову приходится пользоваться воспоминаниями, сделанными, через тридцать и сорок лет В. М. Кувшинниковым и Т. А. Барамыковой (Гартвич).
Особенно интересны воспоминания Татьяны Гартвич, раскрывающие жизнь творческого самодеятельного коллектива исследователей Тунгусского метеорита в свете их личных взаимоотношений. Вообще для членов КСЭ дружеские общения юношей и девушек и умудрённых семейным опытом лиц, перерастающие в мимолётные страстные увлечения друг другом, были к тому времени не такой уж редкостью, но происходили не столь неприкрыто, как взаимоотношения Татьяны Барамыковой и Владимира Воробьёва.
Их безумная всёпоглощающая и всёпрощающая любовь, выглядела тогда так вызывающе неприемлемо для остальных, что можно только удивляться, как она не закончилось столь же печально и трагично, как в «Повести о Ромео и Джульетте», правда, для одной лишь «Джульетты».
К сожалению «воспоминания Джульетты» пришлось, как и многие другие отредактировать, убрать не относящиеся к описываемым «историческим» событиям запутанные подробности личной жизни и отметить некоторые неточности.
Пришлось также вообще исключить в конце этой печальной повести, помещённые в её конце, толи цитаты из писем Владимира Воробьёва, толи цитаты из его уже напечатанных произведений, в частности посвящённых начальнику многих экспедиций КСЭ Николаю Владимировичу Васильеву.
Константин Коханов, всё, что он думает о Владимире Воробьёве, расскажет в комментарии ко всей этой, в своё время нашумевшей, истории.
Воспоминания Валерия Кувшинникова интересны в первую очередь тем, что они раскрывают работу группы биологов ТГУ по изучению ориентирования насекомых, которая казалось бы не имела никакого отношения к проблеме Тунгусского метеорита и, как ни странно тем, что уточняют некоторые сюжеты из воспоминаний самой Татьяны Гартвич.
Из «тунгусской тетради» Татьяны Гартвич о «путешествии в район Тунгусской катастрофы
в июле-августе 1968 года»:
Я приехала в декабре 1967 года в Новосибирск. В апреле 1968 года, когда гуляли с Наташей Коротковой и Татьяной Зайцевой, девушками, с которыми живу в общежитии НЭВИ, по Академгородку, увидели объявление о встрече с исследователями Тунгусского метеорита. Об этом феномене по стране сказки и легенды ходят. Я читала о нём всё, что удавалось достать. Конечно, мы тут же побежали на встречу. Слушали рассказ о космической катастрофе с замиранием сердца….
…На встрече некто Дёмин, один из исследователей, призывал молодёжь Академгородка участвовать в экспедициях на добровольных общественных началах. Меня поразила его фраза:
- Глобальное космическое мировоззрение воспитывается в эпицентре. Идите туда! Пока что попытки объяснить загадочный феномен успеха не имеют.
А я-то думала, что наука всё уже знает! Читала фантастику Казанцева о взрыве над Землёй инопланетного корабля. Эта проблема прямо магнит какой-то, что читаешь о ней, всё запоминается. Но каково моё везение!
В Сибирь попала, к бортовой аппаратуре спутников отношение имею, и ещё приглашают принять участие в великом деле. Вдруг повезёт, и я найду какой-нибудь отсек космического корабля? Наивно, конечно, но бывает же?! Я глазастая, вдруг что-нибудь замечу.
Интереснейшие люди, а с виду совсем обычные. Они, оказывается, встречаются на квартирах друг у друга для обсуждения проблемы, результатов экспериментов, и это называется «пятницы», потому что встречи проходят в конце рабочей недели. Именуется это научно-общественное объединение – Комплексная самодеятельная экспедиция, в просторечии КСЭ. Народ в ней живёт в разных городах: в Томске, Новосибирске, Красноярске, Москве, Ленинграде и многих других. Эти ребята на свои деньги отправляются в тайгу, пытаются исследовать проблему своими силами. У официальной науки интереса прямого, как я поняла, нет.
И вот первая моя пятница на квартире одного из учёных, физика Виктора Журавлёва. Он очень высокий и страшно худой. Шея у него торчит из воротника штормовки, как карандаш из стакана. Его жена, очень обстоятельная и кругленькая, Света, она медичка. Достала спальник и бросила его на пол.
Таня чинно села в своём шерстяном костюме, предмете своей гордости, на диван, а я пристроилась на спальнике. На него сел бородатый, черноглазый и красивый, с аристократической внешностью и чуть заикающийся парень:
- С – садитесь рядом. Ш – шикалов Леонид, – представился он.
Позже пришёл ещё один, очень живой, похожий на обезьянку – то и дело встряхивал головой, как-то наклоняя шею, как хищная птица. Огляделся и плюхнулся рядом между мной и молодым человеком на спальник.
- Новенькая? Это наши аксакалы, – кивнул на высокого и носатого, – Васильев Николай, – и на плотных двух, одного, с ёжиком волос я запомнила, как Дёмина, а второго он представил, – командор Плеханов. Васильев и Плеханов, стоят во главе экспедиции. А я – Воробьёв, – он засмеялся, – можно просто Вовкой звать. Пятница будет насыщенная, потому что гости прибыли, проездом из Москвы, они из Томска.
Плотный, в тюбетейке (Геннадий Плеханов), имени не расслышала, его представил мой сосед, как командора, предложил всем присутствующим представиться и рассказать, кто и чем занимается.
Начали с нас. Наташа сказала, что она химик-технолог, Татьяна представилась, как радиофизик и патентовед, а я сказала, что физика тонких плёнок тема моего диплома. Спросили, есть ли у нас экспедиционный или походный опыт. Он из нашей троицы был только у меня.
Был ли метеорит? В учёном мире разногласия. Вот и сегодня на квартире тоже говорили, каждый своё. Поняла, что гипотез море.
Виктор Журавлёв говорил о гипотезе каких-то английских или американских физиков о столкновении Земли с массой антивещества, из-за чего и произошла аннигиляция и выброс ядерной энергии.
Васильев перечислил ледяную комету, осколок каменной кометы или обычный метеорит. Говорил о том, что переживается кризис метеоритной и кометной гипотез, что нужны новые идеи. Говорил, что прошло шестьдесят лет после тунгусской катастрофы, ему не хочется употреблять термин «Тунгусский метеорит», вдруг это был всё-таки кто-то из космоса.
Имеющимися результатами исследований не возможно объяснить, что там произошло. Но время стирает следы взрыва. Они исчезают на наших глазах. Следы вывала даже за эти восемь лет, пока работает КСЭ, заметно исчезли. Призывал зафиксировать всё, что там ещё остаётся, он видит основную задачу на сегодняшний день именно в этом.
Поднялся мой сосед Воробьёв и страстно стал ратовать за изучение повреждений деревьев в зоне катастрофы. На лиственницах, переживших катастрофу, обнаружены специфические повреждения ветвей в 1908 году. Ребята уже их изучали, а в этом году что-то нужно уточнять по программе.
Плотный, с коротким ёжиком волос, Дёмин, призывал всех готовиться к юбилею. Будет научная конференция, на ней должны быть серьёзные доклады, а не рассуждения по ходу дела. Он говорил, а слова звучали, как музыка: грандиозный масштаб наблюдаемых явлений, событие века, падение небесного тела, космическая катастрофа, «нам надо продвинуть проблему»…
Хочу попасть в ряды этих энтузиастов. Пока мало что понимаю, но разберусь потом. Надо бы всё записывать, но как-то неудобно. Все собравшиеся друг друга знают, одни мы новенькие. Поняла ещё, что денег на экспедиции давали несколько раз, а потом перестали.
Эти ребята работают на энтузиазме, но я хочу быть с ними. Жаль, что я мало чего умею, но научусь, они ведь тоже студентами начинали. Загорелась: любыми путями надо попасть в тайгу, увидеть всё своими глазами.
Через неделю был майский сбор под Томском на косогорах…. Было очень холодно. Ещё не везде стаял снег. Лагерь разбили под мощными старыми тёмными кедрами, но среди них было затишье. Присматривалась к сибирякам, к их работе в лагере. Мне многое было непонятно в их поведении, да и природы я ещё не знала.
Вспоминается только одна негативная мелочь: увидела, как Дёмин рубил молоденькие кедры для шестов к палаткам. Приехала в Сибирь на преддипломную практику, но заядлая туристка, много ходила в спортивном режиме в походы. По не писанному моральному туристскому европейскому закону, который свято соблюдали в Подмосковье, это было недопустимо. Я была в шоке, выразила возмущение. Оглядел, глаза его потеплели, но только спросил:
- Вы знаете, что такое тайга?
Я не знала. Всю ночь сидела у костра. Пели много, и многие играли на гитарах. Пересидели с Воробьёвым и его подругой почти всех. Он тоже играл на гитаре и пел. Песни были для меня новые. Всю встречу смотрела на ребят и думала, что при большой моей нынешней интеллектуальной бедности – пока, надеюсь, мне остаётся богатство жизни эмоциональной. Впитывала, как губка, тексты новых для меня песен, написанных сидящими рядом людьми о самих себе. Они были настоящими, мне с ними было комфортно….
…Потом была ещё одна «пятница», на которую я не смогла попасть – корплю над дипломом, пришлось писать его дважды по независящим от меня обстоятельствам, мой шеф потерял текст, его нашли случайно на помойке, когда на субботнике убирали мусор. Всё просто: взял на проверку, остановился с кем-то в институтском коридоре и забыл на кожухе насоса.
Уборщица смела в мусор. Шеф не признался, что потерял, всё открылось на субботнике. У меня через неделю защита.
Татьяна Зайцева принесла новость: уже составлена программа работ на 1968 год. От Новосибирска в экспедицию должны пойти двадцать человек, чтобы справиться с тем, что наметили сделать. Сроки от 1 июня до 1 сентября, а, может, и по 1 октября.
Потом я улетала домой защищаться Защита прошла прекрасно, но был напряг из-за обыкновенной людской подлости. Из-за потери шефом моего дипломного проекта был скандал. Я высказала, что о шефе думаю, он выговор получил от начальства и коллективное осуждение. В отместку послал к моей защите телеграмму, что я неуживчива в коллективе, институт меня не может принять на работу.
И вот получаю телеграмму от Наташи, которая привела в недоумение моих родных:
«Отъезд экспедицию двадцать пятого тчк Предстоит учиться работать магнитометре тчк Вези помидоры жестяных банках как можно больше дэта (средство от комаров) тчк Накомарник обязателен Догоню Ванаваре тчк Наташа».
Меня залихорадило. Хочу в Сибирь! Но там меня не ждут. Куда ехать? Где жить? Вдруг не примут на работу? Если перебираться насовсем, надо везти кучу вещей, книги и много чего ещё. Решаюсь, как бросаюсь в омут. Родители моих проблем не знают, им и не надо. Для них я уезжаю по распределению. Между Москвой, Ташкентом и Новосибирском выбираю Сибирь.
Место за мной в общежитии на Тимирязева ещё сохраняется. Иду в отдел кадров института взять открепительный талон и сдать «подъёмные» денежки. Предъявляю телеграмму и с удивлением узнаю, что институт телеграмму не посылал. Это была личная инициатива шефа. Опять скандал, но теперь мне уж точно не хочется с ним работать. Открепительный талон получаю, теперь я свободна. Пристраиваю вещи и мчусь в Академгородок.
Оказывается, дают магнитометр, какой-то жутко ценный. На нём будет работать Юра Гришин. Ему должны помогать девочки, вот нас и определили в его группу. Молодой человек ведёт меня от Журавлёвых в какой-то институт. Там очень спокойный дядя вытаскивает желтый деревянный чемоданчик, открывает его и говорит:
- Проблем не вижу. Подсоединяйте к клеммам кабель, вторые концы сажаете на медные штыри, которые загоняете в землю на профиле. Сетку лучше брать частой. Вот ещё батареи. С ними осторожней, не наклонять, не опрокидывать. Даю три маленьких и одну большую. Кабель хорошо бы запасной иметь, но у меня нет. Найдёте – хорошо, не найдёте, – разводит руками в стороны, – на нет и суда нет. Всё. Я в отпуске, меня больше нет. Бумагу ваш шеф подписал, так что, если сломаете, придётся отдавать валюту, – и он торопливо ныряет в какую-то дверь.
У меня куча вопросов. Что вообще смотрят этим прибором, есть ли какие-нибудь нормативы? Идиотизм, какой-то, с такой учёбой. Звоню Дёмину, у него есть телефон, объясняю ситуацию.
- Сейчас помощь организуем, принесёте пока ко мне. Ждите на месте. Буду вызванивать
кого-нибудь.
Минут через пять прибегает Воробьёв и с ним кто-то ещё. Несём всё на Весенний проезд. Штучки страшно тяжёлые. Придётся с ними в тайге надрываться. Разгрузились у Дёмина в квартире. У него свой кабинет. Даёт посмотреть книгу Мензела о летающих тарелках. Забыв обо всём, читаю.
За неделю перед отъездом в экспедицию пригласили на общий сбор. Я ещё не знала, что встречи проходят на природе. Надела своё любимое белое платье из тонкой шерсти, короткое, в обтяжку, без плечей, с хомутиком на шее – по последней московской моде нарядилась, да ещё туфли на высоченной шпильке надела. Нас встретил на остановке Воробьёв, завёл в лес, и там, на полянке, я увидела всех, в штормовках и жутких застиранных трениках, сидящих на земле. Мгновенно поднялся Дёмин, сбросил с плеч на траву свою штормовку:
- Устраивайтесь! Как обживаетесь в Сибири?
Ответила:
- Всё в новинку. Открываю страну. Вот саранок ещё не видела. Читала о них в «Дикой собаке динго» Фраермана. Любопытно было бы взглянуть.
Долго сидели, звучали тосты, пелись песни, разбредались, отмахиваясь от комаров. Собрались уходить, и тут Дёмин выносит из леса букетик из трёх веточек, протягивает мне:
- Саранки. К сожалению, больше не нашёл. Завтра будет на берегу проходить семинар по соционике. Если интересно, приезжайте. Пройдёте за лодочную станцию, по берегу, не промахнётесь, народа ожидается много….
…Конечно, я пойду на научный семинар с радостью. Сибирь не обманывает моих ожиданий.
Засиделись у костра допоздна, уехать в город было уже невозможно. После сбора в лесу, закончившемся почти под утро, мы пошли к Дёминым дожидаться дня, и заснули с девочками на диванчике в гостиной. Утром сквозь сон почувствовала на себе чей-то взгляд. Приоткрыла глаза: Воробьёв. Опекал вчера весь вечер. Смотрел на меня, спящую, долго. Как реагировать, не знала, поэтому притворилась спящей.
- Просыпайся, засоня! Или тебя поцелуем разбудить?! Притворщица и хитрюга!
В комнату за ним зашёл Дёмин и поднял нас, угроза не была исполнена. Что-то в душе моей щёлкнуло: он проявляет ко мне внимание излишнее. Но Воробьёв человек весёлый, показалось мне. Поднялись быстро. Семинар по соционике начинался, и мы пошли на него.
В Академгородке семинар по соционике прошёл с выходом на берег Обского водохранилища. Был очень для меня интересен, новое всегда всё внимание поглощает. Пошли в перерыв купаться. Все купались, хотя вода была ещё очень холодна. Большинство осталось плескаться у берега. Я плавала, как рыба. Женщины все держали головы над водой, боясь испортить причёски, а меня это совсем не беспокоило. Ныряла, лежала на спине, наслаждалась водой. Я заплыла далеко, Воробьёв из КСЭ поплыл за мной.
- Любишь плавать?
- Очень. У меня на родине вода существенно теплее, я из реки часами не вылезала. Спускалась по течению час, а потом против течения два часа поднималась.
- А моя жена не любит плавать и вообще воду не любит.
- Бывает. Наверное, выросла там, где нет речек.
- Она с Алтая. Я смотрел на тебя исподтишка. Ты так с напряженным вниманием и очень серьёзным лицом слушаешь…. Я на тебя смотрел.
Впервые не выдержал и подплыл с явным намерением поцеловать. Я отстранилась.
- Поцеловать тебя можно?
- Когда-нибудь потом, – строго сказала я, – и быстро рванулась от него дальше в море.
На берегу пристроился возле меня и не отходил весь день и вечер. Пели песни у костра, он с гитарой возле меня. Обсуждали доклады, обменивались копиями текстов, и он мне первой протягивал листочки, хотя я о соционике только что услышала в первый раз. Глаза его светились, сияли и сверкали, когда он излагал свои идеи. Он был серьёзен, прост и не носил следов особой заботы: ковбойка в бело-синюю клетку, мятые брюки.
Возвращались по лесу, читали стихи. Я поэзию очень люблю, была в ударе, так что стихотворными строчками в словесной дуэли была на равных.
- Вообще-то в КСЭ читают свои стихи. Сатирические, иронические, политические. Большие вещи принято читать на общих сборах. Ты с Дёминым заспорила о поэме «Оза»! С самим Дёминым! Он же поэт. Ты в ситуацию не врубилась ещё.
Отгорала заря, когда на обратном пути проходили мимо триангуляционной вышки.
- Когда-нибудь лазила на вышку? Нет? Пойдём, – и потащил меня за руку, крикнув ребятам, – мы вас догоним! С вышки на закат посмотрим!
Он ловко преодолел первые метры без лестницы, которой не было, видимо, из-за таких же любителей лазать, как мы. Подтянул меня за руки. Дальше шли наверх, грубо сколоченные из плашек, ступеньки. Вид на лес, море был прекрасен. Солнце уже давно село, но небо ещё пылало.
- Высота леса здесь десять-четырнадцать метров, а на Тунгуске лиственницы, пережившие катастрофу, на фоне подлеска кажутся мастодонтами. Я на них залезаю, ищу следы ожога.
Мне нравится, что он опять к месту вспоминает что-то, связанное с его исследовательской работой. Я не успеваю додумать эту мысль до конца, как он оттолкнулся от, противоположных от меня, перил площадки и стремительно шагнул, протянув руки, прижал меня к ненадёжным перилам. Обнимая и целуя, так же быстро говорил:
- Не пытайся вырываться, не дам тебе убежать. Ни сейчас, ни потом… Я такого светящегося лика и глаз, как у тебя, не встречал никогда и даже не надеялся увидеть.
- Пустите, Володя, перестаньте. Влюбитесь, а в меня нельзя, да и у Вас жена.
Бежать было некуда, да и не хотелось.
- Нет, теперь уже нет. Как пахнет твоя кожа…. Увидел тебя в белом, понял, что пропал. Сразу понял. Ты из другого мира. Теперь всё равно: мне не убежать самому. У меня ухнуло куда-то сердце. Я пропал. Всё для меня решено. Если можете, уходите, – перешёл вдруг на «Вы».
Я шагнула в тёмный пролёт. Он спрыгнул раньше и принял меня на руки. Задержал на руках, вдыхая мой запах, прежде чем отпустил. Встревожилась, всего лишь протёрла тело лосьоном, потому что нет в городе горячей воды, да и купались в море только что, но понимала, что он не об этом.
- Как чудесно ты пахнешь…
Сердце моё заволновалось. Бабушка предупреждала меня, что все женщины нашего рода приметны, у всех трагически складывалась любовь их жизни….
Бабушка была жрицей-хранительницей и целила людей, безбоязненно ходила по лесам, брала меня с собой и остерегала:
- Любовь одна на всю жизнь, выбирай правильно….
…Я знала, что жизнь женщины может состояться только рядом с сильным и умным, добрым и ласковым мужчиной…, и …я чего-то ждала, и надеялась, что меня полюбит когда-нибудь такой человек. Но это не мог быть Воробьёв. Не должен! Он человек женатый.
Провожал меня на автобусную остановку. В лесочке стояли в ожидании автобуса. Потянул к себе, и тут свалилась ненадёжная бретелька платья с плеча, обнажилась грудь. Я вспыхнула от неловкости положения, а он мгновенно прильнул к ней губами. Вижу, выруливает на остановку автобус. Сочинила чушь какую-то:
- Не оставляй сироткой вторую!
Он оторопел от неожиданности и отпустил меня. Я вбежала в автобус и уехала. Последующий его натиск был стремителен. Он появился в нашем общежитии рано утром. Я удивилась.
- Извини. Я не спал всю ночь, думал о тебе. Извини. Ты говорила, что не знаешь города. Идём, я его тебе покажу. Ну, пожалуйста, согласись на прогулку.
В комнате общежития нас четверо, а всего в квартире – семеро девушек, общежитие на Тимирязева квартирного типа. Все глазеют на нас, собираются на работу, уединиться с ним негде, а на людях неудобно объясняться. Выхожу с ним на улицу.
А потом, гуляя по городу, мы обнялись и держались за руки. Весь день провели на людях, в толпе. И началось первое моё восприятие Сибири его глазами. Суточная, буквально, экскурсия по Новосибирску, по всем местам, где он жил, знакомство с его семьёй, которая недоумевала, зачем меня к ним привели.
Поездка в Тогучин, очень значимая для него, и знаковая для меня – он впустил меня в своё детство со всеми его тайнами. Моё детство было не слишком весёлым, и я ценю доверие. Показывает укромные места Академгородка. Ведёт забирать сыночка Женьку из детсада, малыш спрашивает:
- Тётя, а ты кто?
- Это наше с тобой чудо. Татьяна, Таня, Танечка, мы её любить будем.
Он впускал меня в свою жизнь, убыстряя и убыстряя темп, словно опасался, что двери между нашими мирами могут закрыться. С этого семинара по соционике моя жизнь раздвоилась.
Одна шла в подготовке к экспедиции. В ней были интересные встречи, обсуждение научных задач, приближение моё к тунгусской проблеме, к людям из экспедиции, разжигался интерес к науке в целом.
А во второй созревало то, что никоим образом не должно было развиваться, но, загоняемое внутрь, начало прорастать. Шло узнавание и сближение, путаница в обращении на «ты» и «вы», попытки отдалиться, осознание того, что это уже невозможно.
Всё шло стремительно, отношения развивались за считанные часы. Заехали в общежитие моё за рюкзаками и провели ночь перед отъездом в экспедицию на скамеечке у театра, держась за руки, как дети, молча. На этой скамейке он поцеловал меня уже открыто, не таясь, сказав с сознанием полной обречённости, что ему от меня не отказаться:
- Я встретил тебя. Это – судьба. Всё рушится, вся моя жизнь. Только что её наладил, выбрался из томских трущоб, работа интересная, для науки, я о ней мечтал. Но я полюбил. Люблю тебя.
- Теперь у меня есть всё, – выдохнула я.
- У меня сейчас от твоих слов оборвалось сердце. Любимая, что же нас ждёт? Я вдруг понял, что ты моя, а я – твой, и что я не смогу от тебя отказаться ни за что на свете. Всё покатилось в тартарары. У меня ведь дети. Я понял, милая, это – судьба.
Окончились мои блуждания по книжным лабиринтам. Мне так хотелось, чтобы рядом был большой и мудрый, светлый и благородный. Вот он, яркая личность и неповторимая индивидуальность. Сдержанная естественность манер – без грубости и без жеманства. Правильная речь – без пошлости, тривиальностей чопорной манерности. Не подминает меня под себя. Авансом выдаёт мне то уважение, которое хочется оправдать. Этот образ занозой торчал у меня в подсознании. И вот заноза выдернута и матрицей любви материализовалась. Я не смогу причинить боль этому мужчине. Вытерплю всё. И поздно отступать. Или не поздно?
Путь в тайгу лежит для нас через Томск, где нужно встретиться с кем-то и забрать груз, далее через Красноярск, откуда летают самолёты на север. В Томском университете – штаб КСЭ. Уезжаю в Томск одна из нашей троицы. Татьяне Зайцевой отпуск дадут только через неделю, а Натку я уговорила поступать в аспирантуру какого-нибудь химического института Академгородка. Попытка – не пытка, нашёлся научный руководитель, согласился с ней встретиться, и, тоже, только через неделю.
В Томском университете выделили комнату №16 в общежитии на улице Ленина под снаряжение. Здесь можно будет и переночевать, если не возьмёт к себе кто-нибудь из участников КСЭ.
Народ молодой, многие ещё живут в общежитиях, не имея квартир, или с родителями в жуткой тесноте. Город старинный, но большей частью деревянный. Здесь очень остро стоит жилищный вопрос, как и везде по стране, впрочем. Сюда, в эту комнату, мы и добираемся.
Идём к командору Плеханову Геннадию, он работает рядом, в Сибирском физико-техническом институте при Томском университете. Доходим по улице Ленина до углового дома перед большой площадью. Из открытой форточки доносится душераздирающий скрип.
- Ребята на месте, – говорит Володя, – работают! Для сибирской тайги гнус и комары страшный бич. Население мучается, скот. Плеханов работает над проблемой создания устройства, которое могли бы использовать люди, что-нибудь вроде наручных часов или компаса. Надел на руку и пошёл в тайгу, а оно неслышно работает и гнус отгоняет. Это они волну страха ищут. Сейчас увидишь.
Зашли, получили инструкции, что брать нам, а что возьмут другие. Про душераздирающий скрип объяснили, что ищут частоту страха, общую для всего живого. Записали скрип стекла о стекло и усилили звук. Сами смеются:
- Генератор скрипа изобрели! Народ шарахается, не выдерживает, а комарам хоть бы хны.
Но, если серьёзно, то Геннадий Плеханов возглавит экспедиционный отряд, который будет изучать кровопийцев в эвенкийской тайге. «Гнусная» экспедиция будет стоять рядом с нами на Тунгуске. До чего же всё интересно, бионика меня влечёт.
А дальше начинается горячечный бред знакомства с городом и друзьями Володи. Он таскает меня по закоулкам и квартирам, комнатам общежитий, институтским и университетским коридорам. Представляет друзьям и знакомым, меня разглядывают, но больше, с некоторым удивлением, моего спутника и гида, я это замечаю.
Я удивляюсь деревянным тротуарам, двухэтажным деревянным домам. Университет, тополиная роща в пуху. Лагерный сад – сюда бегал купаться. Тащит меня к воде:
- Искупнёмся!
- Нет купальника.
- Глупости! Отойдём подальше, разденешься, я отвернусь.
Не решаюсь. Но сладко замирает сердце. Потом «пятихатки» – живут наши, и Журавлёв с Дёминым здесь жили. Томск – город студенческий. Говорит, что население его увеличивается в два раза, когда приезжают по осени учиться студенты. Володя щедро дарит мне и этот город.
Набережная Ушайки, деревянные дома с удивительной резьбой, которую не смогла должным образом оценить, когда рассматривала её в январский мороз – специально прилетала смотреть город – с фотокорреспондентом АПН Кирилловым, а теперь могу даже потрогать рукой. Парк, здесь влюблялись и танцевали. Речной порт. Там удивительный контингент пассажиров: испитые до синевы на лицах пьяные мужики с неизменным «Беломором» в щелях ртов.
Володя радостно смеётся, просто сияет, что делает для меня ещё одно открытие:
- Это и есть знаменитые бичи, что работают во всех геологических изыскательских партиях Сибири. Сейчас их здесь мало, потому что полевой сезон уже начался, экспедиции на север с апреля, как реки вскрываются, уходят. Весь обской север обустроен их трудами.
Вечером возвращаемся в общежитие усталые и счастливые. Переполнение впечатлениями ещё усиливается: в коридорах звучит мелодия Марьяновича, голос заставляет часто-часто биться сердце. Бросаем спальники на пол. День тесного общения сделал своё дело. Я не наивная девочка, шесть лет сама отвечаю за свою жизнь.
Искалечено тело, я боюсь отношений между мужчиной и женщиной, но, должно быть, физиологические законы максимально приготовили его к этой минуте. Раздаётся спасительный стук в дверь. Открываем.
- Вот здорово, что место есть, мы с вами переночуем! Заходи, мужики!
Недолгий разговор и мы, теперь уже впятером, укладываемся, как кильки в банке на полу между экспедиционными грузами. Лежу с краю.
- Ты куда откатилась?! – его рука подтягивает меня, и я через спальник чувствую, что она меня не отпускает, а нежно скользит по спальнику к груди. Всего мгновение. Поворачиваю голову к нему. Даже в темноте видно, что глаза его светятся. Смотрит неотрывно. Находит мою руку и осторожно подносит к своим губам. Так засыпаем.
Утром ребята уходят, мы остаёмся одни. Нас буквально кидает друг к другу. Состоялось и не состоялось сближение. Мне хотелось сказать: «Возьми меня». Володя сгорел от желания, я каким-то неведомым чувством это знала. Положение спас Вильгельм Фаст. Он зашёл и уселся между нами.
Обговорил что-то по делам, я даже не могла вникнуть, и, похоже, Володя тоже отвечал невпопад. Потом помогаем носить груз на вокзал ребятам. Они едут поездом, но для нас билетов в кассах давно нет – время отпусков, экспедиций, стройотрядов, каникул. Едем в аэропорт под проливным дождём. Есть два места на красноярском рейсе, и они нам достаются. Стоим на краю лётного поля в ожидании рейса.
- Что ты со мной делаешь?! Я как школьник хочу целоваться. У тебя всё тот же чудесный запах тела. Мои знакомые женщины не пользуются духами. А если пользуются, то запах очень резкий. А у тебя они естественны как-то. Нежность твоя, тихий твой голос меня затягивают. Я тебя боюсь. Себя боюсь, – поправляется он.
В Красноярске всё тот же лихорадочный гон знакомства с Сибирью. Остановились на ночь у Антонова. Нам улетать завтра, а мы обегали город, сходили к старой башне на берег Енисея. Могучая река, ощущение мощности сибирской земли. Стояла в эйфории на берегу, пряди волос шевелил ветер, и я откидывала их назад и придерживала рукой. Смотрела во все глаза, светилась от счастья – одна из пяти крупнейших рек мира предо мною! Вот она, Сибирь! Вдруг в порыве отчаяния Володя опустился в траву на колени, обхватил мои ноги руками и уткнулся в мои коленки лицом. На берегу были люди, он про них забыл.
- Что я, нищий учёный, могу тебе дать?
Приподняла голову ладонями, развернула лицом к себе. Я увидела в глазах его муку и бездну страдания, решимости и понимания грядущей беды. И эта молниеносная метаморфоза, ожидание чего-то от меня.
За внебрачные связи и за любовь к женатому выгонят из комсомола, а затем отовсюду. Мне было тяжко и страшно за него, за себя, за наше будущее. Наша любовь зародилась в жесткой обстановке моральной духоты в обществе. Когда-нибудь грядёт перелом, ещё не сознаю, как это будет, но уже предчувствую перемены. Хотелось свободы. В Сибирь за нею поехала. Вот и экспедиция – первая ласточка.
Понимаю, что сама КСЭ уже сопротивление распаду духа в обществе, в котором так много лжи. КСЭ объединила людей бескорыстно на основе странной привлекательной идеи космического масштаба. Недаром я в неё притянулась. Как соответствовать её людям?
Смотрю неотрывно. Понимаю, что не откажемся друг от друга, и что ничего радостного нас не ждёт. И с пониманием этого всё стало гораздо проще, циничней, страшнее, сильнее и трагичнее. На карту ставилась наша жизнь. Мы не те, какими видели нас. И я не Джульетта, не девочка, и он не Ромео, мальчик, а голодный и униженный учёный, который только что выбрался из томских трущоб, нищеты и хотел нормально работать, которому нужно было работать в институте, завоёвывать авторитет учёного, и он безумно любил своих детей.
Любовь для нас ничего кроме трагедии принести не могла. Она её уже принесла, заставляя нас таиться и стыдиться проявить чувства. Надо дистанцироваться. Уйти сейчас, немедленно, либо готовиться к тому, что грядёт. Уходим с берега, держа друг друга за руки.
Хотела идти в музей, но вечером он закрыт, а с утра не будет времени перед отлётом. Странное волшебное моё первое сибирское лето. Вижу всё через призму восприятия Володи.
Он умён, эмоционально мне близок. Он ни на секунду не оставляет меня одну, всё время слышу его голос, объясняющий, что перед нами, глаза его неотрывно меня сопровождают. Что-то такое сильное возникло между нами, непреодолимое, притяжение. Но нельзя, чтобы оно возникало, и мы оба старательно делаем вид, что ничего нет между товарищами.
Удивительным образом Красноярск в моей памяти куда-то провалился, не помню улиц, но помню, как учащались касания Володиных рук, будто невзначай, украдкой, к моим щекам, волосам, плечу. Чем-то восхитился, я ответила стихами. И неожиданная минутная враждебность:
- И зачем такие в Сибирь приезжают? Тебе не надо было сюда ехать. Тебе. Не надо. Я пропал.
Через несколько секунд спрашивает:
- Ты, почему всё время разговариваешь стихами? Меня потрясает чудовищное количество стихов. Я вообще в сомнении, можешь ли ты говорить сама.
- Могу, конечно. Но душа моя поёт и жаждет красоты. А чеканные строчки стихов для меня эталон красоты выражения мысли образно, вот стихи из меня и льются свободно. Это же естественно.
- Понимаю, что есть высокие вещи – образование культура. Не сказал бы, что я неотёсанный. Мечтал о культурной и образованной женщине, как все мужики мечтают. У меня жена очень громко разговаривает. У неё большая семья, привыкла кричать…. А ты шепчешь, держишь в напряжении, всё внимание на тебе. Я пропал…. Нужно держать себя в рамках… Ты читала Ефремова. Помнишь, в «Туманности Андромеды» он пишет, что видит в нашем времени множество мужчин и женщин, добрых настолько, чтобы помогать другим, и сильных, чтобы не ожесточаться в моральной духоте окружающего мира. И храбрых, безумно храбрых. Если бы люди с детства получали равное воспитание, одинаковое образование, то и характеры их были бы ближе друг к другу. Не мутила бы вздорная маята неравенства. И зачем ты приехала, свечка бенгальская?
После этой тирады молча идём к буфету. Лежат шикарные привозные помидоры на прилавке, огурцы. Цены совершенно безумные, мне не по карману. Покупаем шаньги и сок вместо свежих витаминов. Перекусываем, глядя сквозь стекло на поле. Берёт мою руку и, расправив ладонь, кладёт на неё маленькую шоколадку. Как ребёнку, в утешение. Запомнил, что я к нему привыкла – весь лётный состав подкармливал детей, бросая на пляже после ночных полётов свои НЗ в четыре дольки горького шоколада между двух галет в целлофане. Глаза его опять сияют.
- Слушай, ты можешь громче говорить? Например, тихий твой голос лично меня держит в постоянном напряжении, и других твоих собеседников тоже. Это тяжело. А если учесть ещё, что на тебя оглядываются мужики…. Ты принимаешь это внимание с какой-то внутренней свободой и уверенностью, что это норма. Хочется взвыть от жадности! И вообще ты большая фантазёрка и выдумщица. Никто не говорит стихами постоянно, ты эту манеру брось.
Билетов на Ванавару не продают, нет мест. Но есть рейс на Кежму. Володя говорит, что надо лететь. Оттуда, возможно, будет легче выбраться дальше на север. От Красноярска до Ванавары около восьмисот километров, Кежма ближе к Ванаваре Мне всё в новинку, и я на всё согласна. Тем более, читала в «Науке и жизни» статью о том, что в Приангарье сохранился чистый русский тип и уклад жизни. Этнографы и антропологи в восторге: высокие статные русые мужчины и женщины с голубыми глазами. Вот и увижу чудом сохранившуюся старую русскую культуру.
Впечатление от полёта незабываемое. Приятная неожиданность: в экипаже нашлись знакомые пилоты, бывшие курсанты Сасовского лётного училища. Внизу безбрежное море тайги и зеленовато-ржавые пятна болот. Смотреть на них с высоты страшно. Летим на небольшой высоте, с которой хорошо видны отдельные дома, деревья, гари. Я радуюсь, что всё это вижу, а спутник мой опять сияет, будто щедрой рукой дарит это.
Долетели до Кежмы. Здесь билетов на смежный рейс на сегодня нет, но можно улететь завтра. Идём знакомиться с окрестностями и выбирать место для ночлега.
Кежма – большой посёлок в долине реки Ангары. Река здесь широкая, с очень быстрым течением. Берег высокий, с него захватывает взгляд ширь и простор могучей тайги. Кругом сосны, кедры, лиственницы и пихты. Под ногами мягкий мох. Но в самом посёлке голо, деревьев нет. Стоят добротные дома, из толстых брёвен. Дома с амбарами и сараями огорожены глухой оградой – высокий деревянный забор не даёт разглядеть, что делается во дворах. У всех ворот сделаны козырьки. Как-то всё основательно, сделано на века. Много скота, есть огороды.
Зашли в магазин. Ассортимент товаров беднейший. Попросту, ничего нет, кроме круп, пороха и разных гвоздей. Но есть то, что мне очень захотелось купить: коврик из разноцветных кусочков меха. Он круглый, выполнен в этнографическом стиле, с солярным знаком – солнцем на рогах оленя. Мех олений, гамма цветов от белого, шоколада, кофе с молоком до чёрного. И размер приличный, диаметр семьдесят сантиметров. Но стоит коврик шестьдесят рублей, я не потяну покупку. Знаю, что увидеть такое в магазине можно только раз – ручная, штучная работа. Воробьёв покупает бездымный порох, я – буханку хлеба, здесь его называют «кирпичик».
Володя спрашивает меня о впечатлении от Сибири. Ему хотелось, чтобы я полюбила Сибирь душой. Я ходила по посёлку, а он смотрел, как я принимаю таёжный край. Я восхищалась и недоумевала одновременно.
- Не понимаю, почему около домов нет палисадников. Впечатление, что тут живут не русские люди, потому что у них нет садиков перед домами. Не по-русски это, жить без садов и цветов.
Он обиделся за сибиряков. Объяснил, что в тайге палисадники не нужны, да и «яблони и груши» здесь не растут.
- Володя, быт не украшен. Ощущение временности пребывания людей из-за этого, хотя всё основательно сделано, но, будто от природы защищаются. Дело ведь не в яблонях и грушах. Цветочки всегда можно посадить. Цветочки душу смягчают.
- Ты из другого мира, не отсюда. Для тебя Сибирь и дорога – романтика всего лишь. В тебе чувствуется какая-то отстранённость и отчуждённость. Ты не из Сибири, из российского городка, а в России не понимают, что «мороз за 40» бывает на термометре. В России это выражение для придания сибирского колорита, не больше, выражение для красоты, как «любовь до гроба». Из тайги в деревни звери заходят, от них и огораживаются.
Спустились к воде. Конечно, купались. Но плавать здесь неудобно, слишком быстрое течение в Ангаре и очень студёная вода. Стояла по грудь в воде, с трудом удерживалась, к тому же течением несёт под водой песок, который ощутимо больно бьёт по ногам.
Меня откровенно разглядывал Володя, прикрывая свой интерес пересказом книги Ефремова о целесообразности женской красоты. Восприятие мира, которое поэты 60-х годов сформировали, было у нас общим. И сформировали его отчасти поэты, отчасти жизнь после Сталина. Мы оба всерьёз относились к социализму. Поэтому дружно ругали бюрократию. Я могла читать часами стихи Рождественского, Вознесенского, Евтушенко. Володя сердился:
- Все у них куда-то спешат, едут, Дорога, дорога. Романтика. И реальность там отсутствует. Что они едят, где спят и чем болеют, это не к ним. Надо реалистичнее.
Сходились на том, что для нас обоих большую роль в жизни сыграла научная фантастика, особенно Жюль Верн, Беляев, Ефремов и Стругацкие. Мы с ними вместе мечтали. Жюль Верн – первый, кто создал образ положительного героя, но не рыцаря-убийцы, не хитреца и не вора, а инженера-умельца и учёного не от мира сего. Прочие развили эти линии в литературе вопреки редкости таких людей в реальности. Вот почему обсуждали эти книги.
- Слушай, мне нравится, что у тебя такая живая реакция на всё абсолютно. Сам равнодушных не люблю. Мне даже интересно. А ты ещё умеешь и слушать. Концентрируешь всё на себя, не расслабиться при тебе. Много чего в тебе есть. Таковы мои ощущения. Но, конечно, самое главное – это иной твой взгляд на мир. В корне иной. Ты светла в мыслях и витаешь в неведомых далях, интересуешься подробностями, чувствами, людьми. Зачем тебе это? Во-первых, ты здесь со своим уставом в чужой монастырь пришла. Рассказываешь мне про сбор, что Дёмин тебя зацепил, кедр на жердь для палатки срубил, а ты его отругала. Он тебя спросил, знаешь ли ты тайгу, стерпел.
Тайга не парк, в котором ничего нельзя. На самом деле все эти молодые «кедры» всё равно сгнили бы, и здоровый лес заразили бы. Поэтому в больших культурных лесах всегда проводят санитарные рубки. А в тайге их некому проводить. Вот откуда вопрос Демина. А ты не сомневалась, что права. Давай подруга, кашу варить. Есть охота.
Наладили костерок. В руках Володи топор лихо взлетал, разрубая плавник. Чувствовалось, что он чуть-чуть красуется, что бывалый таёжник. Я не отставала, опыт туристских походов сказывался. Что-то происходило в недрах наших душ и тел, чему нужно сопротивляться: у товарища есть семья.
- Я на тебя глаз положил ещё на сборе. Под Томском ночь я провёл с Галиной Ивановой. Мы сидели с ней у костра до самого утра, и я открыл в ней тонкую и интеллигентную женщину. Ранее мы были едва знакомы. А тут разговорились. Она уютно устроилась у меня под мышкой и между ног, прижалась спиной к животу, пригрелась, оправдывая своё прозвище – Кроха.
Я беседовал, пел и смотрел на тебя. Дело в том, что эта история была моим побегом от тебя. Приметил тебя на «пятнице» сразу. Редкое явление, когда видишь не девушку, а только глаза и губы, словно ничего другого у неё не имеется. Я натурально бежал, чувствуя, что добром наше сближение не кончится. Но вот попался. Не убежал. Я люблю. Что же, любимая, делать будем? Нельзя нам быть вместе, а отказаться не могу – люблю.
На берегу над нами остановился мотоцикл. Вниз спустился к нам плюгавый и зверского вида мужик, матерщинник страшный. По-хозяйски подсел, спросил откуда. Услышав про экспедицию, попросил спирт. Пустился откровенничать, что и он нездешний. Человека убил нечаянно, вот и приходится здесь скрываться.
- А что случилось? – сразу же спросила я. Меня царапнуло его «нечаянно».
- С зоны пришёл, устроился на шахту. Угол снял у одних. А там девка красавица. Ну, мы с ней и снюхались, забрюхатела она. Ну, я по-честному, хотел жениться. Брату её сказал, а он на меня с кулаками. Говорит, засажу тебя, малолетнюю совратил, ей только тринадцать лет. Откуда я знал? Она девка крепкая, всё при ней. Подрались мы. Я ударил, его с ног сбил, он возьми да и завались на угол сундука. Кровищи…. Всё, прибыл, опять в зону идти. Сказал ей: «Выбирай, пойдёшь со мной в бега и родишь при муже, или я сяду, а ты одна останешься с довеском». Она и подхватилась за мной. Где укрыться? В Сибири. Вот сюда добрались. Устроился в леспромхозе. Дом купили. Пацанов у меня двое уже. Ей восемнадцать исполнится осенью.
- Ирод, опять пьянка у тебя! – раздался сверху сиплый крик. – Корову ищи!
Спустилась к нам измождённая худая бабёнка, я ей дала бы лет сорок, никак не восемнадцать. Удивились несоответствию рассказа мужика её внешнему виду оба.
– Скорее всего, она не смогла расцвести по-женски, потому что её изуродовали слишком ранняя половая жизнь и роды, – сказала я, и Володя со мной согласился.
На мужика своего ругалась, но ей тоже интересно было с нами побыть. Дома без присмотра оставались дети, и она предложила идти к ним ночевать:
- Под крышей лучше, успеете у воды намёрзнуться. Это не наш Донец, Сибирь проклятая, одно комарьё.
Переглянувшись, решили идти с ними. Нам постелили в сенях за дверью, которая была открыта в избу. Постелили – сказано громко. Кровать была самодельной, страшно скрипучие нары, застеленные матрацем, сверху прикрытым цветастой тряпкой и лоскутным одеялом. Хозяева улеглись рано. Впрочем, время сейчас обманчиво, стоят светлые июньские ночи. Просить, положить нас по отдельности, было бы смешно. Лежали одетые на одной тесной постели, боясь пошевелиться.
В какой-то момент чувствую над собой его лицо, запах «Памира», губы закрывают мой рот и он начинает пить моё дыханье. Это продолжается долго, пока не обмякает моё тело, натянутое как струна. Голова его падает с протяжным стоном на подушку. Берёт в темноте мою руку и кладёт себе на сердце. Что это? Попытки нащупать грани дозволенного? Неожиданно для себя мгновенно засыпаю и просыпаюсь только утром.
Улетаем в Ванавару вместе с местными жителями. Похоже, народ сибирский пользуется самолётами, как автобусами. Неудивительно, дорог здесь нет. Впечатления от ночного поцелуя навеяли волнение, которое копится во мне и оттого, что товарищ часто обхватывает моё лицо руками и разворачивает к себе, заглядывает в глаза:
- У тебя глаза разноцветные. В них силуэты трав, небо, песок. Не пойму, голубые они, как успел заметить вчера, или зелёные, как вижу сегодня.
- Не знаю. Антанас Дрилинга, эстонский поэт сказал о разноцветных глазах, не моих, своей любимой: «В них силуэты гибкие растений и мачты затонувших кораблей».
- Вот, опять стишок. Но очень точно.
Она под крылом, приток Енисея – Подкаменная Тунгуска. Центр Эвенкии. Затерявшийся в глухой тайге, посёлок Ванавара, бывшая фактория, в нём и вокруг него живут ещё свидетели катастрофы. Он стоит на берегу Катанги, так называют верхнее течение Подкаменной Тунгуски. Над Ванаварой, точнее, в ста километрах севернее в июне 1908 года взорвалось что-то, о чём до сих пор спорит учёный мир: то ли метеорит, то ли комета, то ли космический корабль. Это настоящий медвежий угол. Здесь стоит база Амакинской экспедиции, от эвенкийского слова «амакан» – медведь.
Посёлок голый, как и только что виденная нами приангарская Кежма, то есть, в нём нет деревьев, только дома с изгородями. Стоят посёлки на высоких террасах, на расчищенном от леса пространстве. Возможно, это мера предосторожности от пожаров. А может отсутствие леса на продуваемом месте спасает и от комаров. Их здесь явно меньше, чем пугали. Может, спасает от комаров сильная задымлённость посёлка от печей, костров и дымокуров. Для меня посёлок остаётся в памяти запахом дыма и репудина.
Долго идём к метеостанции, где, говорят, остановились в этом году наши из КСЭ. Сам посёлок небольшой. В нём несколько десятков деревянных и, в отличие от европейской части России, неопрятных домов. Стоят какие-то скособоченные, с развевающемся на ветру мхом в пазах. Посёлок вытянулся вдоль реки. У каждого дома плоскодонка-щитик. Улицы и тротуары деревянные. Здесь это необходимость. На глубине около метра – вечная мерзлота. Если не прибегать к изоляции земли мхом, галькой или досками, то грунт оттает и образуется непролазная хлябь. Это я и вижу в центре посёлка, где дорога разбита…
Тут вероятно память изменяет Татьяне Гартвич, потому что не могла за два года Ванавара разрастись, так, что занимала в 1970 году площадь 1 км2. Константин Коханов вспоминает, как шутил в 1971 году Дмитрий Дёмин, рассказывая ему о Ванаваре, что «похожа Вано на Чикаго», имея в виду её улицы, как «авеню» и «стриты» в Америке. Домов явно было несколько сотен, а может даже и больше. Что касается улиц, то они действительно были неопрятны, чего нельзя было сказать о большинстве домов.
…На метеостанции устраиваемся, знакомимся с метеорологом Журавской. Сегодня двое уже ушли из её дома по тропе к эпицентру. Мы выйдем завтра. Нет пока никого из тех, с кем мне работать. Не прилетели Таня Зайцева и Юра Гришин, Наташа Короткова из Иванова, вообще, все те, кого пытались за один день научить работать с магнитометром Тонзилау новосибирские геологи. Я его с трудом тащила в рюкзаке. У нас вообще груз малоподъёмный: к прибору везём четыре аккумуляторных батареи, четыре медных штыря и провод. У Володи с собой ещё и ружьё ИЖ-16.
У Журавской маленькие дети. Приезд экспедиции для них событие. Они меня из глаз не выпускали. Когда освободила от груза свой рюкзак, прежде, чем заново уложить вещи, вытряхнула из него пыль. Выпали пара прошлогодних картошек возле крыльца. Двое малышей молниеносно их схватили и, грязными, засунули в рот, поедая немытыми и сырыми вместе с кожурой. Не смогла отобрать, пошла в дом, звать на помощь мать, а она:
- Пускай едят, витамины им нужны.
Несчастные дети. Они, даже, что такое яблоки, не знают…
Опять же по одному первому впечатлению Татьяна Гартвич судит о том, что не соответствовало действительности, несмотря на то, что грузы по реке не поступили в Ванавару по реке в 1967 году и застряли в 1968 году, о чём она скажет ниже. Если бы это действительно так, то тогда непонятно почему в 1970 году, после прихода барж никто не рвался покупать апельсины. В магазине стояла очередь, но все ждали, когда разгрузят куриные яйца. Поэтому на вопрос автора этой книги может ли он, без очереди купить апельсины, никто ему не возразил. Два килограмма апельсинов были куплены для ванаварских детей, с которыми Константин Коханов быстро нашёл общий язык, после того как один подросток, отрезав половину апельсина, угостил его на берегу Подкаменной Тунгуски.
…Пошли знакомиться с посёлком. В Ванаваре живут эвенки и русские. Есть почта, магазин, аэродром, больница, клуб, столовая, школа и интернат для эвенков. Для эвенков построены русские рубленые дома. Но возле каждого дома стоит ещё и чум. В домах, где есть печь, они живут зимой, а летом предпочитают чумы. Летние чумы покрыты корой или кожей сохатых. Журавская говорит, что некоторые живут в чумах и зимой, только тогда их покрывают меховыми шкурами. Двери в Ванаваре не запирают. Эвенки, как и все жители таёжной Сибири, говорят, честны. Вообще всё интересно было разглядывать.
Некоторые большие дома стоят на сваях, их таким образом тоже изолируют от земли. Верхний слой грунта оттаивает летом на один – полтора метра на солнечных участках, а в тени – до полуметра. Ванавара – почти центр сибирского антициклона. Почвы здесь зимой лопаются от холода, а весной трещины заполняются водой и в контакте с мерзлотой замерзают. Вообще мерзлота используется местными жителями, как холодильник.
Шли по деревянной мостовой, на которой грелись на солнце сотни псов, весьма не домашнего вида. Должно быть, Володя пах ружьём, потому что собаки потащились за нами.
У меня быстро порвались в кедах носки. Хотела их купить, но оказалось, что здесь это страшный дефицит. Здесь вообще тотальный дефицит всего. Грузы завозятся сюда в основном по Главсевморпути до устья Енисея, а далее по Енисею и Подкаменной Тунгуске вглубь Эвенкии. Такая доставка возможна только в «большую воду», то есть в паводок, на моторных лодках и баржах. Позже в русле Подкаменной Тунгуски обнажаются пороги, особенно в верхнем течении, и судоходство становится невозможным. В прошлом, 1967 году, грузы не пришли. В нынешнем, 1968 году их ждали, но грузы застряли. Особенно страдали именно из-за отсутствия носков, это мне сразу и объяснили, когда зашла за ними.
Ассортимент товаров ещё более беден, чем в Кежме. Но, к великому своему удивлению, обнаружила на полке стопку запылившихся книжек «Блюда французской кухни» и великолепные французские красные лакированные туфли на высоченной шпильке – мечта любой женщины в городе. Упоительно прекрасные и упоительно дорогие – семьдесят три рубля! Носить здесь эту вечернюю обувь для паркета совершенно негде, поэтому и лежат с позапрошлого года рядом с болотными сапогами пятидесятого размера. Должно быть, выпали они из поля зрения и мужчин экспедиций. Книжку я, конечно купила. Раскрыла на пороге и прочитала: «Французское «Бургундское» можно заменить «Российским полусладким». Фантастика и фантасмагория…
Опять же, трудно поверить, что специально к приезду Константина Коханова в Ванавару, в 1970 году, были открыты хозяйственный и книжный магазины. Ему в то время там говорили, что из ванаварского книжного магазина геологи мешками вывозили книги себе по домам. В 1971 году туристы из Казани, были сильно удивлены, когда на столе в одном из зимовий на Чамбе обнаружили книгу Олега Ефремова «Час Быка», которая вышла в 1968 году и которую буквально везде сразу же «смели» с прилавков магазинов, и потом долгое время не переиздавали.
…Население в Сибири, впрочем, как и везде в России, всегда надеется больше на себя, запасается всем впрок и ведёт почти натуральное хозяйство. Жители особенно не бедствуют. В тайге много дичи, в озёрах и реках полно рыбы и водоплавающей птицы.
Эвенкам разрешают иметь оленей и охотиться круглый год, а для русских требуются лицензии. Русские из-за этого обижаются. Мне это тоже кажется несправедливым, ведь народы соседствуют. Правда, русское население держит скот, свиней и коров. Несчастные животные мучаются от комаров и мошек всевозможных мастей, но возле них ставят дымокуры. Только на берегу у реки комаров чуть сбивает ветер, и ванаварские коровы там пасутся.
Ширина Катанги здесь, в верховьях, у посёлка, сейчас в разгар лета, достигает метров сто, а глубина два-три метра. Пороги в русле реки, там, где выходят на поверхность твёрдые магматические породы – траппы, в Сибири называют «шивера», а у нас назвали бы перекатом.
Утром выходим на знаменитую Тропу Кулика – тропу, ведущую в эпицентр взрыва. Там исследователь Тунгусского метеорита поставил избы, в которых его экспедиция работала и жила в 1926 году…
Первый исследователь Тунгусского метеорита Леонид Кулик, сам изб не ставил, ему их построили, сначала местные товарищи согласно с заключённым с ним договором, а когда эта изба почти сразу же сгорела, во время начала экспедиции, то её заново построили члены экспедиции самого Кулика под руководством бурового мастера А. В. Афонского. И жили они в этой избе в 1928 году, так как Леонид Кулик в этих местах появился только в 1927 году, так что будем считать 1926 год просто опиской при перепечатке или оцифровке текста воспоминаний Татьяны Гартвич редактором сайта «rgo-sib.ru».
…Из посёлка выходим, отбиваясь от собак. У них инстинкт – бежать за человеком с ружьём, отправляющимся в тайгу. Но нам уводить собак нельзя, у них есть хозяева, которым они могут понадобиться.
Я пребывала в счастливом неведении относительно своей будущей судьбы, но было необыкновенно радостно. Волнения городские улетучились. Их вобрала в себя душа: тишина, шелест крон, аромат тайги, смешанный с запахом репудина (средства от комаров). И мы были с Володей одни.
Он дарил мне тропу, рассказывая чуть ли не о каждом её метре, а я была благодарный слушатель. Мне открывались сразу два мира. Долго шли по разбитой дороге, но потом как-то неожиданно очутились среди деревьев на тропе.
Без привычки по тайге ходить немного жутковато, хотя я люблю лес, а подмосковные леса чем-то на тайгу смахивают. Чувство близости, целостности, родства со всем вокруг. Всё воспринимала живым. Тонкая игра светотеней на земле. Сквозь кроны просматривается небо. Погода стоит жаркая. Досаждают комары и пауты, пёсьи мухи и слепни. Идём буквально сквозь тучи комаров, воздух аж звенит. Володя бросает рюкзак под дерево, достаёт из под корня обожжённую консервную банку, набивает её мхом и поджигает. Удушливый дым не даёт дышать, но дымокур, а именно его смастерил товарищ, отгоняет крылатых вампиров. Тянусь благодарно к его лицу и слышу жёсткое:
- Тропа, это знаешь ли, работа!
Это хорошо, что работа. Определились. Странная личность. Светлый, но неотёсанный, шумный. Как солнечный спектр раскладывается на семь цветов, так и он всё вобрал в себя. Как в нём совмещаются неистовость, искренность, энергия и слабость, нежность и грубость? Я легко поднимаюсь. На Цветковском торфянике – Цветков – помощник Кулика, брал на этом болоте торф для проб, оно и было названо в его честь, Володя забрал вправо, но когда идти по болоту стало невозможно, повернул назад, признавая ошибку:
- Вспомнил, обходим слева!..
М. И. Цветков, не был помощником Леонида Кулика, а был заведующим ванаварского госторга, который оказывал помощь в работе экспедиций Л. А. Кулика 1928-1930 годов.
…Лезем в густой лес на болотных кочках. Прыгаем по ним, стараясь не свалиться в коричневую жижу. Это получается не всегда. Вышли на симпатичное место, которое Володя назвал хребтом Петрик. Через четыре часа перекусили слева от тропы на возвышенности. Спутник это место назвал «Мир проходящему!».
Взяли воду из ручья. Вода в тайге даже в болотах питьевая. Воробьёв прочитал стихи Дёмина об этом месте. Хотелось записать, я это сделаю обязательно. Запоминаю: «Кто и когда здесь оставил навязчиво: «Мир проходящему!» Может ребята с почтового ящика? «Мир проходящему!».
На этой стоянке мы были счастливыми, и уставшими от поцелуев. Комары нас не кусали, или мы их не замечали. Был полдень. Жарко. Я сходила к лужице, набрала воды и омыла Володю с головы до ног. Потом и он меня обмыл. Боже мой! Какое это было счастье!
Воробьёв сердится, что идём медленно. Рассказывает о рекордах прохождения тропы, им же поставленным.
Уходим со стоянки, чуть не забыв батарею. Она здорово оттягивает руки, неудобно нести. Можно было оставить в посёлке, говорят, что будет вертолёт или заброс. Но батареи и прибор не сбросишь, вот и тащим. Как турист понимаю, что у меня неправильный груз, больше моей нормы. Мой вес сорок восемь килограммов, а рюкзак – тридцать пять, но Володя говорит, что в экспедиции все так корячатся.
На полдень приходится пик жары. Мой энтузиазм заметно иссякает. Володя решил что мы, кровь из носа, но должны дойти сегодня до речки Чамбы. До неё от Ванавары тридцать километров тяжёлой тайги. Кочковатая лесотундра, кое-где ещё снег в низинах и тучи таёжного гнуса.
Володя не выдержал, предлагает двигаться ночью, будет меньше гнуса. Мы шли по тропе быстро, но ещё быстрей угасал день. Стоят белые июньские ночи. В сумерках выходим на гарь.
Гарь – это то, что осталось от верхового пожара. Обуглившиеся стволы деревьев, буйно растущий кустарник. Деревья ещё стояли, но идти было опасно. У деревьев здесь слабая корневая система из-за вечной мерзлоты. Здесь немного заплутали, но тропу нашли. Шли уже совсем медленно, очень устали оба. Темно, спотыкаешься на корнях и кочек. У меня замёрзли в полукедах ноги, много раз намокали и сушились теплом тела носки.
Воробьёв шёл в кирзовых сапогах. На мой тридцать пятый размер найти их за короткий срок не сумели. Про запас у меня вибрамы, но днём необходимости обуваться в них не было. Зимовьё появилось неожиданно. Вышли к реке в четыре часа утра. Володя закричал:
- Вот она, Чамба. Норму выполнили на сегодня. Постой, я сейчас.
Побегал по берегу и позвал меня обратно в лес. Не хотелось подниматься к опушке, но он позвал:
- Зимовьё. Будем отдыхать.
Под прикрытием леса стояла избушка. Маленькая дверь, в которую даже мне трудно было, согнувшись, пройти. Слева от входа печка, у маленького оконца стол. По обе стороны от него две неудобные лежанки. Очень холодно, чувствовалось, что не топили с прошлой осени, а, может, и несколько лет.
- Протапливать не будем. Надо печь караулить, а то угорим. Раздевайся!
- Что?!
- Штаны снимай!
Достаёт кружки, наливает в одну воду, во вторую, чувствую по запаху, спирт.
- Пей!
- Володя, я не пью, тем более спирт. Это ни к чему.
- Горе с тобой! – заламывает мне руки за спину, прижимает к ледяной стене и насильно вливает несколько глотков спирта.
Отчаянно сопротивляюсь, но пока отдышалась, он стянул с меня штаны, плеснул на руки спирт и стал растирать мою ногу.
- Дура! Ноги в ледяной воде весь день, надо растереть. Сейчас согреешься. Лезь в спальник и спи. Не бойся.
- Никогда не пила спирт и, надеюсь, не буду. Варварство какое, – возмущаюсь я.
- Ещё полюбишь! Ложись быстрее, а то тепло растеряешь.
В спальнике всё равно холодно, но качается спирт в моей крови и качает меня. Перед глазами болотные кочки сквозь сетку накомарника, ветки, комары, ноют и горят плечи, спина. Последнее что вижу, как он плещет себе на донышко спирт и выпивает. Бросает на вторую лежанку в изголовье штормовку, но встаёт и дополнительно укрывает ею меня. Скрипит вторая лежанка и, почти сразу, слышу лёгкое похрапыванье.
Просыпаюсь от ласкового прикосновения, его руки освобождают из спальника мою голову, разворачивают в свою сторону лицо:
- Воробышек мой, просыпайся, надо идти. Щёчки у тебя, как яблочки. Ой, горькие от репудина. А мы вот сюда, – и он расстёгивает верхнюю пуговку рубашки и касается губами ключицы.
– Я от тебя совсем пьяный. Резко поглупел. Сейчас мы тебя отмоем. Выползай на солнышко. Пробежимся до брода, пока у гнуса затишье, там сварим что-нибудь. Здесь дубак, на улице теплее.
Часа полтора идём по мокрой траве вдоль берега по лугу, здесь должно быть не менее семи километров. Промокли сразу, на высокой прибрежной траве сегодня обильная роса, хотя и солнце уже высоко. На лугу множество нераспустившихся бутонов цветов, и Володя уверяет, что это лилии.
Река небольшая, но быстрая и порожистая, валуны торчат из воды. За вспенившимися впереди волнами просматривалась шивера.
- Брод здесь.
Переправа через Чамбу. Было неглубоко, выше колен, где-то до середины бёдер. Разделись и сразу же бросились в воду, комары и слепни не давали посидеть на бережку. Перед камнями яма, здесь глубже. Искупались, помылись, но из воды не вылезали. Володя кругами ходил вокруг меня, развлекал историями о друзьях. Затеял на быстрине ловить рыбу.
Мне смешно: стоял возле меня сам в воде и бросал леску с крючком возле себя же, громко разговаривая и смеясь. Я ещё никогда не ловила хариуса, но рыбу так не ловят. Мы давно её распугали. Говорю ему об этом.
- Здесь Сибирь! Здесь в изобилии водятся щуки и хариусы, их полно. Смотри! Я тебе сейчас покажу место, с которого ловля осуществлялась на гнутую алюминиевую ложку и верёвочку от рюкзака, – горячо доказывает он.
Смотрю, и вижу рыб, они идут против течения, на быстрине, но к Володиной мухе интереса не проявляют. Так ничего и, не поймав, перетаскиваем рюкзаки на ту сторону. Идём недолго по берегу вверх по течению до большой лиственницы, на которой надписи о составе групп прошлых экспедиций. Бросаем рюкзаки. Хватает меня за руку и тащит в тайгу.
- Это место называется стоянка «У дуба»! Не дуб, конечно, но смотри, какое могучее дерево, прямо дуб! Сейчас тебе ещё кое-что покажу!
Шарахаемся из стороны в сторону, он что-то ищет. И выпадает из моего поля зрения. Кругом глухая нехоженая тайга и почти полное безлюдье.
- Нашёл! – кричит радостно, – но тут мало что сохранилось, иди сюда тихо и не пугайся. Это могила эвенкийского шамана. Сама понимаешь, что нельзя осквернять. Наши хотели в город для исследований череп отвезти, но решили не трогать. Эвенки хоронят своих на деревьях. Зимой могилу не выкопаешь, всё промёрзшее. Рубят два рядом стоящих дерева, и на верхушках привязывают гроб. Звери не осквернят. Видишь, истлело всё, одни кости остались.
- Читала об этом у Джека Лондона. Царствие ему небесное, – говорю я и разглядываю чёрное дерево и жёлтые кости. Захотелось их прикрыть, но нечем и боязно. Сорвала одиночный цветочек жёлтый и положила сверху.
Володя обнимает меня со спины за плечи. Живой ток между нами. Бредём, тесно обнявшись. Володя достаёт марлевый полог. Ставим его вместе, стоя на коленях.
- Под ним спокойно поедим, а то комары не дадут, – говорит он, но костёр разводить не торопимся оба.
То, что зрело между нами подземным жаром вулкана, соединением оголённых проводов под высоким напряжением, взорвалось. Всё, к чему готовили небеса моё тело, наши тела, свершилось.
Земля действительно качнулась. Когда выплыла из небытия, поняла по расфокусированному взгляду, что и он там и ещё не вернулся.
- Что это было?! Любовь, вот оно что, вот она какая… Катастрофа. Я – пропал. Семья как двустороннее движение, все мимо. А у нас с тобой лобовое столкновение… Я ничего не могу тебе дать, кроме любви. Дети и ты, вы моя земная ось, моя планета. Невозможно сломать ось, не разрушив и не убив всех нас. Всё погибнет в тебе, во мне, в детях. Я пропал. Ты понимаешь?!
- Понимаю. Мне достаточно этого.
И мы погружаемся снова и снова в свой океан, пока не спохватываемся, что голодные, что скоро кончится день.
Кто-то подошёл, оказался томич Валера Кувшинников. Разделся, посидел с нами под пологом десять минут, и, видимо, что-то сообразив, ушёл вперёд по тропе, не дожидаясь, пока соберёмся…
Можно сказать, что с этого места начинается много несоответствий, как с описанием маршрута, так и с последовательностью происходящих событий. В своих воспоминаниях об экспедиции 1968 года Валерий Кувшинников пишет, что по пути от Заимки в Ванавару, «идя вдоль Чамбы, набрал огромный букет даурских лилий, потому что по его расчёту сейчас из Ванавары должна была идти группа, в которой, он надеялся, должна быть его Нина. Далее он пишет:
«Стоянка у реки, группа наших, но Нины нет, грустно. Вручаю букет Володе Шнитке. Короткий разговор, и я рву дальше».
Возникает вопрос, а зачем букет Володе Шнитке, когда он тогда нужней был Володе Воробьёву. Так что, скорей всего, букет был вручён Кувшинниковым Воробъёву и понятно для кого. Возможных вариантов много, и даже такой, что влюблённую пару за Чамбой догнал Шнитке и потом уже к ним подошёл Кувшинников, и не он, а Шнитке уже рассказал всем на Заимке с какой очаровательной блондинкой к ним скоро придёт Воробьёв. Конечно, точно об этом сейчас уже никто не расскажет, а только ещё больше запутает и так этот, почти неправдоподобный, рассказ.
…Мы шли по тропе, а он рассказывал и показывал мне каждый уголок, рассказывал о друзьях, читал их стихи о местах, по которым шли. Не было возможности записывать, но это было, как музыкальное и поэтическое сопровождение. Музыка тайги звучала во мне постоянно. У него необыкновенный дар, умение объяснить и научить чему-то:
- Лучше всего учишь тому, что и самому интересно. Милая, ты умеешь слушать. Никогда не замечал этого в других женщинах.
Шла девяносто километров тайги с чудовищным грузом, не замечая в эйфории тягот, комаров, прощая ему слабости и неловкие вещи.
Старались коснуться друг друга в редкие минуты остановок, изобретая на ходу маленькие, совсем пустячные ласки, чтобы не тормозиться посреди тайги. Остановится, повернётся ко мне лицом, быстренько отогнёт воротник рубашки и пробежится за секунду губами по коже, поднимая волну страсти.
Путешествие по тайге много тяжелее, чем по подмосковным и потьминским лесам. Глубокие, замаскированные мхом, ямы мерзлотных почв держали в напряжении ноги. Воздух наполнен нескончаемым гулом мириадов комаров, мошек, мух. Невероятные мысли вспыхивают в сознании и гаснут. Сейчас сделаем ещё шагов десять в сторону и найдём кусок этого небесного тела. И я смотрю, кошу в стороны глазами, чтобы разглядеть среди мхов серебристый? Оплавленный? Кусок то ли кометы, то ли ракеты. Смешно, понимаю, что веду себя как ребёнок.
Шло напряжение всех моих сил. Я была готова всю себя вложить в это дело – поиск тунгусского метеорита. Влияние этого события на мою жизнь началось задолго до Новосибирска. Я рвалась в Сибирь! Видимо, звала меня сюда судьба, что идёт со мной сейчас по тайге. Но каково?! Странное стечение обстоятельств: я выбрала Сибирь, я причастна к освоению космоса, приблизилась к грандиозной проблеме, иду в зону, встретила людей и атмосферу поэзии, интереса, энтузиазма.
Я встретила любовь, свою вторую половинку. Не так мечталось. Но мне везёт несказанно. Спасибо, Вселенная!
После Чамбы шли по старице, болоту, по зелёной трясине, в туче комаров. Перешли по бревну ручей Херельган. Он течёт от подножия Лакурского хребта. После него идти стало чуть легче, тропа суше. Часа через два прошли через небольшие сосновые боры и, спустившись в очередной торфяник, вышли к реке, к стоянке «Первой Макикте». В конце тропа поднялась по мокрым камням на небольшой склон. Здесь попили чай. По моим ощущениям, чем дальше мы заходим в тайгу, тем больше комаров.
Володя зовёт меня «в темпе окупнуться». Я не понимаю, как это можно осуществить, подставиться под эти звенящие нескончаемым писком тучи. Он, раздевшись, в несколько взмахов, преодолевает заводь, похожую на большое корыто. Зовёт настойчиво меня:
- Давай, давай! Куча удовольствия, ты должна попробовать.
Подчиняюсь, бросаюсь в воду. Она студёная. Тысячи иголок впиваются в моё тело, сердце заходится. Два взмаха под его крик:
- Быстрей, а то застудишься! – и он вытягивает меня из воды.
Охладилась замечательно, только зажалась голова. На весь отдых ушло полчаса. Идём дальше по ивняку. Лесотундра с мелколесьем, с кочковатыми болотами с карликовой берёзкой – ёрником по-местному и лиственницей в основном. Тропа видна слабо, потом опять торфяник. Справа показывается речка, и Володя торжественно объявляет:
- Вторая Макикта!
- И много их здесь?
- Три выхода к реке.
Всё идём и идём по долине реки. Справа горки, которые Володя обозначил, как «Ожерелье Макикты».
Опять спускаемся в небольшой лог, с болотом и ручьём. Здесь заплутали, ушли куда-то не туда, в торфяник. Возвратились. Ещё раз искали переправу и тропу. Шли долго. Выбрались на стоянку «Третья Макикта».
Чувствую живительную вибрацию ветра, сейчас сдует комаров и мошек. Можно будет расстегнуть пуговицы на рубашке и охладиться – удовольствие здесь. Отсюда открывается замечательный вид на болота на западе. С востока подходит залесенная гряда горок. Место продувается, вообще хорошее солнечное место. Стою, стянув накомарник, а спутник говорит:
- Постой так! Ты стоишь, расцвеченная солнцем, с растрёпанными волосами, хочу тебя такой запомнить.
Смотрю и я на него. Живой трепет ясных глаз. Живой, отлаженный ток между нами. Жадно целуемся, стукаясь зубами и разбивая себе губы. Его глухое и обречённое:
- Должна быть дисциплина желаний. Становимся на тропу.
Но мы никуда не уходим. Небо цвета золота. Впервые вижу, как ползёт между сопками над болотами туман. Потрясающее ночное небо. Льётся и молниеносно проходит белая ночь. И небытиё до утра.
Дальнейший путь по хребту лёгок. Странное место эвенкийская тайга. Древние обрывки долин рек на высоте сто метров, на террасах рек и на водоразделах. Долины рек заросли мелколесьем и часто заболочены, трудно проходятся. Сильная увлажнённость из-за вечной мерзлоты. На водоразделах светло и почти парковые леса. Без подлеска растут сосны, лиственницы.
По долгому тягуну поднимаемся вверх, очень тяжёлый подъём. Наверху Володя показывает мне вдали двуглавую сопку и произносит вкусно:
- Шахорма. «Сахарная голова». Там у Кулика астропункт установлен. Дальше налево есть тропа в Муторай, до него двести километров. Но здесь это не расстояние.
Склоны хребта уходят вправо, а мы опять спускаемся в низину. Опять карликовый кустарник, которым здесь заросли все долины.
Совсем неожиданно выходим на стоянку, которую называют «Хребет Хладни». После этой стоянки тропа ныряет в болото. Тёмная и холодная обжигающая вода поднимается до колен. Обходим его справа.
Как турист отмечаю, что мне вряд ли полюбится эта земля. Но тропа поднимается по склону, и мы два часа идём по сухой дороге, в тени деревьев. В глухом таёжном лесу сложно ориентироваться. Ходить по компасу в тайге – это значит поглядывать на него каждые пятьдесят – сто метров. Даже охотники эвенки делают в тайге зарубки пальмой – это нож-топор на палке – на стволах на высоте человеческого роста через каждые двадцать – тридцать метров.
На земле следов эвенков не найдёшь. Здесь много следов вывала леса, уцелевших до наших дней после катастрофы, много и старого леса, пережившего её. Впечатлений сегодня так много, что перестаю запоминать дорогу, а это плохо. Но помню, как Володя торжественно сказал:
- Ноль часов четырнадцать минут по гринвичскому времени. Здесь в Сибири, это было уже утро. Народ работал, мы знаем, есть очевидцы катастрофы. Смотри, скоро этих следов не будет. Нужно ещё раз пройти и спросить стариков, зафиксировать всё в протоколах. Эта работа запланирована на сегодняшнее лето.
Идём на север. Опять ёрник, низкорослая карликовая берёзка. Пройдя этот участок, попадаем в молодой сосняк. За ним проходим место с названием «Кражуркан». Володя продолжает рассказывать и показывать мне всё на Тропе. Вот и об этом месте говорит, что названо в честь наших товарищей Краснова, Журавлёва. Кандыбы, которые толи работали здесь, толи заблудились.
Отсюда идём по сильно пересечённой местности, местами заболоченной, но в целом идти легко. Беда в том, что я слишком устала. Предлагаю остановиться, но Володя уверяет, что скоро будет зимовьё. Я еле переставляю ноги. Упрашивает меня пройти ещё чуть-чуть. Ругается, спрашивает меня, что о нём подумают ребята, если он по тропе будет идти три дня. В руках у нас палки. Был тревожный момент. Володя вдруг сказал:
- Стой, видишь, справа медведь? Надо бежать с болота быстрей в тайгу. Здесь недолго. Беги!
И ринулся впереди меня по кочкам к спасительному берегу. Он бежал, не оглядываясь, а у меня сделались ватными ноги. Я уже устала. И не могла понять, шутит он или нет. Пригляделась, вроде пень торчит, никто не шевелится. А Володя стоит на склоне в прогалине меж деревьев и меня поджидает с упрёком:
- Почему не бежала? Мне, может, и показалось, но знаешь, сколько здесь медведей? Им места для жизни после строительства Братской ГЭС мало оставили, вот они сюда и перекочевали. Смотри на дерево, видишь? Это следы медвежьих когтей. Когти точили, царапины вертикальные, и шерсть. Видишь?
- Почему ты убежал и оставил меня? А если был бы медведь?
- Ты меня слушайся, когда говорю «беги», так беги. – На болоте мы беспомощны, а здесь я могу пользоваться ружьём. Какого чёрта ты засела на бревне и не хотела идти? Да ещё мой дробовик требуешь! Ужас! Я в бешенстве….
Достаточно странный эпизод этого путешествия, если обратить внимание, что было написано о начале путешествия, после первой остановки на отдых:
«Уходим со стоянки, чуть не забыв батарею. Она здорово оттягивает руки, неудобно нести. Можно было оставить её в посёлке, говорят, что будет вертолёт или заброс. Но батареи и прибор не сбросишь, вот и тащим. Как турист понимаю, что у меня неправильный груз, больше моей нормы. Мой вес сорок восемь килограммов, а рюкзак – тридцать пять, но Володя говорит, что в экспедиции все так корячатся».
А тут они, сильно уставшие, идут по болоту, «в руках палки», Володя бежит «испугавшись медведя» тоже с палкой или уже бросив её, и остаётся гадать у кого тяжёлая батарея, или они её уже успели где-нибудь забыть. Маловероятно, чтобы они отдали эту батарею Кувшинникову, который налегке возвращался в Ванавару и тем более Шнитке, если он их действительно обогнал, по пути на Заимку.
…Он сходил на это место и посмотрел, что такое принял за медведя? Ничего не нашёл. Маленький пенёк. Говорит, что в верховьях Чургима стоит большой пень, который все принимают за медведя, когда ходят ночью. Но тут было не то.
Мы шли по низовым болотам Чургима. Я рассказывала ему перед этим о Берендеевом лесе на Рязанщине, где водятся лешие, о древних богах славян. Был полумрак и предутренний туман.
Воробьёв долго ругался на меня за то, что рассказываю легенды, еле двигаюсь и злился.
- Воображение действительно разыгралось, так что могло привидеться что угодно. Это влияние твоей фантазии. И магнетизма твоего. Ты как ведьма на болотах. Со мной ничего подобного раньше не происходило. Правда, принимать пни и выворотни за животных приходилось, но на краткий миг.
Я без ружья, стреляла только из пистолета в институтском тире, у Володи «тозовка». Ему за каждым деревом мерещится медведь, который нас «скрадывает». Иногда действительно были видны свежие царапины от мишкиных лап на стволах.
Это производило таинственное воздействие тайги на мою психику. Мне здесь было не очень уютно. Кажется, что за мной кто-то следит. Непонятно, какой формы создания отслеживают тебя, но есть ощущения наблюдающих глаз. И при этом есть ощущение бесстрашия – сейчас опасности нет. Смотрю бесстрашно, но если сжимаюсь и боюсь обернуться, становится страшно. Когда перестала сопротивляться, всё стало нормально, я ведь человек к лесу привычный.
К зимовью мы выходим рано утром, в сильном тумане. Это «Пристань», бывший лагерь Кулика, последняя стоянка перед эпицентром взрыва. Большая изба, у которой не прикрывается дверь, на которой висит кусок старой марли. Комаров за ней меньше. Нет сил, шевелиться, и даже умыться в Хушме. Река внизу, но до неё несколько шагов….
А тут вообще как будто Татьяны Гартвич полный провал в памяти или слились в одно целое путь на Заимку Кулика и её возращение обратно в Ванавару, потому что к избе Кулика с названием «Пристани на Хушме» нельзя подойти, не перейдя Хушму вброд.
…Володя заносит меня на руках внутрь, сажает на большие надёжные нары. Зажигает свечу. Вижу у маленького оконца стол, над ним на левой торцовой стороне полки со склянками. Справа от входа печь, в правом дальнем углу эти большие нары. С виду обычное зимовьё, в котором по таёжной традиции всегда уходящие оставляют соль, спички, сухари – припасы для случайного путника. Выдёргивает из рюкзаков спальники, раскладывает в уголке, прижимая к стене:
- Вдруг ещё кто-то подойдёт ночью? Нехорошо роскошествовать!
Какой удивительный человек, он никогда не забывает о друзьях. Рассказывает истории, какие с ними здесь приключались, как кто-то использовал бертолетову соль вот из той склянки, что стоит на полке по сей день. Чуть позже:
- Я всё делаю неправильно. Поглупел изрядно. Первый раз не хочу идти на заимку. Остался бы здесь с тобой и целовался бы до умопомрачения. Всё. Все нежности оставим здесь. Понимаешь?! Будет работа.
Не готовим ужин. Сил нет. Но попытки помочь друг другу растереть спины и ноги пробуждают подземный вулканический жар. Любим нежно, открывая друг друга. Засыпаем, не размыкая губ.
Утро солнечное Удивительная стоит погода. Продолжается экскурсия по тайге. Бежим в Хушму, окупываемся с визгом, разгоняя стаи мальков. Готовим завтрак. Ведёт меня за дом, показывает еловый сучок – барометр, который повесил когда-то сюда первым сам Кулик, а потом его меняли.
- Запоминай! С Пристани начинаются почти все маршруты. Тропа Кулика, по водам Хушмы, Чамбы до Катанги и Ванавары – водный путь. На водопад Чургим, к Заимке и дальше на Чеко. Там на озере чёрные лебеди, очень хочется, чтобы ты их увидела. Отсюда можно уйти на Южное болото и гору Фаррингтон. Помнишь, я пел тебе: «Я пойду, пойду на Фаррингтон, на болото Южное….». Это рядом. Здесь была база всех экспедиций.
Ведёт по тропинке и показывает баню. Это уж совсем развалюха, на крыше земля и растёт берёзка. Проходим вверх по течению. Здесь небольшой яр, хорошее обнажение. Ползаем по галечной косе, выбирая халцедоны, попался даже сердолик. Воодушевились и пошли по берегу дальше. Залезли наверх и посмотрели на остатки вывала. Пробежались по долине ручья и полезли, обдирая штаны и руки ещё на одну гору.
- Смотри, это долина Чургима. Мы туда пойдём. До изб Кулика осталось около семи километров, – со вздохом, – надо идти, но невозможно с тобою расстаться.
Переходим по бревну ручей, идём в эпицентр, как на эшафот. В ложбинах под листьями сохраняется прошлогодний снег. Урочище очень тесное. И вот он, вход в Великую котловину, перевал кольца древнего палеовулкана.
За скалой вдруг открывается вид на десятиметровый водопад. Под ним маленькое озерцо, Володя назвал его «аквариумом». Там действительно плавают семь – восемь хариусов. Здесь их никто не ловит, народ, идущий на Метеоритную Заимку, ими просто любуется.
Бросаем рюкзаки и лезем на чургимские скалы. Володя недолго ищет и из какой-то щели достаёт бутылку с запиской Флоренского, даёт мне её почитать и кладёт реликвию обратно в расщелину. Над Чургимом лежит ещё ледяная арка, изрядно подтаявшая, мы не рискнули под ней пролезать, вот-вот обвалится.
Далее сто пятьдесят метров каменного каньона. Поднимаемся наверх, и Володя показывает мне вывал. Корневища стволов указывают на север. Я дошла своими ногами и увидела своими глазами легендарные места. Спасибо спутнику. Его информационная поддержка неоценима. Без него я не увидела бы столько, даже, если шла бы с компанией. Отсюда прекрасный вид на долину Чургима и двуглавую Шахорму, на Лакурский хребет, на гору Острая, под которой мне работать с магнитометром, и все западные вершины Большой котловины палеовулкана.
Далее идёт хорошо нахоженная тропа, это участок называется «Куликовской просекой». У меня щемит сердце, вижу знаменитые места. Переходим топкий ручей с горы Острой. Это середина пути до заимки, страна мёртвого леса, телеграфник уцелевших стволов. Здесь стоит столб «Ю. базис». Обходим Южное болото, оно просматривается справа от тропы. Володя тащит меня через топь на болото. Идём по мхам. Мне не нравятся болота, я их боюсь, а это просто бескрайнее. Машет рукой влево:
- Там «эпифаст», центр взрыва, рассчитанный теоретически Фастом из Томска. Он его вычислил по вывалу.
Возвращаемся на тропу. Подъёмы и спуски, тропа приводит к старому столбу с надписью «Базис №1», его ставил Кулик, а чуть далее едва заметная, я бы пропустила, тропка на гору Острая. Отсюда идёт за поворотом спуск к Северному болоту, и выходим по торфянику к горе Стойковича, оставляя остров Кабаевый впереди слева. Совсем неожиданно оказываемся у изб. Они почти незаметны. На заимке есть народ. Нас встречают насмешками – долго шли по тропе.
– Опоздали на общий сбор. Он вчера уже состоялся.
Позже мне рассказали, что всем интересно было на меня посмотреть, потому что обогнавший нас на тропе Кувшинников, отдыхавший с нами под пологом на тропе в купальниках, рассказал в центре на общем сборе, куда мы не успели:
– Воробьёв ведёт необыкновенно красивую блондинку. Влюблён.
Поэтому, когда мы пришли, все ждали нас. Видимо вспомнили легенду о «Герцогине Фаррингтонской», капризной барышне необыкновенной красоты и глупости, в которую влюбился один из физтехов, женился и был несчастным человеком, пока не развёлся. Так что почва для насмешливого приёма была подготовлена. Володя оправдывается, что показывал все примечательные места. Представляет меня:
- Вот Татьяна из Новосибирска, или из Москвы, ещё не понял.
Бросаем рюкзаки. Хожу, осматриваюсь. Володя резко почужел, но ещё не может просто отойти. Прикрывается работой «гида». Показывает мне командорку, избу Кулика, в которой целует так, что я задохнулась и стала заваливаться ему в ноги, и тем напугав.
«Ресторан «Таёжный гурман»» – длинный стол из плашек под открытым небом у костра. Здесь нам наливают, как пришедшим, гороховый суп.
Мест в избе нет, и мы ставим палатку у деревьев. Здесь как бы укромное место у самой тропы. Весь вечер у костра поём песни. Маршрутов ещё нет, все ждут прилёта Командора, общего сбора и празднования начала полевого сезона.
Началась жизнь в коллективе. Я слишком заметна, буквально белая ворона. Я пришла с Воробьёвым, это раз. Во-вторых, я одета не так, как все. У меня нет гимнастёрки, а ребята все одеты в военную или полувоенную форму. А на мне клетчатые болгарские ковбойки – рубашки с длинным рукавом, вьетнамские голубые брюки и куртка из московского магазина «Рабочая одежда» со множеством нагрудных карманчиков, голубая широкополая шляпа с чёрной сеткой из магазина «Пчеловод». Но меня, почему-то, не трогают комары, и я хожу с открытым лицом, закинув вуаль на поля. Я блондинка, это, почему-то и в городе вызывает внимание, меня постоянно задирают чем-то вроде:
- Ну и девка, кровь с молоком.
Я огрызаюсь и слышу в ответ:
- А молочко-то прокисло.
И я из Москвы. Женщины относятся ко мне настороженно.
На следующий день Володя окликает меня открыто у костра:
-Татьяна, тебе работать за Острой. Мне там кое-что надо посмотреть. Не хочешь взглянуть на район работ?
- Конечно, с удовольствием.
Уходим вдвоём в тайгу. У Володи на плечах ружьё, у обоих на руках горные компасы. Это, как бы, лёгкий маршрут рекогносцировка, привязка к местности. Спутник мой суров, уходит в гору размашистым шагом. Ему идут гимнастёрка и кирзачи, придают мужественность облику. Забираемся на гору. Она ржавая по цвету. Оглядываемся вокруг.
- Где север? – вдруг спрашивает он.
Не задумываясь, машу рукой. Он удовлетворён, но просит меня посмотреть на компас. Стрелка крутится, как сумасшедшая.
- Вот, смотри и учись, чтобы не блудить. Здесь много железа. Учитывай склонение. Смотри, вот это болото, спускаться к нему незачем, но вам место под базу надо найти.
И мы продираемся сквозь кусты, пока он не останавливается. Не вижу места, душно невыносимо, будто это не вечная мерзлота под ногами, а парилка. Возвращаемся. На склоне ветерок, легче дышать. Приникает губами:
- Горько…. У тебя без репудина только…. Прости меня. Запоминай, мы не должны здесь встречаться, здесь работа. За связь внебрачную, да и тебе с женатым, могут выгнать из комсомола, а потом отовсюду. Будем безработными. Нельзя, чтобы это случилось.
- Зачем ты повторяешь это? Я сама страшусь. Не подведу, понимаю, как тебе трудно. После сбора разбежимся.
Народ собрался на Заимке интереснейший. Я держусь в стороне от Володи. Примыкаю к компании москвичей из Всесоюзного астрономо-геодезического общества, в просторечии ВАГО. Они мне близки оказались. Ромейко замечательный парень, таскает с собой в рюкзаке фарфоровый чайник для заварки. Это в тайге, где каждый грамм на плечах тяготит.
- Если пить чай, то с наслаждением. Это ритуал! Не позволяет опускаться, – и наливает мне в кружку душистую заварку из смородинового листа с травами.
Я почувствовала себя леди. Неловко было за сажу на руках, как бы попала в высшее таёжное общество. А потом звучали песни под гитару. Я не подпевала, не знала слов, слушала. Это были не часто исполняемые песни. Радовалась тому, что наше поколение певучее, а мне всегда везёт ещё и на поющих людей, на коллекционеров музыкальных записей. Столько всего переслушала! А здесь вообще появилось ощущение любви ко всему живому. Казалось, вся природа жила и дышала музыкой.
Прилетел вертолёт с нашими аксакалами и группой киношников из Западно-Сибирской студии кинохроники. Будут снимать фильм с условным названием «По следам Тунгусской катастрофы».
В лагере на заимке прошло разделение участников экспедиции на допущенных к съёмке и прочих, «массовку». На хорошее место приглашались старые заслуженные таёжники, склонялись над картами и говорили над ними речи о проблемах исследования грандиозной катастрофы. Снимались на фоне единственной современной жёлтой польской палатки, она контрастно и красиво смотрелась на фоне зелени.
Все остальные палатки защитного цвета из тяжёлого выгоревшего на солнце брезента терялись на фоне тайги. Это киношные особенности, это понятно.
Володя по всем статьям в число избранных входил, тоже что-то говорил, склоняясь над картой. Из-за съёмок затягивался уход в маршруты.
Здесь случился у меня инцидент с кинооператором Олегом Максимовым. Он попросил меня надеть болотные лыжи и пройти по Сусловой воронке. Народ на заимке смешливый. Я представила, как буду выглядеть в их глазах, и отказалась, мотивируя тем, что этой работы нет в программе, будет неправда жизни.
- Ну, так ты себя в фильме не увидишь, обещаю,- сказал Максимов.
Мне не везло вовсе. Таня Зайцева долетела только до Ванавары. Её искусали комары, и выяснилось, что у неё жуткая аллергия на комариные укусы. Подозреваю, что тяпнула её всё-таки мошка. Этих летающих челюстей я успела оценить: садятся на кожу с лёта и выгрызают мгновенно дырку в коже, пуская туда яд и личинки, место укуса долго не заживает.
Таню отправили тем же самолётом обратно. Наташа на заимку не попадёт, примкнула к группе опроса очевидцев, будет сплавляться по здешним рекам. Главный магнитометрист Гришин всё ещё был в городе. Я была не у дел. Меня задействовали в лагере, но мне совсем не хотелось провести лето у кастрюль.
Володя устраивал мне маленькие неловкости. Сегодня на одном, дальнем, конце стола сидели аксакалы и бурно работали над программой. Хотела пристроиться на другом конце с дневником. Воробьёв меня толкнул, не смог со мной разойтись, хотя было расстояние до скамьи с метр. У меня с тетрадки свалился карандаш, наклонилась поднять, он тоже наклонился, увидела его смеющиеся глаза.
Он сзади меня, якобы протиснулся за стол, прижавшись ко мне так, что я долго сидела с пунцовым лицом, а он целый час принимал участие в обсуждении и не посмотрел в мою сторону ни разу.
Громко подначивает меня, будто тестирует, вытерплю я или нет. Учил меня печь хлеб, с насмешками над моими уменьями костровой и поварихи. У него и самого не получилось. Повсюду натыкаюсь на его взгляд, куда бы ни пошла и что бы ни делала.
Сажусь за стол обедать, а он громко «шепчет», чтобы я отодвинулась, потому, что он об меня обжигается.
Совершенно невозмутимо между нами свободно уселся Джон. Володя про себя говорит, что поглупел, но, то же самое могу сказать о себе. Здесь столько народа интересного, не будь его рядом, давно бы со всеми перезнакомилась и подружилась.
Вечером народ уходит смотреть серебристые облака. Зовёт меня пойти с ними, ведь я же не видела ещё этого явления. Идём, конечно, отстаём от группы. Смотрим на облака и в отчаянии целуемся. У меня такие распухшие от поцелуев после серебристых облаков губы, что не могу говорить.
Продолжает свои экскурсии для меня. Показывает яму-холодильник, в которой хранится сливочное, давно прогорклое, масло прошлых экспедиций. Показывает камень Джона под горой Стойковича…
К «камню Джона» Константин Коханов имел непосредственное отношение, даже проводил вокруг него раскопки и чуть не доказал, уже своей находкой осколка этого камня, лежащего на небольшой глубине, под одной из берёз, словно над выжженной им поверхностью из белого грунта, практически на одной из предполагаемых траекторий полёта действительно «Тунгусского метеорита», что этот «камень» действительно метеорит. Правда это было в 1972 году, но чтобы был ещё один «камень Джона» ещё под горой Стойковича в 1968 году, об этом Константин Коханов ничего не слышал, правда, что и он там был в 1972 году, членами КСЭ и самим Джоном Анфиногеновым, нигде не упоминалось. Правда была фотография, опубликованная в «Комсомольской Правде», где он стоит рядом с Джоном, где под ней, о месте нахождения «камня Джона, была написана полная чушь.
О «камне Джона» было много разговоров, предположений и гипотез. В итоге историю с ним окончательно «заболтали» и каждый, кто упоминал об этом «камне», тоже особенно не утруждал себя, хотя бы тем, чтобы точно указать время его находки. Например, Виталий Ромейко в своей книге «Огненная слеза Фаэтона. Эхо далекой Тунгуски», авторитетно заявляет: С недавних времен к достопримечательностям таежного края относят так называемый «камень Джона». О нём я писал в разделе «необычные камни». Напомню лишь, что в 1973 году выполняя плановый маршрут по горе Стойкович, у Заимки Кулика, участник экспедиции КСЭ Джон Анфиногенов наткнулся на небольшой серый камень. Находка заинтересовала его, и начались раскопки. В последствии оказалось, что это огромная кварцитовая глыба, состоящая из осадочных мелкокристаллических пород светло серого цвета общим весом около 10 тонн
(https://tunguska.tsc.ru/ru/lyrics/prose/romeiko/r3/john/).
«Тунгусские тетради» Т. А. Барамыковой (Гартвич) о «путешествии в район Тунгусской катастрофы в июле-августе 1968 года», конечно не дневники, а только записи её впечатлений от поездки туда, и в основном любовный роман, разбавленный не представляющей для неё интереса «научной работой». Возможно, в этом и есть главное достоинство сделанных ей записей о тех «сибирских учёных», кто «серьёзно» занимался разгадкой тайны происхождения Тунгусского космического тела и очень спешил сделать сенсационное открытие и даже, как Джон Анфиногенов, надеялся получить за это Нобелевскую премию, делить которую с «московским старателем Костей», ему очень не хотелось.
…Показывает лабаз – крепкий без окон сарай на четырёх столбах, высотой около двух метров и с лестницей времянкой, прислонённой невдалеке к стволу. В лабазах хранят свои припасы и охотничьи трофеи, но этот был пуст. Мы в него даже залезаем. На столбах – чтобы не залезли и разорили звери…. А на Хушме показал заброшенный чум, и нашёл место, где прежде стояли эвенки, а сейчас остался только хорей, прислонённый к стволу. Все достопримечательности Тунгуски вижу его глазами. И все песни таёжные пропеты им для меня.
Общий сбор. Прибыл народ, пора начинать сезон. Атмосфера у костра и за столом удивительная. Народ радостно обнимается. После торжественных речей и оглашения программы работ на нынешний сезон следует общее застолье. Выпили, большей частью символически, а я этого не умею и не люблю вовсе. Песни и поются, и уже орутся. Москвичи поют. Я знаю, что предполагается жизнь на планете у звезды Эпсилон Эридана, но в песне они пели о двух космических кораблях, летевших со звезды Альфа Эридана и с планеты Марс:
«Их пути пересеклись над тайгой тунгусской, и никто не захотел дорогу уступать и все посыпались в тайгу, ругаясь не по-русски, и обломки кораблей упали в эпифаст».
Я умиляюсь, что уже знаю, что такое этот «эпифаст». В моих руках, конечно, побывали книги Аркадия и Бориса Стругацких «Понедельник начинается в субботу», в которых они описали события 1908 года в тунгусской тайге, как старт космического корабля с Земли. Корабль, якобы, прилетел из другой вселенной, в которой время течёт навстречу нашему, земному. А в сборнике фантастики за 1964 год читала ещё одну фантастическую версию, что тунгусский взрыв вызван лазерным сигналом, посланным из созвездия Лебедя. Перед отъездом ждала на скамейке Володю, читала журнал «Знание – сила». Опубликована была маленькая заметочка о палеоботаниках, нашедших в смоле пыльцу древних растений. Воробьёв подошёл, выхватил, как безумный, этот журнал из рук и закричал:
«Вот оно! Вот где надо искать вещество!» – и потащил меня к Дёмину. Всё это обсуждается сейчас за столом вперемешку с реальными задачами научной исследовательской программы, которую будем выполнять, и эта смесь приводит меня в восторг.
Мы старательно держимся вдалеке друг от друга, мы расстались. Кругом товарищи, тунгусское братство. Чувство вины перед ними, перед далёкой семьёй ощущается постоянно. Мне не выдержать пытки детскими глазами. И мы нарушили свои и их представления о морали. Но это расставание оказывается сильнейшим магнитом. Неотрывно держимся взглядами друг за друга.
Мы никогда не бываем самими собой в социуме. Постоянно приходится приспосабливаться к родным, знакомым, коллективу на работе, к начальству, к прохожим и так далее. Для этого нужны постоянные усилия и подавление самих себя. Эти усилия приводят к усталости, к расстраиванию нервов. Характер приходится ломать, а это очень трудно – быть другой, не самой собой.
А здесь мои усилия быть на расстоянии приводят к противоположному результату. И его – тоже.
Прибывают силы, мы не замечаем тягот и неприятия и смятения общества. Разгорается пламя страсти. Это была оголённая страсть, с которой было невозможно бороться, потому что утончилась внутренняя культура чувств. Я была готова к любви, и душа и тело созрели, я открылась. Он созрел и возмужал к своим двадцати восьми, её давал щедро, я принимала ценный дар. Приняла весь его мир с жаром сердечных слов, трепетом тела, с тунгусской тайгой, с холодными просторами бескрайней Сибири. Мы слишком близко подошли друг к другу, образовав одно целое. Неважно, сколько реальных метров было между нами.
Группы уходят в маршруты. По программе нужно в этом году закончить карту ожога. Это требует дальних маршрутов и больших усилий. И вот силы бросаются на ожог. Ребята его уже изучали. В этом году что-то нужно уточнять по программе. Поняла, что поражения ориентированы в сторону некоего центра. Исходили планы из предположения о том, что эти поражения образовались под действием световой энергии взрыва.
Зимой Воробьёв и Дёмин вычисляли координаты центра излучения. Насколько я поняла, нам предстоит уточнить границы распространения поражений. Для этого нужно будет пройти профилем тайгу в сомнительных участках и снять контрольные площадки. Уже была какая-то методика сбора образцов наработана, нам предстояло ею пользоваться. Заодно нужно будет собрать контрольный материал за пределами области ожога.
Таёжный ветер запутался в вершинах деревьев. На сосне среди зелёной хвои мелькает пёстрое оперение рябчиков. Рябчики повсюду попискивают в кустах, подпуская нас очень близко. Он учил меня стрелять по ним из винтовки. На моё сопротивление отвечал:
- Здесь тайга. Она должна нас кормить.
Приникаем друг к другу за избой. Жадность его поцелуев вновь и вновь поражает меня. Нет сил, остановиться. Кажется, я иду в небо.
Меня определили в группу ожога. Мы будем рядом. Опять расставание и тревога: мы товарищи, мы только товарищи на маршруте.
Забросили на Укагит вертолётом. Пилоту долго объясняли, в какую точку тайги нас доставить, показывали ему карту. Долго летели над тайгой, чуть не задевая верхушек деревьев. Пилот всё-таки ошибся. Пришлось корячиться и нести тяжеленный груз на плечах по заболоченной местности и полигональным почвам – мерзлоте, растрескивавшейся от жутких здешних морозов на трещины, глубина которых до полуметра, замаскирована она сверху мхами – ловушка-костоломка. Но сориентировались, когда Володя узнал дерево, которое брал в прошлом году. Вот так!
Лагерь расположили на сухом пологом берегу ручья. Поставили палатки. Заготовили дрова, разожгли костёр. Сосны широко раскинули кроны над лагерем. Разогретая жарким июльским солнцем земля, а под ними благодатная тень и не так много комаров.
И пошла работа в ожоговой группе. Она не была особенно сложной для меня. Опытные таёжники выводили нас на место. Иногда по зарубкам на дереве находили нужное дерево, определяли его координаты. Воробьёв лез на дерево, определял азимут ветки у ствола или азимут сегмента ветви, угол наклона её у ствола от горизонтали. Это был положительный для ветви, растущей вверх, отрицательный – для ветви, растущей вниз. Определялись высота ветки от земли в метрах. Ветка отпиливалась и сбрасывалась вниз, где её аккуратно пилили на кусочки-кругляшки.
Определялись диаметр современного спила, возраст спила в 1908 году. Это была мучительная работа – считать иголкой по годовым кольцам возраст спила в 1908 году, возраст ветви, потому что садились на незащищённую руку комары, и приходилось терпеть укусы, чтобы не сбиться со счёта. Работали бригадой.
Считали также в метрах расстояние начала поражений от ствола и расстояние спила от конца поражения в миллиметрах, длину спила, длину поражения, диаметр ветви в 1908 году на внешней и внутренней стороне ствола, сектор поражения в градусах, угол поражения от вертикали.
Все данные заносились москвичками в тетрадь. Я на спиле писала карандашом номер маршрутной группы, номер дерева, номер ветви, номер прямолинейного сегмента ветви, номер спила. Система координат: ось X направлена на географический восток, ось Y – на географический север. Начало координат лежит в точке 102˚00’00’’ восточной долготы и 60˚55’00’’ северной широты. Координаты горы Фаррингтон в этой системе X=-2,70 километра , Y=-0,06 километра.
Стоянка была хорошей. Прозрачная вода ручья звучала как-то проникновенно тихо. Хотелось сидеть на берегу, но жизненные нормативы экспедиции не оставляли время на раздумья. Оставались только вечера, когда сидим все вместе у костра. По воде от заходящего солнца рассыпаются блики.
Володя в ударе шутил с девушками, пел, а потом уходил на берег. Тёмный его силуэт на фоне светлой косы вызывал у меня щемящую боль. Он вёл себя на людях корректно, подсмеивался, когда у меня что-то не получалось, злился, пытаясь сломать меня, подогнать под общие рамки, какими он себе их представлял. Казалось, он меня сравнивает с другими, постоянно тестируя.
На обед сегодня дежурные сварили горошницу. Не люблю горох, у меня от него раздувается живот. Этот горох был ещё и старый, прогорклый и его не замачивали. Я уклонилась от обеда. Воробьёв навалил в эмалированную миску этой полусырой горошницы с верхом. И сказал-приказал:
- Ешь! Не съешь – ослабнешь, подведёшь других. Подчиняйся в тайге коллективу. Здесь свои законы. И не кривись, а улыбайся, не порть людям настроение. Улыбайся всегда, даже если нужно будет, есть осиновую кору!
И я, как загипнотизированная, стала глотать эту пакость, а потом мучилась с животом.
Раннее утро, когда каждый цветок и каждый листок одаривается каплей росы. Прикосновение утренней свежести вызывает дрожь. Несу к берегу полкружки тёплой воды, чтобы почистить зубы. Огорчаюсь, что заканчивается зубной порошок.
- Телячьи нежности! Зубы надо чистить золой. Или расщеплённой веткой.
Он лихо ломает прут, яростно щёлкает зубами, разрывая и размягчая древесину в лохмотья.
- Вот какой была щётка у наших предков! И зубы у них были, не чета нашим, не болел никто. Стоматологов не было! Не нужны были! На, чисть! Зачем тебе тёплая вода, здесь вся она чистая, нежности городские.
- Я уже почистила порошком, с крышки собрала.
Доказывает превосходство идеи над материей моей плоти. Какая мука, часами, годами, тысячелетиями ждать, когда мужчина обнимет, приласкает. Ощущение нереальности мечты.
Солнце село за тайгу. По долине стелется молочный туман. Костёр приподнимал тяжесть темноты ночного неба. Оно не было чёрным. Всё ещё продолжались белые ночи. Укладывались в палатках плотно, стараясь, согревать друг друга. Шутили, что переворачиваться будем по команде. Когда в палатке четыре – пять человек, проявить нежность невозможно.
И опять искались лиственницы, пережившие катастрофу. Воробьёв лез на дерево, снимал координаты ветвей и кричал нам сверху цифры. Затем он срубал ветвь. Внизу мы её подхватывали, пилили. Спилы с повреждениями подписывали. Отбор пробных деревьев и оконтуривание области, в которой встречаются повреждения, заканчивался на одном месте и мы перебирались на другое.
Люблю смотреть на работающих мужчин, что-то в этом есть завораживающее. А Володя работал ещё и красиво.
- Таня, пойдём вперёд, поищем дерево, время терять не будем. Ребята лагерь снимут без нас и догонят.
Володя подгоняет себя, идёт всё быстрей и быстрей, уводит в сторону, в какой-то берендеев лес, в котором висят космы исландского мха с каждой ветки и пружинистый слой мха под деревьями.
- Никогда не желал женщину так сильно, как тебя, даже во снах. Умираю от желания, хожу всё время на раскоряку. Боюсь сорваться и наброситься на тебя у костра. Любимая, прости.
И опять в кровь разбиваются губы, и некогда смахнуть комаров. За его плечами вижу голубое солнце. Мы на природе, и никого нет, кроме нас. Метрах в тридцати от нас стоит голубой шар диаметром два-три метра и весь светится. Он не был плотным, но не был и прозрачным, в нём ощущалась глубина, хотя и видна, нет, не то слово, чувствовалась тайга. Запрокидываю голову, застывшее в зените солнце беспощадно жжёт ранки. Пугаюсь, что поехала крыша. Перевожу взгляд – ничего нет. Хорошо, что только показалось. Так не хочется разъединяться. Но уже идёт меж деревьев Боб, за ним остальные.
Это было на Укагите. Палатка стояла в 3-х метрах от костра. Утром все вылезли, и мы стали целоваться, прежде, чем выйти.
Ваулин сказал Володе, что он совсем разложился. Володя молчал. Позже Шкута отвёл его в сторонку и сказал, что все, всё видят и знают, слышат.
Володя мне это не рассказал. Я узнала об этом позже. Просто старался не смотреть на меня. Шпынял, давая понять, что никаких нежностей быть не может, шептал, что сердце ноет от жалости и желания, но нельзя. Но я давно научилась сдерживаться до тех редких минут, когда не было работы, коллег у костра. А это было крайне редко. Работы было в этот сезон слишком много.
Вот эпизод из маршрута на Укагит. Мы были втроём и шли по Ямоко. В Ямоко есть ледяные ванны, очень большие в этом году. Обычно, говорят, дно Ямоко сухое. Было очень жарко, и Володя с Бобом Шкутой решили искупаться. Разделись донага и бросились в воду. Я сидела на берегу, отвернувшись, и, когда они вылезли и стали одеваться, спросила у них:
– А можно, я тоже искупаюсь? Вы отвернётесь.
– Конечно.
И я тут же разделась донага и тоже стала плавать. Не смогла выбраться на берег сразу. Володя догадался, развернулся в мою сторону и протянул руку. Доверчиво смотрю, что отвернётся, не замечая вначале Боба. Он стоит, смотрит, и бедный Боб так и замер с открытым ртом. Я не просто рассердилась, а разозлилась и стала, нарочито не спеша, растираться полотенцем и одеваться.
- Мерзко вы поступили, парни. Я не смогу на вас смотреть. Я же доверилась вам, как и вы, мне доверились. Володька смеётся:
- А мы бы не возражали!
Что-то во мне ломается в эту минуту. Потом Боб извинился, а Володя нет. И ещё рассказал мне, что они обсудили этот эпизод:
- Ты вышла вся красная, как Афродита из пены морской. Я залюбовался, а Боб растерялся
- Ну, как? – спросил я его.
- Подумаешь! Я посмеялся. И всё. Хороша, да.
Боря ещё не знал женщины, так его оправдывал Воробьёв.
Остановились вблизи высокого яра. Облюбовали место, поставили палатку, заготовили дрова и развели костёр. Погода была ясная. Тихо кругом, только шумят кроны, да раздаётся изредка хлопанье крыльев взлетающих птиц. У Марины день рождения. Вечером собираемся его отмечать. Народ радостно оживлён в предвкушении праздника. И вдруг летит вертолёт! К нам прибыли киношники. Все планы на день рушатся.
Берётся ещё одно дерево. Режиссёр Виктор Ватолин, оператор Олег Максимов, ассистент Толик Косолапов суетятся, расставляя народ у дерева то так, то этак, чтобы все в кадр входили, то крупным планом берут лица. Володя на дереве, принимает нужные для хорошей съёмки позы. Он страшно рискует, я за него боюсь. Дерево берётся в раже за рекордное время. Усталый народ жаждет праздника. И он будет. Народ в творческих муках, все чего-то сочиняют. Олег Максимов долго меня рассматривает, я ёжусь под его взглядом. Подошёл:
- Что за значок?
- Рязанский городской клуб туриста.
- Второго такого случайно не имеется?
- Нет.
- Подари, а?! Я значки собираю. Возвратимся в город, приходи, покажу. Вот тебе адрес.
Сняла значок и порадовала человека. (В гости к нему сходили вместе с Володей. Он подарил мне большую фотографию Южного болота с надписью на обороте «КМеТ.1927 г.», китовый ус с Камчатки и медвежий клык. Должно быть, не знал, что по поверью медвежий коготь в доме – к ссорам).
Володя пишет в моём дневнике:
«документация группы ожог по поводу дня рождения.
Приказ – зачёркивает. Инструкция – зачёркивает.
1. Директива:
а) всех рассадить по ранжиру, то есть согласно длине волос и бороды.
б) на пол не сорить
в) в помещении не курить
г) цветочки.
Перечёркивает всё это крест на крест, а потом ещё и построчно. Пишет.
Разрешается:
а) говорить вслух всё всем (зачёркивает) Поздравлять именинницу всем вслух одновременно и на разные голоса
б) быть на рабочем месте в нерабочее время нетрезвыми, пить по способности
в) насыщаться до пресыщения
г) уничтожать гнус без счёта всеми возможными способами: физическими, морительными, телепатическими и т.д.)
д) спать без подъёма, вставать с первыми комарами.
Запрещается:
а) не сорить на пол! Не плевать на потолок! Не курить в помещении!
б) уклоняться от священных обязанностей есть, пить, петь, спать
д) брать больше одного дерева в день и месте тоже.
2. Приказ по группе ожог во исполнение полученной директивы
Ожогисты и ожогистки, зализаторы, анализаторы, затесаторы, вывалисты и выволятки, мутанты и мутовки! Наше заседание происходит в сложных метеоусловиях, из-за которых мы свалились с неба, а Плеханов и Кривякова пришли пешком. Мутантки отказались брать мутантов, а ожогисты брали мутантов, так как отказались брать деревья. Ожогисты не брали ожога, и брали мутантов, а мутанты не брали ничего. По Угакиту бродит призрак Шнитке, который по ночам грызёт сухари, шевелит кустами и пугает Шкуту. В результате этих происков достопочтенный Боб лишился сна, опрокинул кастрюли и чуть не упал с дерева.
Во изменение приказываю:
0. Подарить имениннице яр на Угаките.
1. Отменить отмену приказа.
2. Не будить Шкуту.
3. Не будить во мне зверя.
4. Татьяну Барамыкову переименовать в Барометрову, учитывая её способности к предсказаниям.
5. Объявить выговор Глебовской (Лариной – зачёркнуто) за клевету на Бориса.
6. Объявить благодарность Воробьёву за хлеб, испечённый Шнитке на прошлом маршруте.
7. Объявить Шнитке выговор за тонкие годовые кольца.
8. Обязать Ирину Ронкину в дополнение к кастрюлям носить в рюкзаке самовар, раскладушку и духовку.
9. Обязать Шкуту сшить самоходы и запатентовать в Монте-Карло.
10. Приветствовать киношников, прибывших сюда, громким: «Ура!».
11. Оценить достоинства трёххвойной настойки под названием «Мечта мутанта», доставленной вертолётом и вывалистами на сбор.
12. Во избежание желудочных недоразумений обязать Плеханова снять пробу с напитка и произнести первый тост.
Участковый оперуполномоченный Угакита В. А. Воробьёв-Птицын».
Грянуло мощное троекратное «Ура!» в честь именинницы. Звучат песни. Выпили чуть-чуть, раскрепостились.
Володя теряет осторожность, хвастливо говорит, глядя на ребят:
- А всё-таки никто из них так и не поймёт, что мы стали любовниками и остаёмся ими.
Это слышат. Мне больно, хотя по существу правильно. Но зачем так? Его уводят покурить Боб Шкута и Володя Шнитке, замечательные люди, заметила, что они любимого оберегают.
Я испытываю каждый миг своей жизни какие-то чувства, но эта же жизнь принуждает меня, их тщательно скрывать. Не принято выражать свои эмоции, в нашем обществе, открыто. Когда я искренне восхищалась кем-то или чем-то, радовалась, на меня смотрели с удивлением.
Как выразилась одна моя знакомая актриса, открытость и недалёкость в стране нашей синонимы. Я на природе, в походах, становилась сама собой, уставала, огорчалась и радовалась. Чувства, притупленные в городе настолько, что почти забываешь об их существовании, здесь вырвались, найдя лазейку, наружу.
Божественная сущность человека – любовь безоглядная – требовала единства, цельности духа, душ и тел. У меня такое мощное переживание, энергия любви и света строит вселенную, мой мир. А мы, построив за три дня и три ночи высотное здание любви, пытались теперь снизить этажность.
У костра опять разговоры о том, что проблема Тунгусского метеорита будоражит умы. И не только романтиков и учёных, но и простых обывателей тоже. Режиссёр пытает, что же всё-таки такое Тунгусский метеорит? Хором себе отвечают парни, что Фесенков, Флоренский, Кринов с их кометной гипотезой заблуждаются. Не метеорит, не комета, не астероид. НЛО? Космический корабль? Не исключено, но и не доказано.
- Может быть, – говорит командор, – мы имеем дело с каким-то, пока неизвестным информационным воздействием.
И я вдруг понимаю, что грандиозная идея укладывается в мою жизнь. Приобретает Тунгуска эмоции, объём, цвет, запах. В моём сознании выстраивается её образ. А позже мне говорит Олег Максимов:
- Рациональней расходуй свои силы, девочка. Больше проживёшь, больше сделаешь. Не лезь в огонь. У тебя крылышки горят.
- Что, так заметно?
- Не заметить костёр до небес может только слепой! – смеётся он.
В маршрут выходишь и в дождь, и в холод, и в жару. На стволах следы когтей медведя, на примятой траве и сыроватой земле отпечатки лап. Зачастили дожди. Сначала пытались сушиться после каждого. Но убедились, что всё равно идти и мокнуть под дождём. Только чуть отогревались и дальше шли. Дождь с каждой ветки, с каждой иголки капает вода. Я устала и продрогла.
Вернувшись в лагерь, заготовили больше дров и поддерживали костёр, пока сушились вещи и обувь. Для этого поодаль от костра подвесили на кольях длинную жердь, на которую и вешали по очереди штормовки, рубашки и носки. Жар от костра был достаточно сильный, чтобы всё просохло быстро. Володя вытирает капли дождя на моём лице и нежно бормочет:
- Застудили маленькую, – и еле слышно добавляет, – миленькую мою любимочку.
В горящем дереве есть магия. Поддерживаю прутьями жизнь костра. Он оказывает влияние на мою психику. Ежедневная медитация перед горящими дровами как-то утончает восприятие мира.
Да и мужчины наши становятся задумчивыми и ласковыми, забывая у костра свою грубость. По иному смотришь на многие вещи в своей жизни, костёр располагает к раздумьям. Читаю сегодня у костра Бунина:
«Я к ней вошёл в полночный час.
Она спала, и одеяла,
светился спущенный атлас.
Она лежала на спине,
нагие раздвоивши груди.
И тихо, как вода в сосуде,
стояла жизнь её во сне».
Ребята слушали и по-пуритански отводили глаза в сторону, кроме Володи Шнитке, который смотрел на меня с удивлением, будто что-то открыл для себя. А Володя, сидевший рядом, взял мою руку и сжал, ломая пальцы. Я могла от боли закричать, только усилием воли подавила крик. Так и не поняла, осуждал он меня, стыдился, останавливал ли.
Сегодня я, зачищая ножом спил, отхватила себе кончик пальца острым ножом, который только что перед работой он наточил, чтобы мне было удобней работать. Володя срывается с дерева, а ему нужно будет снова лезть наверх. Держит мою руку выше головы, чтобы остановить кровотечение и кричит, чтобы быстрее дали бинт, платок или что-то ещё. Аптечки в лагере, ни у кого и ничего нет. Вижу растерянность и боль в глазах оттого, что не может помочь.
«Последний спил, последний спирт,
Последний пир, где много пили»
Возвращаемся на заимку. Рюкзаки тяжёлые. Прошёл дождь. Идём на солнце, все кусты и деревья сверкают бриллиантами, необыкновенно красиво, хрустальная страна. Запинаюсь о корень и падаю. Народ удаляется, а я не могу подняться, меня придавил чудовищный рюкзак.
Володя возвращается, пытается меня поднять, но ему мешает собственный. Возвращается Боб. С двух сторон приподнимают и держат на весу в две руки мой рюкзак, а вторыми рывком поднимают меня с земли. У меня кружится голова, стволы вокруг несутся со страшной скоростью.
Хватаюсь за Володю, чтобы удержаться, а он отстраняется, путается в необходимости помощи и ласке.
Кочки верховых болот, курумники – каменистые россыпи, поросшие лишайниками. Лезем в гору по шляпкам грибов, которые в таёжной глуши никто не собирает, грибницы – поля. Сюда бы сборщиков, а потом прислать за ними вертолёт, мечтаю я.
Рассказываю, как ходила в Боголесье в капище Макоши, древней богини, его бабушка знала. Приносили подношение и просили подарить грибы. И брали только то, что просили: или белые, или рыжики, волнушки, маслята, грузди в четырёхведёрные короба на широких лямках. Почти, как здесь, богиня изобильно давала. Вижу в этом году много мест с необжитой дикой природой. Порой кажется обманчиво, что до меня не ступала на эти клочки земли человеческая нога. Под палящими лучами сибирского солнца идём через ёрник. Джон вдохновился написать об этом аде стихи. Их и повторяю сейчас, как заклинание:
«Вообщем называют это дёром,
называют, видимо, недаром.
Мы идём азимутальным коридором,
добиваемые солнечным ударом»
На Заимке народ смотрит на меня с любопытством: как же, у Воробьёва от неё крыша поехала. Напрямую не говорят, это читается во взглядах.
Я как на витрине. Кувшинников что-то шепчет в ухо Боронтовой, а она расчёсывает рукой свои длинные волосы и смеётся. Им – можно так, а мне нельзя. В этом мире у любимого слишком много связей, которые не обрубишь.
Женщины эти обманывают себя, когда приветливо обращаются ко мне у костра, то шпыняют меня своей единственной правотой – там семья. Понимаю их святое недовольство.
А без мужчин их ненависть становится прямой, не прикидываясь добродетелью. Чувствую неприятие и нарастающее смятение.
Не отказываюсь ни от какой работы, делаю всё, о чём просят, чищу лук, мою котлы. С Володей не пересекаемся. Он в компании корифеев науки обсуждает результаты и намечает новую работу.
Больная точка – интимные отношения между мужчиной и женщиной. Я любила безоглядно, я постоянно испытывала их недостаток, отсюда боль и унижение. По-прежнему приходится заглушать свои чувства. Несостоятельность полноты чувств, вот что я испытываю.
Душевные порывы юности и любви невозможно заглушить, они всё равно пробиваются через запреты, как зелёная трава через асфальт. Я дерзнула быть любимой. Удивительно воздействие события. Чем для людей на Заимке была наша любовь? Ничтожный эпизод в их жизни.
Оказывается не эпизод, а потрясение основ. Мы ведь не для того на Тунгуску собрались. Любовь в экспедиции, такая страстная и вызывающая, была как любовь в школе. Это было недопустимо, и все женщины бросились защищать мораль.
Жизнь есть жизнь, в КСЭ то и дело возникали скандальные любовные истории. И всё же старались, замужние и незамужние, строго блюсти чистоту нравов, и чувствовали себя виноватыми, если что не так. Мне было очень больно.
Много народа, не хватает продуктов. Ждали сброса. Сброс осуществлялся с самолётов на бреющем полёте. Мешки часто рассыпаются при ударе об землю. Наш пилот умудрился скинуть мешки с мукой и сахаром на болото, приняв трясину за зелёную лужайку. Сплавина порвалась, и мешки ушли на дно.
В сумерках деревья теряют свою привлекательность, контуры их расплываются. Тайга вокруг превращается в единую тёмную массу, силуэтом на небе. Сидеть в одиночестве в темноте не по себе, и я тоже выхожу к огню. У костра по-прежнему поют и читают стихи.
Сегодня слушаю Батюшкова: «Как бешеный ищу развязки своей непостижимой сказки», – читает кто-то по памяти, и мне кажется, что все смотрят на нас. Недаром наша судьба нас соединила. Мы делимся своей энергией, когда кто-то в ней нуждается. Ему тяжелее, много тяжелее, чем мне.
Глаза у Володи сделались совсем больными. Он проходит мимо всех, пристраивается за моей спиной. Толчки взбесившегося сердца. Оглядываюсь, на его лице мука. И едва слышный стон – мычание сквозь стиснутые зубы.
«Мужики, ищите Аэлиту. Аэлита лучшая из баб» – несётся от костра. Чаще всего говорят о Ефремове. Когда поётся гимн, строчки Дёмина:
«Мы проходим завалами,
Средь Тунгусских болот,
Чтобы горы сказали нам
Где погиб ты, пилот.
Расстояния страшны человеку ли.
И пускай разделены парсеками,
Неизвестными мегагерцами,
Друг у друга будем
слышать сердце мы»,
- я вижу себя, идущую по болоту, под стук наших сердец буквально.
Перед выходом на другой маршрут мне объявляют, что ожогисты, в основном, работу закончили, группу сокращают, меня переводят к мутантам.
Охранные тормоза сработали где-то наверху, нас разлучили. Очередное расставание и тревога, почти физическая боль разлуки.
Под кодовым словом «мутанты» подразумевается биологическое исследование, имеющих цель выявить наличие в центре аномалий у растений, а, конкретно, у сосен, которые можно было бы отнести к последствиям мутационного воздействия Тунгусской катастрофы. У молодых сосен встречались в зоне трёххвойность пучков и увеличение ежегодных приростов по длине. Обычно у сосен растут по две хвоинки из пучка.
И эта работа не была для меня сложной. Опять опытная таёжница выводила нас на конкретный район – вся зона разбита на квадраты, в квадрате бралась контрольная площадка. Срубалась сосна, и мы, девочки, под командованием жены командора Людмилы, ощипывали с веток пучки и считали, сколько двуххвойных пучков нормальных и сколько трёххвойных мутантных на них выросло.
Утомительная монотонная работа, в смоле не только руки, но и тело. Да и вечная мерзлота позволяла хранить продукты, впрочем, столь скудные, что и сохранять было нечего, но не позволяла вольготно на ней сидеть. Работали на юго-востоке зоны.
К концу лета закончилась пора белых ночей, исчезли комары. Но появился гнус, буквально вгрызающийся в тело. Ночью было очень холодно, особенно у воды в низинах. По вечерам вода казалась более холодной, чем днём. И солнце уже не так грело.
Коллектив был замечательный. Только я тосковала. В городах большинство людей добровольные заложники повседневности. Для меня взять и пойти спонтанно куда-нибудь, было естественно всегда. А здесь тайга, привязка к палатке и группе, необходимость скрывать свои желания.
Разговаривали о любви, работе, обществе. Были молоды, но уже хорошо понимали, что к женщинам в России двоякое отношение.
В трудные времена ты – женщина, мать, а в спокойные – «Баба не человек, а курица – не птица». Радовались, что есть такая отдушина – КСЭ, здесь отношения между мужчинами и женщинами иные, светлые и уважительные. Здесь женщина не кукла для утех, а равноправный человек.
Ценю любую радость общения с природой, будь то поход, рыбалка, хоровое пение у костра, а теперь вот и работа в тайге, оказавшаяся совсем нестрашной. Я справлялась! В такие минуты на природе забываешь про логику, мышление становится образным. Из подсознания выплывает то, что обычно скрываешь. Главное, восстанавливаются в такие минуты силы, и я становлюсь готовой к завтрашнему дню. Огненные стрелы метеоритов расчерчивают ночное небо. Всегда радуюсь, когда могу это наблюдать в августовской ночи. Звёзды на небе яркие и большие, просто гипнотизируют. Хочется думать о вечном.
Мне опять снятся сны. Снов о пении и танцах у меня четыре. На протяжении многих лет они периодически повторяются. Я во сне знаю уже, что будет дальше, появляются всё новые и новые детали, продолжение действий. Это четыре совершенно разных сюжета, разные эпохи и время….
…В последний раз дежурю. Робкий огонёк, осмелев, начал облизывать тонкие сучья. И вот уже всё разом воспламенилось. Запылал таёжный костёр. Сварили утром жиденькую манную кашку без масла и жиденький чаёк. Сегодня последний маршрут. Кончились продукты, и грядёт на заимке завтра общий последний сбор. Прикасаюсь губами к прохладной живительной струе ручейка.
Тоска по Володе, хочется к нему лететь. Чувство цельности с ним такое, что в какой-то момент действительно взлетаю, вижу его, идущего по долине внизу с рюкзаком в цепочке других. Кричу изо всех сил:
«Я здесь! Я люблю тебя!» Вижу, что он забеспокоился, запрокинул в небо лицо. Возбуждение запульсировало по волокнам моей нервной системы, будто он рядом и сейчас коснётся моей руки, задержит её в своей ладони. Гулко билось моё сердце от усилий опомниться, и прерывалось дыхание. Подумалось в этот момент, что любовь, говорят, окрыляет.
Выходим к Хушме, на Пристань. По традиции топится перед общим сбором баня. Народ приводит себя в порядок после маршрутов. Как ни странно, но я не знаю, что такое баня по чёрному. В очень тесное помещение, в котором сложно распрямиться, набиваются женщины.
Пол холодный, на уровне лиц нечем дышать Общее весёлое оживление, разглядывают друг друга, моё тело одобрили и это приятно. Мне дурно, не могу вынести духоты. Но терпеливо сношу экзекуцию: узнав, что в бане первый раз, женщины стараются продемонстрировать мне её прелести.
Выхожу на свежий воздух, обнимаюсь с сосной. Весь мир вокруг меня вертится волчком, а я ось. Делаю несколько шагов, цепляюсь за следующее дерево. Вроде остановилось всё, и пройти осталось мимо костра, у которого сидят мужчины, почти весь состав экспедиции. Храбро делаю несколько шагов и валюсь, теряя сознание, на землю у самого кострища, им в ноги.
Очнулась в избе на нарах. Выплываю трудно. Очень стыдно за свою слабость. Слышу голоса:
- Вот угорела с непривычки!
- Да голодная она, ничего не ела весь день.
- Дайте ей тушёнку, да не эту, а разогретую.
- Поднесите к носу, пусть почует!
И вправду в нос проникает великолепный аромат разогретой тушёнки. В полутьме знакомая улыбка:
- Ты чего народ пугаешь?! Очнулась, слава Богу. На, ешь, половина банки – твоя.
Пытаюсь подняться и валюсь, опять дурнота. Володины чумазые пальцы цепляют в банке кусок тушёной говядины и кладут меж губ. Машинально сглатываю. В животе урчит так громко, что все хохочут: подействовало лучше нашатыря! Народ выходит, чтобы было для меня больше воздуха.
- Твой обморок после бани я принял за хитрость. Поймал тебя на руки, отнёс в избу и положил на нары.
Все смотрели на нас с изумлением, но мне было уже всё равно. И только тут понял, что дело плохо, и стал кричать, что нужен нашатырь. В избу набился народ, все стали давать советы. Ты ешь, а то завалишься ещё.
Через час, распаренные и умиротворённые, все вернулись из бани, и мы толпой идём на Заимку. Рассказываю Володе о сне, в котором видела его наяву.
- Мне почудилось, что ты меня зовёшь. Я даже огляделся. Ты всё записываешь, сидишь над своим дневником. А я просто живу и запоминаю только хорошее или страшное. Мне тоже снились сны. Снилось, что я ищу детей в развалинах города Новосибирска после атомной бомбёжки. И вижу взрывы, и жар чувствую от огненного шара. Вот как нас запугали постоянной атомной истерией! И наша с тобой любовь такая же атомная война. Ты пройди вперёд, на нас народ оглядывается.
Часто думаю, что только сама отвечаю за свои мысли и поступки. Переживала сложный момент своей жизни, не замечая, что с какого-то момента попала под влияние диаспоры космодранцев, оказывающей воздействие на определённом уровне: меня разглядывали, оценивали, что же во мне такое имеется, что у товарища отказали тормоза морали, долга, здравого смысла.
- Таня, а ты не беременна случайно?
Оглушена, не сразу прихожу в себя. Неясные ощущения чего-то необычного, что со мной происходило, определились. Расспрашивает, убеждаемся, что это возможно и вовсе не случайно.
- У тебя волосы светятся как нимб… Милая, я не знаю, что делать. Не потяну две семьи. Ты сильная, тебе решать. И я не могу потерять своих детей. Вот мечусь. Ты реши сама.
Меня знобит. Тяну руки к благостному теплу костра, пытаясь сохранить его. Всякое моё движение, всякое действие вызывает любопытство. Хотелось стать невидимой, никому не попадаться на глаза. Прячусь в спасительную темноту, но она обдаёт холодом, начинается озноб.
Прощальный сбор. Много пьётся, теряется корректность и осторожность. Не потому, что много спирта и пьют много, спирта даже не хватает. Ему нужно было окунуться в эту слабость, сильно опьянеть. Ожидание ощущения неловкости и стыда за поведение.
Мне нужно устроиться на ночлег и, желательно, подальше от людских глаз. Володя поёт с компанией. Лезу на чердак избы в спасительной темноте. Он всё-таки меня отслеживает.
Забыв об осторожности, лезет ко мне наверх и кричит, что любит. Валит меня на пол и берёт насильно.
Плачу беззвучно и без слёз, потому что застывает душа. Этой субстанции вроде бы и нет, но почему так больно? Почти сразу на чердак поднимается и укладывается рядом Шнитке, а на лестнице усаживается Боб.
Карпунинские строчки:
Прощай, Тунгусская тайга.
Прощайте, мёртвые шаманы.
Ложатся белые снега,
А мы на родину шагаем.
Нас ждут российские дома,
К нам дети сядут на колени.
Из тундры белая зима
На белых катится оленях.
Для нас окончен сезон. Уйти по тропе налегке не удалось, каждый уходящий уносил с собою пробы. Мы сознательно отставали. На Пристани ждал сюрприз: изба была занята. Остановились в ней геодезисты из Туапсе.
Молодой красавец, абхазец Лёва, не знал, чем угодить. Он никак не мог понять, что мы терпели лишения в тайге за собственные деньги, ради идеи. Но был счастлив, что наши пути пересеклись, что он может позволить подарить нам литровую банку восхитительного персикового компота, который для него завозят ящиками на вертолётах, потому что он без персиков не может работать.
Выслушав рассказ о Тунгусской катастрофе, страшно удивился, он, и понятия не имел, что рядом эпицентр. Ради этого случая жертвуется ещё одна банка компота в мою пользу.
У Володи несчастные больные глаза. Он заботлив. А у меня стынет от ужаса душа. Идём в рудничный посёлок, где добывают ценнейшее сырьё полевой шпат. В посёлок летает вертолёт из Ванавары. Странно, не помню дороги. Помню, как пью с ладони холодную от мерзлоты и прозрачную воду Чамбы, помню крик чаек. Помню, как в какой-то халупе угощали чаем, и старик подарил мне два чистых огромных кристалла. Господи, у меня ничего не получается. Не могу я сделать, что хочу. Сделай Ты, если есть на то Твоя воля.
Есть вещи, которые ранят в любом случае. Внутреннее ощущение потери. Мужчина предоставляет женщине право быть сильной, это ужасно. У женщины нет выбора. Надо либо выживать, либо умирать. Стоит ли он того, чтобы за него умереть?
Меня никто в целом свете не ждёт. Нет дома, нет работы, а, значит, нет прописки и зарплаты. У меня не было и отчего дома, в котором меня бы поддержали. Мне некуда принести ребёнка.
«Я пропала», – повторяешь ты снова и снова. Я делаю выбор. Сроки поджимают. Пока устроюсь в Новосибирске, пройдёт некоторое время. Надо торопиться, и я делаю единственный возможный на тот момент выбор – иду вечером тайком в поселковую больницу и прошу помощи у незнакомых людей.
Думала, моего отсутствия никто не заметит, я успею вернуться. Но через час в окошко заглядывали Володя и Командор (Николай Васильев). Сказала им, что отравилась консервами, и мне промыли желудок. Сделали вид, что поверили.
А потом сидели в клубе неделю. Вылеты самолётов из Ванавары не производились, пока взлётная полоса мокрая, земля аэропорта, залитая дождями и первым снежком, никак не просыхала. В большой комнате лежали на полу рядами спальники и одеяла. Народ, все бывшие туристы и экспедиционники, был неприхотливый. Ждали терпеливо, рассказывая каждый день по очереди о своих профессиях. Было интересно.
И я рассказывала о тонких плёнках, интегральных схемах. Много пели, я слушала и старалась записать слова, а Воробьёв был в ударе. Ему пелось. Книги – часть жизни любого нормального человека, а здесь их не было. Я читала «Блюда французской кухни», удивляя народ. Кто-то из наших, и увёл там у меня эту книгу.
Боль душевная мучит постоянно. Гнетёт неопределённость. Голова раскалывается ещё и от всей этой неустроенности. Но я счастлива, потому что я больна и любовью. У меня есть мой мир. А любовь к женатому, что попытка плыть в намокшей одежде. Тянет на дно, когда хочется плыть, плывёшь, пытаешься плыть.
Так хочется иметь свой дом, маленькую пристань, куда можно будет возвратиться. Так мучительно переносить чужое любопытство, недоброжелательность, к счастью, немногих, коллектив КСЭ замечательный, способный на горькие шуточки.
На людях заметная отчуждённость Володи. Это правильно и неправильно. (Там, в Ванаваре у меня навсегда сжалось горло, стала плохо видеть).
Заметно уходит лето, хотя всего лишь середина августа. Густой туман по утрам скрывает посёлок. Исчезли комары, но появился мокрец – микроскопическая, объедающая кожу до мокрого мяса, кровососущая нечисть. Наконец, солнце. Вечером закат над тайгою, когда диск его потерял чёткость, свой оранжевый цвет, становясь красным. Цвет густел, становился фиолетовым, потом тёмно-вишнёвым. Это, считают здесь, к морозу. Утром земля замёрзла, и мы улетели.
- Никогда не трать свои силы на выслушивание жалоб, – учила меня бабушка. – Счастье – это дорога между несчастьями. Будь терпелива и наполняй работой каждый день.
Записала в дневнике в Ванаваре ещё, что нужно будет сделать. Учить математику. «Для чёткости», – говорил Володя. Учить биологию, языки, психологию, журналистику. Перегибаю листок посередине и на второй половине пишу, каким образом всего этого достигать.
Жизнь устроена страшно. Она разводит даже любящих людей. Всё просто. Я мечтала о нём, его сибирской широте больше, чем он о своём женском идеале. Утешилось его сердце, обнаружилась в нём гордость и страх скорее, чем любовь. На Тунгуске мы с ним страшно простились.
- Не по Сеньке шапка, – сказал он на прощание – Ты, как солнце, ослепила меня, я ничего не вижу и не соображаю. Мне нужно от тебя отодвинуться. Ты сильная, а я не знал, что слаб. Тебя слишком много, я не могу тебя удержать. Не по Сеньке шапка. Мне страшно и стыдно смотреть тебе в глаза. Мне хочется умереть. Я боюсь с тобой прощаться.
Воробьёв уехал, улетел, случайным бортом, не попрощавшись. Он исчез тихо. Не ушёл, сбежал. Не попрощавшись.
Я улетала оттуда в полном смятении и без него. Думала, что поставила в Ванаваре точку, загнав в себя боль. Но, оказалось, Тунгуска – пролог моей любви и сибирской жизни. Познание Сибири продолжалось.
Мне удалось устроиться на работу в один из институтов Академгородка почти сразу. Меня взяли, потому что наступила осень, и кого–то надо было направить на уборку картошки. Для этой цели практиковалось брать на временную работу молодых и отправлять их в колхозы. Меня и отправили. Спали мы на полу недостроенного гаража, у которого были боковые стены и крыша, но не было торцовых.
Я жестоко простудилась, не успев окрепнуть после голодного лета без витаминов. Увиделись мы в больнице, куда меня привезли без сознания из Тальменки. Володе сказала Наташа, что я там. Пришёл навестить.
Попенял, что в экспедиции узнали о моём состоянии. Он не помнил похода в Ванаварскую больничку.
- Мы про твоё состояние поговорили, и я забыл, потому что так ничего и не понял. Или не хотел понимать и помнить. Психика моя так защищалась. Поверил, что отравилась. Узнал я об этом от Васильева уже в Томске. Ему выговорили в Ванаваре тогда местные «товарищи», что негоже девочек портить.
Рассказал, как прошли дни после нашего расставания:
- Я чуть не погиб. Самолёт попал в грозу и не смог сесть в Красноярске, улетел в Канск. Мы сели в Канске, вынужденная посадка. Было страшно, и я понял, что люблю жизнь и всех женщин вокруг. Особенно ту, что сидела напротив, с двумя детьми. Все были в ужасе. Дети плакали и по пыльным ногам женщины текли их слёзы и проделали несколько чистых белых дорожек-ручейков по коленям и ниже. Меня эта картина потрясла так, что я почти влюбился в эту мамашу. Но это потрясение меня не вылечило. Она мне нравилась (и что тут такого?) Тут было не до секса и возбуждения. Это было что-то другое.
Константин Воробьёв в своей повести рассказывает, как он бежал из плена и на хуторе увидел русскую женщину, угнанную на работы в Германию. Женщина, поняв, что это свой, ахнула, воскликнула, – «наш», – и тут же опрокинулась на спину, отдаваясь «своему» мужчине.
Вот это отношение к «своему» в беде вовсе не разврат и не сексуальная распущенность. Это любовь…
В самолёте у меня в висках стучали стихи:
Хиросимой и Нагасаки
Подрастают мои сыновья.
И про тебя строки:
Та, которая тихо и ласково
Называла меня «Малыш».
Стихи так и не сложились. Слишком сильное волнение не располагает к поэзии. Надо быть чуточку спокойнее и ироничнее. Ирония – это муза Пушкина и моя. Прости за наглость. Я ощущал только трагедию и стыд. В голове всё время вертелись стихи, и никак не складывались.
Ты называла меня «Малыш», а мне это напоминало название одной из первых атомных бомб. Вот и вертелось в голове фраза: «Хиросимой и Нагасаки подрастают мои сыновья».
Я рассказывал тебе, что мне снились атомные кошмары. Всё слилось в одной куче. Впору застрелиться, и я действительно чуть не умер, пытался застрелиться. Промазал.
Я поняла, что надо выжить и сохранить любовь и самих себя. Победить прошлое в себе и в самой КСЭ. Я не хотела его терять.
Потом была работа в Институте физики полупроводников.
Он приходил из своего Института математики, и мы вместе ходили на обед. Я ночевала в институте на лабораторном столе, потому что у меня не было дома, и я не смогла сразу снять комнату без денег.
Когда меня засекла охрана, я сняла угол у пьяницы дворника на Жемчужной за работу вместо него. Пришлось для этого перейти работать на ВЦ.
Спала, как собака, на полу за шкафом. Володя ко мне туда приходил, несчастный и больной. Голодал, а я срывала его голодовки, кормила картошкой и капустой. Я не позволяла ему делать выбор между мной и детьми. Я приживалась на вольном древе Академгородка.
Он уходил из семьи и возвращался. Сделали попытку жить вместе. И он опять ушёл, бросив меня на неоплаченной съёмной квартире.
Ещё долго тянулись годы наших мучительных, но наполненных светом отношений, душевных даров и страданий. Нас травили неведомые женщины. Звонили в сорокаградусный мороз и говорили ему, что я жду его в городе там-то, а мне, что он ждёт меня ещё где-то. И мы срывались друг другу навстречу.
Самое странное, что мы друг друга находили, хотя нас откровенно разводили, чтобы намучились в бесплодных скитаниях по зимним промёрзшим улицам.
Нам отказала от дома Люба Дёмина, некоторые друзья. Но принимали другие. Однажды закрыла дверь в свою жизнь, спасая его и себя. Стучались и стучимся в неё временами, на протяжении сорока лет, с обеих сторон.
Из семьи всё же ушёл навсегда. Потерял работу. Уехал из города. Всё это и надо было стерпеть, состояться мне и моей женской судьбе, а ему заняться наукой и решать самые трудные инженерные проблемы с надеждой на ХХI-й век.
Казалось, судьбы разошлись. Но когда откровенность и сокровенность сливаются друг с другом, рождается любовь. И это то, что нельзя навязать со стороны, что изливается изнутри человека. Говорят, что совместные испытания и общее дело любовь навеки скрепляют.
Что-то ушло сразу же, когда утешилась его гордость, когда недостижимое было достигнуто, а высокое встало вровень – мы испытали на себе священный огонь любовного безумия. Но матрица любви в нас осталась.
Пишем письма друг другу. Из них узнаю, как жилось и живётся. С годами мы стали ближе друг другу, хотя десятилетиями разделяют нас тысячи километров.
Рассказал, и мне это было приятно, как пытался написать стихотворение о нашей чамбинской стоянке….
…Судьбе благодарна за все встречи на своём пути, душа искала поводы и возможности для духовного общения и собственного роста. Жизнь многогранна. Всё же душа человека – полифоническая симфония великих эмоций. Есть основной мотив, идущий через всю жизнь, есть масса других мелодий, которые в совокупности и составляют ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА. Поэтому я и благодарна – Дёмину, Воробьёву и всем другим.
Разве мог подумать Константин Коханов, работая над «Историей поисков Тунгусского метеорита», что при редактировании «научных» трудов и воспоминаний многочисленных участников самодеятельных экспедиций, он столкнётся с таким безумным описанием человеческих страстей. Именно страстей, а не любви, как ни старалась её отразить в «тунгусской тетради» Татьяна Барамыкова, при описании своих любовных «похождений», не в смысле каких-то развратных действий, а «по ходу поиска» вещества Тунгусского метеорита.
Вообще, это, по сути, трагедия, стоящая по уровню где-то посередине между «Повестью о Ромео и Джульетте» и романом «Мастер и Маргарита». Правда, в ней «Ромео» не «мальчик» и «девочка» не «Маргарита». Так что и сама эта «тунгусская повесть», больше похожа на роман «Мастер и Джульетта», правда, без всякой мистики и трагического конца.
Все живы, здоровы и так счастливы, что сразу не поймешь, толи плакать, толи смеяться, когда, к тому же, оказывается, что есть ещё кто-то, кого хочется поблагодарить, хотя бы за такую жизнь.
Чтобы особенно не развивать тему любовных взаимоотношений в экспедициях КСЭ, и в то же время не сохранять каких-то недоговоренностей для превратного толкования имевших место любовных историй, как это отразилось в дневнике Бориса Вронского 1966 года, всё-таки ознакомимся с тем, что он в нём всё-таки решил, как бы между прочим, отметить.
18 июля 1966 года, когда он со своей группой пришёл на «Пристать на Хушме», то отмечает, что «здесь уже был Джон Анфиногенов со своей подругой Надей», и как бы подчёркивая, что они там были вместе неспроста, продолжает, толи рассуждать, толи философствовать:
«Вообще «Куликовская тропа» располагающее место для любовных интриг. Большинство из них кончается быстро по причине «сошлись и разошлись как в море корабли»; некоторые переходят в тесную семейную связь, а некоторые заканчиваются трагически. Вероятно, это свойственно не только Куликовской тропе, а вообще всем туристическим походам, в которых принимают совместное участие молодежь обоих полов» (https://tunguska.tsc.ru/ru/cae/memo/vronsky/).
В продолжение, описанного Борисом Вронским эпизода, Константин Коханов может только сказать, что когда он в 1972 году привёл на Заимку Кулика трёх томских студентов в помощь Джону Анфиногенову, который ранее прилетел туда на вертолёте, он встретил его уже там с женой Ларисой.
Так что любовных историй, как мы видим, было много и даже таких, которые кончались трагически, но о которых было тактично умалчивать. Здесь же был особый случай, так как главные персонажи этой истории ничего не собирались скрывать, и открыто выражали свои чувства.
Вот только были действительно серьёзные намерения или хотя бы настоящая любовь у Владимира Воробьёва, вряд ли кто ответит положительно, даже сама Татьяна Гартвич, хотя и старается его как-то оправдать, как и всякая русская женщина, способная на безрассудную любовь. И поэтому она прощает ему не только постоянные измены, но и то, что иначе, чем с подлостью, по своему откровенному цинизму, наверно больше не с чем было тогда уже сравнивать.
Самое интересное, что это для Владимира Воробьёва норма жизни, вся его пассионарность, о которой он любит разглагольствовать, в стремлении прикрыться тем, что он всегда «тайно» поддерживал диссидентов и находился под неусыпным наблюдением КГБ, особенно в Кежме.
В отличие от КГБ, которое работало «тогда уже плохо», Владимир Воробьёв не засветился и его «пронесло», в прямом смысле, словесным поносом, которым растеклась его статья «Страсти по Николаю Васильеву», помещённая в качестве некролога, в книге самого Н. В. Васильева «Тунгусский метеорит – космический феномен лета 1908 года» (М., 2004).
Эта статья Владимира Воробьёва, по сути, свела дело всей жизни самого главного командора КСЭ, к тому же концу, чем всегда, повседневно, была наполнена «героическая» жизнь самого Владимира Воробьёва.
Но вернёмся к концу воспоминаний Татьяны Гартвич, исключённому Константином Кохановым, чтобы, всё, что касалось любви, не было испорчено повседневностью будущих отношений героини этого любовного романа, с человеком, который её предал, в самый трудный для неё момент жизни:
«…Так получилось, что мы потрясли своею любовью устои экспедиции. Эхо до сих пор отдаётся. Произошло попадание во время. Назревали перемены, мы оказались на переднем крае. И мы оба не виноваты, что угодили в момент, когда интеллигенции живётся худо, нет квартир, и зарплаты едва на жизнь хватает. Не построили мы для нас дом.
Мужчине нужно было всё и сразу. Я отдавала и отдаю, что имею. А тогда нужно было просто выжить. Вытерпеть. Получила дар, за который благодарю. Я не изменила Тунгусскому братству, КСЭ, диаспора космодранцев меня приняла. Жизнь оказалась гораздо оптимистичнее.
О чём рассказала, это события, в которых принимала участие, эпизоды моей жизни, мои личные воспоминания. Многое в этом мире изменилось до неузнаваемости, произошли грандиозные сдвиги в социальном устройстве и общественном сознании, Сейчас это, возможно, было бы менее трагично.
Наша память так устроена, что в молодости мы часто проходим мимо чего-то важного или замечаем это лишь мимоходом, вскользь. Но где-то, всё же, это оседает, потому что по прошествии лет всё в памяти всплывает с мельчайшими подробностями. Тунгуска в моей памяти почти зрима…».
Так рассуждает героиня любовного романа, а что в свою очередь думает сам герой, так и хочется сказать «предмет», её поровну не разделённой с ней любви:
«…Прочный брак – один из признаков пассионарности, то есть самоотверженности, преданности культуре, принципам, слову. А если эти принципы, слова, культура противоречат биологической природе человека (а это по большей части так), то горе пассионариям.
Их мощный творческий темперамент угнетается прежде всего их ложной социальностью. Вот почему пассионарность изредка вспыхивает в ярком этногенезе, а через несколько поколений исчезает в социальном отборе, в разгуле биологических инстинктов субпассионарности: агрессии, насилии, скотского секса, алчности, самости, властолюбии…
…И я действительно чуть не умер, пытался застрелиться. Жил, терпел. Надо было стерпеть, а потом заняться наукой и решать самые трудные инженерные проблемы с надеждой аж на 21-й век.
Дело в том, что я не мог выбрать между нею и детьми, тем более, что с ней я бы не мог работать в науке. Это был выбор судьбы. И то, что я сейчас есть – результат тогдашнего тяжёлого выбора.
Она (Татьяна Гартвич) рассуждает чувствами и о чувствах. И текст её (воспоминаний) об этом, о чувствах, а не о законах природы и логических выкладках, к которым я склонен.
Таня права. Жизнь есть и после большой любви. И я ещё не раз влюблялся счастливо и серьёзно. Женился и растил детей, правда, уже не своих. Но никогда более я не испытывал такой страстной, болезненной, всепоглощающей и длительной любви, как с ней. Я и сейчас люблю, хотя какой уж из меня любовник, а из неё любовница.
Насколько я помню, любовь была главным содержанием нашего путешествия. И главным источником событий. До изнурения.
Я ей об этом написал, а она ответила, что это сокровенное. И ещё она не понимает сути конфликта города и деревни. Выглядишь там как хищник, а это не так. Азарт – это не жадность, а стремление к первенству.
Настоящая любовь выше морали. Она сама есть высшая норма морали. Ромео и Джульетта сразу легли в постель, а не оглядывались на мнение «общества» …
…Научная фантастика – это про нас, а, фэнтези поттеризм – это про кого? Во всяком случае предшествовали фантастические антиутопии и за рубежом, и у поздних Стругацких. Их творчество от коммунизма «Стажёров» свелось к антифантастике «Жук в муравейнике», «Миллиард лет до конца света» и т.п.
Их герои вырождаются в современных науковцев пьющих, растленных и смердящих от неверия в прогресс, даже сам дьявол в конце появился. То же и у американцев после Кларка и Азимова. В романе про планету «Пирр» люди не могут поладить с местной биосферой, в романе чтобы беззаботно ехать по долам и весям, надо принадлежать к определенному слою. Все вроде нормальны, а мораль противоречит основным ценностям. Эта тема была весьма актуальна в 60-х. Фильм «А если это любовь?» про влюблённых школьников, которых в школе травят. Вечный сюжет Ромео и Джульетта.
Кроме того, любовь противоречит ценностям потребительского общества и не в моде. Читай Воробьёва про «информационный барьер». Теперь в моде «иметь парня» и «иметь девушку». Поимели, а надоело – привет. Только ревность собственника присутствует. Опять же читай «Антропогенез».
Но работа действительно стоит, а я тут чтением занимаюсь, ночей не сплю, лекции не готовлю, исследования свои забросил… и сердце натурально болит, а не фигурально, как у всех нормальных людей….
Насколько тут велико желание отгородиться у Владимира Воробьёва от созданных им же самим проблем, сколько цитат из золотого фонда литературы, хотя это всего лишь перечень книг и поверхностное суждение об их содержании с далеко идущими выводами, что сейчас модно и неприемлемо для него лично. И, наконец, что-то вроде покаяния, а по сути, чтобы оправдаться, хотя бы перед самим собой:
…Дорого же мне обходятся встречи с ней даже за тысячи километров. Других любимых женщин вспоминаю с нежностью и благодарностью, а тебя, любимая, с волнением безнадёжности и болью утраты. Господи! За что мне это?!
Таня, Таня! Вспоминаю наши путешествия и горько укоряю себя. Как же я тебя не сберёг! Какой же я был дурак!
Это ведь нас так воспитывали в готовности к подвигам и физическим перегрузкам, беспощадными к себе и людям. Уже много позже на Байконуре какой-то генерал очень хвалил наших студенток за то, что они работали на рисовых чеках до крови из носу, до обморока. Мне хотелось встать и закричать ему, какой он сволочь и преступник. Девчонок замучили как скот, а он радуется.
А сами-то мы кто были на Тунгуске? Прости нас, дураков!
Она написала (непонятно к кому он обращается или перед кем старается оправдаться, так что будет считать, что перед самим собой), что просто любила на расстоянии в тысячи километров и десятков лет. Этого запретить никто не может. И небо у нас общее. Вот и всё.
Это я всегда знал и чувствовал её любовь. Это было такое сильнейшее притяжение, что не было сил сопротивляться, впечатавшаяся в нас божественная матрица любви, но получил такую тяжёлую травму души, что так и не смог оправиться.
Спасибо женщинам, которые меня спасали в тяжёлые времена. Они меня любили, и я отвечал им тем же. Больше у меня никогда не было такого накала страсти. Но странно, я всё забыл, а её так и не забыл. Всё люблю ту девочку, которой давно уже нет – одно воображение…».
Правда Владимир Воробьёв забыл, улетая из Ванавары, не попрощавшись с той, которую до сих пор не может забыть, успокоившись перед этим с командором КСЭ в ванаварской больнице, что у неё всё в порядке со здоровьем, как будто сам ничего не знал о её беременности.
«Забыл», как почти не изуродовал всю жизнь своей «любимой» женщины неопределённостью, на протяжении долгих лет, интимных отношений, где он был свободен от каких-либо обязанностей, находясь в это время на её полном содержании, как сутенёр у какой-то проститутки. Может показаться, что Константином Кохановым сказано обо всём этом достаточно резко и это может обидеть героиню, бросить тень на её практически безответную любовь, которую тоже можно посчитать за счастье, но как всё это можно трактовать по-другому, если сама героиня пишет:
«…Спала, как собака, на полу за шкафом. Володя ко мне туда приходил, несчастный и больной. Голодал, а я срывала его голодовки, кормила картошкой и капустой.
Я не позволяла ему делать выбор между мной и детьми. Я приживалась на вольном древе Академгородка.
Он уходил из семьи и возвращался. Сделали попытку жить вместе. И он опять ушёл, бросив меня на неоплаченной съёмной квартире.
Ещё долго тянулись годы наших мучительных, но наполненных светом отношений, душевных даров и страданий…».
Всё было бы понятно, если бы Владимир Воробьёв был спившимся бомжом, которого любящая женщина привыкла подкармливать, отмывать или согревать теплом своего тела, после его очередного запоя, а то он был истинным «пассионарием» советского периода русской истории.
Был, по сути, человеком, который не прочь переспать с любой женщиной, пожить за её счёт, но при первых же денежных затруднениях у очередного «предмета» своей «любви», готовым всегда убежать к другой состоятельной женщине или возвратиться к своей семье.
Можно, казалось бы, поставить точку в характеристике одного из лучших бардов КСЭ, если бы не желание самого Владимира Воробьёва развивать любовную тему в КСЭ до уровня спасения генофонда русского народа.
В статье Владимира Воробьёва «Страсти по Николаю Васильеву», включённой в книгу Н. В. Васильева «Тунгусский метеорит – космический феномен лета 1908 года» (М., 2004, стр.307-330), рассказывается, что жизнь самого главного командора КСЭ, тоже не обошлась без любовной драмы:
Как и у всякой «пассионарной личности», свободной от обязательств, даже перед самими близкими людьми, как считает Владимир Воробьёв, свободу её выбора, не может связать по рукам и ногам, никакой даже самый прочный семейный союз.
Правда, как не старается нас уверить Владимир Воробьёв, что Николай Васильев не одобрял, частые любовные романы во время экспедиций КСЭ, но по всему видно, что строго и не осуждал.
В то же время, прекрасно понимая, к чему в итоге приводит преобладание женщин в любом творческом коллективе, о таких стойких товарищах, как Николай Васильев часто говорил, – не для того собрались, чтобы этим здесь заниматься.
Жизнь показала, что и у железных командоров, ржавеет воля и понижается уровень нравственности, когда они встречают, как им кажется ту, о которой только могли мечтать и им начинает казаться, что эта страсть взаимна.
Владимир Воробьёв в двух главах своей статьи о Николае Васильеве «Не для того собрались» и «Вдохновил» рассказывает об этом достаточно подробно, поэтому дальнейшее комментирование её содержания, уже не к чему, достаточно отдельных замечаний:
НЕ ДЛЯ ТОГО СОБРАЛИСЬ…
В одной из первых своих экспедиций 60-х годов я (Владимир Воробьёв) обратил внимание НВ (Николая Васильева) на тот печальный факт, что в КСЭ много одиноких женщин, не имеющих ни мужа, ни детей.
«Хоть бы детей им сделали, мужики, если уж мужей на всех не хватает!» – упрекал я ветеранов экспедиции.
НВ (Николай Васильев) согласился, что это плохо, но сделать ничего нельзя. «Не для того собрались…» – сказал он со вздохом.
Это высказывание я слышал от него неоднократно. По поводу вызывающего поведения одной яркой молодой особы он как-то иронически заметил:
«Её бы огулял кто-нибудь, она бы и успокоилась, да у нас некому – не для того собрались…». Вот и вся его реакция на скандальные сплетни.
Для того или не для того мы здесь собрались, а жизнь есть жизнь… и в КСЭ то и дело возникали скандальные любовные истории.
И вот что странно – женщины, замужние и незамужние, строго блюли чистоту нравов, а мужчины всегда чувствовали себя виноватыми, если что не так. Это продолжалось даже тогда, когда женщины стали составлять подавляющее большинство экспедиции и более не имели шансов иметь мужей среди «своих».
Автор этих строк (Владимир Воробьёв) пережил на этой почве такое жестокое моральное давление в 1968 году, что пришёл в себя не скоро.
В 1970 НВ (Николай Васильев) увидел меня в экспедиции и, как мне говорили, заметил:
«От Воробьёва осталась одна оболочка». С тех пор моральный пуризм пошёл на убыль…
Прочный брак – один из признаков пассионарности, то есть самоотверженности, преданности культуре, принципам, слову. А если эти принципы, слова, культура противоречат биологической природе человека (а это по большей части так), то горе пассионариям.
Их мощный творческий темперамент угнетается прежде всего их ложной социальностью. Вот почему пассионарность изредка вспыхивает в ярком этногенезе, а через несколько поколений исчезает в социальном отборе, в разгуле биологических инстинктов субпассионарности: агрессии, насилии, скотского секса, алчности, самости, властолюбии… (дословно, как в воспоминаниях у Татьяны Гартвич).
Между тем наш «маленький пассионарный народец» стал рассасываться и вымирать.
Уходят ребята всё глуше и тише
Куда-то, куда-то под тёплые крыши.
А были – как боги, ушли – где зарплата.
Уходят ребята, уходят ребята…
Уходят, глаза заслонив капюшоном,
Уходят к своим замечательным жёнам.
А как же болото, а как же тропа та
Без вашего пота, без вашего мата?
Уходят ребята навеки с орбиты
Кода-то, куда-то под тёмные плиты.
Уходят, травы не отринув с ботинок,
Уходят туда, где колышется рынок…
Д. Дёмин, «Реквием»
Сколько боли в этих строчках Дёмина!..
Действительно, хорошие стихи, проникновенные, но, к сожалению, вся философская сущность их ничего не стоит, если иметь в виду то, что сам Дмитрий Дёмин в последний раз был на Тропе Кулика в 1971 году (и после того, как перенёс тяжёлую операцию, только теоретически обрабатывал результаты экспедиций КСЭ), за четверть века до того, как «заколыхался» рынок.
…В начале 80-х я (Владимир Воробьёв) откровенно призывал молодых мужчин в КСЭ делать детей «направо и налево»:
«Смотрите! – говорил я – Дураки, дебилы, воры и подонки плодятся без ограничений. Каждая женщина, которую вы пропустили, достанется им. С кем будут дружить, учиться, жить и работать ваши умные дети?».
Напрасно… к внебрачным связям стали относиться более терпимо, но женщины не хотят родить детей даже в браке, а если родят вне брака, то не более одного. Не для того собрались?! Вот так они и вымерли…
ВДОХНОВИЛ
Эпизод этот деликатен и опасен, поскольку почти все его участники живы и, надеюсь, надолго переживут меня (Владимира Воробьёва). Так что выхода нет. Приходится рассказывать сейчас, тем более что это рассказ скорее о себе, чем об НВ (Николае Васильеве).
Летним вечером не то 1979, не то 1981 года сидел НВ (Николай Васильев) на «Гурмане» – кухне-столовой Куликовской заимки – пригорюнившись. Никого вокруг не было, даже спирта. И состоялся у нас с ним такой задушевный разговор, какой редко бывает без выпивки даже между близкими друзьями.
Почему НВ (Николай Васильев) открыл мне душу? Видимо потому, в КСЭ я считался инвалидом любовного фронта. Меня уже не ругали – махнули рукой. Мной пугали молоденьких девушек. Но именно я мог и понять, и обсудить без «облико морале» это человеческое чувство.
Рассказал он мне о своём романе со своей бывшей аспиранткой. О тупиковой ситуации, возникшей в этой связи и в семье, и в отношениях с друзьями и коллегами, и в личном плане.
Не то, чтобы я ничего не знал об этом. Сплетни ходили, но всерьёз никто ничего не принимал и даже не сочувствовал. Не то, чтобы адюльтер был абсолютно неприемлем для самого НВ (Николая Васильева), но… прикипел, да и «не для того собрались», помните?
Не то, чтобы это было в КСЭ новинкой. Разводились… но всё это было на периферии общественной жизни КСЭ и, главное, вовремя, когда ещё «силы есть и кровь играет».
НВ (Николай Васильев) стоял в самом центре общественной жизни КСЭ. Его первая жена Олимпиада Александровна Васильева пользовалась большим уважением и среди друзей НВ (Николая Васильева), и среди учёного сообщества микробиологов. Их дети были активными участниками экспедиций. Последствия распада этой семьи были бы катастрофическими. Кроме того, Николай (Васильев) припозднился – возраст… кабинетная жизнь…
«Стар я для неё… – жаловался он – Уйдёт она от меня… Тут уже, и конкурент появился…»
О, как это было знакомо! Кто из мужчин не переживал этого трепета перед мощным любовным порывом молодой женщины?! А кто не переживал – несчастный человек — он не знал ни безоглядной женской любви, ни сверхусилий ради этой высшей награды…
«Знаешь, что я бы сделал на твоём месте? – сказал я (Владимир Воробьёв). – Я бы приехал в Томск и наломал дров… всё порушил… а претендента спустил бы с лестницы…».
НВ (Николай Васильев) помолчал… подумал… а потом вдруг повеселел и решительно сказал:
«А знаешь!.. Так я и сделаю!.. И дров наломаю!.. Ох, и наломаю!.. И с лестницы спущу!.. А мы с тобой, Владимир (Воробьёв), ещё будем сидеть на Пристани и пить спирт при свечах!..»
И наломал же он дров!!!
Дальнейшая история доходила до меня в глухих возгласах изумлений, неодобрений и сомнений в перспективах нового брака.
«Решил жениться старый хек…» – насмешничали друзья.
Я (Владимир Воробьёв) переживал тогда такие же матримониальные страсти и отнёс эту насмешливую песенку на свой счёт. «У тебя мания величия…» – сказали мне на это.
Через несколько лет судьба вновь свела меня с НВ (Николаем Васильевым).
- Ну, как жизнь? У тебя, говорят, сын родился?.. – спросил я.
- Ты меня вдохновил. У меня прекрасный сынишка… – ответил он.
- Гора с плеч!.. Лучшего оправдания перед богом мне и не нужно!..
К сожалению, больше всего рассуждают о Боге те, кто меньше всего о Нём думает, что можно сказать и о Владимире Воробьёве, который в той же статье о Николае Васильеве, только в главе «НВ, И ГОСПОДЬ БОГ» (стр. 312), пишет о себе так:
«… В 80-х КСЭ вслед за (Вильгельмом) Фастом, пошло искать Бога. Автор этих строк (Владимир Воробьёв) был одним из богоискателей. «Новый завет» восхитителен и не содержит ничего антинаучного. Я (Владимир Воробьёв) его прочёл, пришёл в восторг и стал всем советовать прочесть. Крестился, но на большее меня не хватило…».
Так что, после таких откровений истинного «пассионария», из тех, кто «осчастливил» человечество своим рождением в 1928-1943 годах, все дальнейшие комментарии и уточнения, Константин Коханов считает, вообще, излишними и никому ненужными для полной характеристики Владимира Воробьёва и разделяющих его взгляды, членов КСЭ.
Хорошим дополнением «тунгусской тетради» Татьяны Гартвич, в части описания проводившихся в 1968 году поисках вещества Тунгусского метеорита или как сейчас говорят Тунгусского космического тела (ТКТ), являются воспоминания Валерия Кувшинникова, участника первой экспедиции КСЭ 1959 года. Без них было бы многое непонятно, в частности то, какое отношение имело к поискам вещества ТКТ работа группы биологов Томского государственного университета (ТГУ) по изучению ориентирования насекомых, и участие в её работе самого Валерия Кувшинникова.
Валерий Кувшинников. «В лучшие годы жизни. 1968 год»
Каждая наша экспедиция КСЭ – ступень, этап жизни, между которыми – лишь осмысление предыдущей и подготовка к следующей. Безусловно, самые яркие и сильные чувства подарила первая экспедиция 1959 года. Но о ней много написано, и сейчас я вспоминаю одну из «рядовых» экспедиций – 1968 год.
Тогда Плеханов снарядил отряд энтомологов из НИИББ изучать механизм ориентирования паутов (слепней) не в Томской области, а на Тунгуске, мотивируя тем, что только здесь с абсолютной гарантией нет людей, которые могли бы исказить результаты экспериментов.
Научная задача отряда в 6 человек во главе с Валерией Борисовной Купрессовой состояла в том, чтобы отловить много тысяч паутов, поместить их в четыре садка, пометив по-разному каждую партию, и в определенный день наиболее жаркого периода лета развезти их в четыре направления от лагеря за 5 км – на север, запад, юг и восток.
Считалось, что поскольку, кроме самих энтомологов, вокруг на 100-150 км людей заведомо нет, то пауты, если способны чувствовать человека, полетят к лагерю, и, отлавливая и выделяя меченых, можно судить об их способностях, находить жертву на расстоянии.
Я был включен в состав отряда, с получением всех благ – проездных, командировочных, питания и т.д. Разумеется, все деньги предназначались для общих целей КСЭ, а я ехал реально на свои.
В мои обязанности входило:
Во-первых, забросившись вместе со всеми вертолётом из Ванавары в назначенное место – в 15 км северо-западнее Чеко на берег Кимчу, прожить с ними неделю, чтобы обеспечить нормальное оборудование лагеря, организацию быта и работы. Затем я мог отбыть на Заимку и заняться своими метеоритными делами.
Во-вторых, в назначенный день прийти в Ванавару, потребовать и выбить обещанный по договору на этот день вертолёт (поскольку, как известно, «обещанный мерин возить, не намерен»), прилететь на нём, развезти садки с паутами в четыре точки, и снова быть свободным.
И, наконец, по окончании сезона работ снова из Ванавары пригнать вертолёт для вывозки всего отряда.
В конце июня мы прилетели в Ванавару, после более-менее обычных трудностей по оформлению всех дел закупили продовольствие и, наконец, на МИ-4 забросились в намеченную точку безлюдной тайги, на берег красавицы Кимчу.
Оборудовали лагерь, наладили быт, и я стал собираться на Заимку. Три дня перед уходом я самым тщательным образом, максимально плотно набивал свой огромный «абалаковский» рюкзак выданными мне на два месяца продуктами – моей долей провианта.
Отряд финансировался, как полагается, поэтому чего только тут не было! И разные крупы, сухари, мясные консервы, сгущёнка, сухое молоко, сливочное и растительное масло, большой мешок сахара, конфеты, всякие приправы и даже банка, набитая крупными селёдками, и прочая, и прочая… Богатство для скудного нашего экспедиционного пайка.
Настал день расставания. Рано поутру все пошли меня провожать – километра полтора до приметного взгорочка. Два могучих парня, В. Орлов и Ерышев, сменяясь, тащили, покуда, мой рюкзак, но почему только что-то очень часто сменяясь, я не понял. Наконец, стали прощаться. Улыбки, пожелания, напутствия – все мы были сослуживцы и хорошие друзья.
И вот, ребята надевают вдвоем на меня рюкзак…. Я даже охнуть не мог – тяжесть совершенно непомерная, под ним невозможно устоять, не то, что идти.
Но надо идти, все слова сказаны, все мосты сожжены. Я делаю несколько шагов, оглядываюсь – всё стоят и машут мне вслед! Еще несколько шагов в надежде, что их скроют кусты – куда там. Наконец, провожающие скрылись, и я тут же повалился на землю.
Что же теперь делать? Идти с таким рюкзаком невозможно – в нём за сто килограммов. Что-то бросить? Продукты – но мы в КСЭ всегда существуем впроголодь, что бросить – сгущенку, тушёнку, масло? Немыслимо. Двустволку, 120 патронов – она казенная. Радиометр, миноискатель, тяжеленые анодные батареи – тогда зачем идти? Палатку, топор, свою одежду – велико ли облегчение, и как потом без снаряжения? Оставить половину и вернуться за ней – нереально: до Заимки три дня пути, потом снова взад-вперед, и нужна ведь передышка – пройдет половина экспедиции, ничего не останется на работу. Как ни крути, а надо идти.
Принимаю такой режим движения – 5 минут иду, 25 минут отдыхаю. И никакой поблажки себе – точно по секундной стрелке, иначе не выдержу. Я сильный, тренированный таёжник, всю жизнь со школы ходил по тайге и горам с тяжелыми рюкзаками – выдержу! Главное – дойти до Кимчу, срезая большую излучину, пройти дёром этот участок непролазной чащобы. Там дальше по берегу будет какое-то подобие тропы и вообще легче, хотя бы ровнее, а от Чеко вообще нормальная тропа. Главное было останавливаться около пня, бревна и т.п. – иначе с рюкзаком не встать. Благо, бурелома хватало. Уже через три минуты движения темнело в глазах, оставшиеся две шел на нервах, но шёл.
Великолепная дремучая тайга, нетронутая Куликовским вывалом, пощажённая пожарами и ветровалами. Поразили меня осины, каких никогда не видел – чуть не в обхват и высотой больше старых кедров. Не представлял, что такое возможно.
Ну, вот так и шёл весь день. Зной, 43˚С в тени – у энтомологов метеостанция была, а тени-то и нет, ни облачка, и тунгусская тайга, при всей своей дремучести, тени почти не даёт. Под брезентовой робой толстый свитер, чтобы хоботы паутов не доставали, толстые двойные штаны, рукавицы, толстая шапка и накомарник. И ещё масса копошащихся слепней – не видно цвета костюма. Нагрузка невыносимая, но выхода нет – надо идти, секунда в секунду, без малейшей поблажки. Иначе не дойду!
К вечеру стали попадаться небольшие распадки-ложбинки. Как я мечтал увидеть реку! Дойти до берега Кимчу, во что бы то ни стало, там вода, можно напиться, можно сварить еду, заночевать. И вот, наконец, после нескольких разочарований, блеснула река. Дошёл!
И тут, в сорока шагах от реки, на краю метрового уступчика к пойменному лужку я вижу медвежью лёжку, даже две. Среди мха выбит и умят круг метра полтора в диаметре, рядом другой, поменьше.
Понимаю, что это летняя лёжка медведя, сюда он придёт ночевать. Может быть прямо вот сейчас, уже солнце низко. Нет сил отвернуть, и я прошел прямо по лежке, вышел напротив неё на узкую полоску галечника, заросшего тощей травкой, и повалился.
Немного отдышавшись, развязал мешок, съел две ложки сахарного песку и пролежал без сил часа полтора. Потом поставил палатку, наскоро развёл костёр, сварил поесть и лёг спать, решив встать до рассвета и идти до наступления изнуряющей жары, хотя бы даже обойдясь всего тремя часами сна. Уже июль, но ночи ещё очень короткие.
Проснулся, как решил – на рассвете. Стою около палатки, смотрю на чистейшие краски тайги – ярко-зелёная, изумрудная хвоя, холмы, абсолютно чистое небо, и тишина, только шум реки на перекате. Картина, запомнившаяся навсегда.
И вдруг, совсем рядом, за кустами, басом: «У-у-у-у…» Миша! Ну, конечно, он спал здесь, на своём месте, рядом со мной, почему это он должен искать себе другое место – он здесь дома, он здесь живёт, а я гость.
Я был потрясен происходящим! Один из ключевых моментов жизни. Хозяин великого дома, в котором я нашёл приют и ночлег, увидев (почувствовав), что я проснулся и встал, говорит мне приветливо: «С добрым утром!» Да-да, интонации были именно такими!
Это людям с их сложной жизнью нужны десятки тысяч слов, а живущим простой жизнью – достаточно нескольких десятков, и все они легко и точно выражаются языком интонаций. Враждебность и приветливость, ненависть и любовь, вызов на поединок и предложение дружбы, достоинство и приниженность, привет и пренебрежение, и многое, многое другое, что устанавливает взаимоотношения между живыми существами, может быть легко и точно выражено интонациями голоса, языком жеста и движений тела, выражением глаз, управляемым запахом и многими другими средствами, которые человек отодвинул во второстепенные, опершись на точный, но узкий смысл слова. Но и для человека язык чувств, стратегические устремления души, всегда будут главными, если только он не захочет стать кибернетическим автоматом.
Это была медведица с пестуном. Дикий зверь, страх и ужас тайги, существо далёкое от человеческой расы обнаруживало высшее надо всем понимание и предлагало мне, прежде всего, равенство, понимание и почти дружбу, во всяком случае, сосуществование в этом мире. Всё это звучало в интонациях этого голоса, и я чётко и точно это чувствовал.
Я замер. Рядом медведь. Медведь! А я один, правда у ног лежит двустволка с двумя жаканами, и до него – метров сорок, успею. Что делать, ответить? Благоразумнее промолчать, мало ли что. Молчу. Зверь подождал и снова подал голос – прозвучали вопросительно-ироничные интонации. Я снова молчу. Благоразумие. Больше он не говорил. Я доел из котелка вчерашнюю кашу, свернул палатку и пошёл по берегу Кимчу к озеру Чеко.
С тех пор, как видите, прошло более тридцати лет. Того медведя давно нет в живых, они живут мало. Но мне до сих пор хочется туда вернуться, на эти шиверы, и попросить прощения за невежливость.
Я кляну это окаянное благоразумие, мне судьба дала редчайший случай поговорить, именно поговорить! – с настоящим, диким таёжным медведем, а я, как последний дурак, подобно буфетчику Сокову, отказался. Много мы делаем глупостей в своей жизни, но такое! И причина, видите ли, благоразумие, будь оно проклято.
Прости меня, Миша. А, наверное, это была медведица с пестуном, женщина, добрая душа. Жизнь нам даёт шанс, а как мы его используем – зависит от нас. Я побоялся, сработал врожденный страх 1937 года. Не прощу….
Понимает ли Валерий Кувшинников то, что было бы с ним, если он тогда ответил медведю, тем более медведице, когда она его почувствовала и зарычала, и у него после этого не выступил на заднице холодный пот.
Видимо, нет, просто за тридцать лет много деталей не сохраняется в памяти и на самом деле, скорее всего, Валерий Кувшинников, забыв про вес своего рюкзака, пробежал с ним не менее километра. И вот уже после того, еле отдышавшись, «доел из котелка вчерашнюю кашу», наспех сунутую в скомканную палатку, и кое-как, в спешке, привязанную своими растяжками к «абалаковскому» рюкзаку. Во всяком случае, мне трудно поверить в то хладнокровие, с которым Валерий Кувшинников, услышав рёв медведя, доедал кашу и как потом, не спеша, продолжил свой путь.
Может, Константин Коханов ошибается, потому что сам, по сути, вёл себя в тайге опрометчиво, во время своих путешествий без карабина и ружья, заряженного жаканами. Вот и бегал за медведем в 1970 году с фотоаппаратом, а в 1979 году, вместо того чтобы пожать лапу медведицы и потом сфотографировать её медвежонка, проплыл на вёслах сорок километров по Алтыбу быстрее, чем потом проплывал это расстояние на лодке с подвесным мотором.
Зато Константин Коханов на всю жизнь запомнил, как медведица на задних лапах бросилась в реку и на мгновение, остановившись перед его лодкой, словно давая ему шанс долго не раздумывать и убираться, не вмешиваясь в её жизнь, чтобы сохранить свою.
Откуда взял Валерий Кувшинников, что медведица хотела поговорить с ним, а не с медвежонком, который в то время что-то делал не так, и она выражала сначала своё неодобрение, а потом похвалу.
Во всяком случае, прошло тридцать лет и Константин Коханов в 2010 году, на дороге, которая теперь проходит рядом с затерявшейся в тайге Тропой Кулика, недалеко от Чамбы, увидев следы медведицы с медвежонком, явно уступившей ему дорогу, не стал её звать, чтобы поговорить по душам. Постояв там немного, он посмотрел по сторонам и не спеша, пошёл дальше. Будь Константин Коханов помоложе и рюкзак его полегче, наверно, он бы ускорил бы шаг, если бы не побежал.
…В середине дня пришёл на озеро Чеко, первым в этом году, и был вознагражден – лебеди! Два белоснежных красавца с двумя лебедятами. Увидев меня, родители отплыли с птенцами в дальний конец озера – 600 метров, спрятали их где-то под берегом и, снявшись на крыло, сделали надо мной два круга. Низко, с лебединым криком, который я тоже слышал впервые в жизни. Низко, ничего не стоило мне, меткому стрелку, снять их обоих.
Стоял, как завороженный, глядя на это чудо. Подарок судьбы. Громадные белые птицы. Вот они, о которых я столько слышал, читал, наслаждался музыкой «Лебединого озера», дорожил, как сокровищем, грампластинками, не надеясь побывать в театре. И вот они, высший театр природы, жизни – передо мной Лебединое озеро и лебеди, живые, настоящие, смотрящие на меня, летящие на меня, окликающие меня.
Солнце, ясное, чистое небо, ярчайшие краски тайги, не знающей пыли с июня 1908 года, блеск озера. Лебеди в полёте, величественно, низко, над самой головой, надо мной, для меня и вокруг меня. Потрясение.
Зачем они так низко, ниже деревьев, прошли дважды надо мной? Хотели рассмотреть меня, попросить не трогать птенцов или подставить себя под выстрел, чтобы птенцы стали мне не нужны? Действия их были целесообразны. Потом они улетели.
Я достал спиннинг, выбрал самую крупную блесну и принялся ловить щук. Во все прошлые экспедиции я это очень любил и умел, пятикилограммовые щуки ловились быстро и легко.
Не прошло и пяти минут, как лебедята, увидев, что родители улетели, вылезли из убежища и, как любопытные дети, тотчас приплыли ко мне, мешая мне удить. Я, забрасывая, боялся задеть лебеденка, а шлепки блесны их совсем не пугали. Так они и крутились передо мной, пока я не наловил несколько щук.
Кроме щук, на блесну попался очень крупный окунь, которого я и зажарил тут же на сливочном масле, и вкус его был незабываемый.
Переночевал на мысу озера и снова на рассвете, до солнца, вышел на Заимку. Рюкзак потяжелел на вес щук, но идти стало легче – всё же тропа, а главное, пошёл дождичек и снял изнурительную жару.
На Заимке из принесённого получилось три тяжёлых рюкзака для маршрута. Притащил я, видимо, более ста килограммов.
Потом были маршруты, работа и общий сбор. Перед ним ночь без сна, пели у костра до рассвета. Мне надо идти в Ванавару за вертолётом, два дня хода, но очень хочется повидать всех на общем сборе. Остался. Вторая ночь без сна, с голубичной наливкой, а на рассвете (опять!) стартую с Заимки на Ванавару. Завтра утром, через 24 часа, должен быть на аэродроме. Что это был за переход! Налегке, только полог для ночи перед Ванаварой, да сгущенка.
Идя вдоль Чамбы, набрал огромный букет даурских лилий – по расчету сейчас из Ванавары идёт группа, в которой, надеюсь, должна быть моя Нина.
Стоянка у реки, группа наших, но Нины нет, грустно. Вручаю букет Володе Шнитке. Короткий разговор, и я рву дальше….
Татьяна Гартвич пишет, что их за Чамбой догнал Валерий Кувшинников, посидел у них под пологом, понял, что третий лишний и пошёл дальше на Заимку Кулика.
Валерий Кувшинников говорит, что встретил «группу наших», немного поговорил и пошёл дальше в Ванавару. Был ли там Володя Шнитке с Володей Воробьёвым или только Володя Воробьёв с Татьяной Гартвич, наверно сейчас точно он не скажет или просто не захочет.
Правда остаётся вопрос, а зачем Володе Шнитке букет даурских лилий, который уместно было подарить Володе Воробьёву.
Константин Коханов специально уделяет большое внимание этому эпизоду, подчёркивая, что если столько противоречий в воспоминаниях двух человек, через тридцать и сорок лет, то, сколько должно было быть версий о высоте и направлении полёта Тунгусского метеорита. А ведь в 1968 году также продолжались опросы очевидцев полёта Тунгусского метеорита, спустя 60 лет после его падения, и можно только представить насколько полученная при этом информация соответствовала действительности.
…Три часа тёмного времени в пологе – и снова вперед, к планерке в порту. Вертолёт дали, летим к энтомологам. Четыре садка с паутами развозим в четыре стороны за 5 км от базы и улетаем на Заимку. Я остаюсь, а вертолёт увозит груз проб – Юра Карнаухов верен себе – помочь, чем можно.
И опять маршруты, маршруты…
Кончается лето, энтомологов надо вывозить, это моя обязанность, последняя. Опять вертолёт, подлетел к их базе. Грузим ящики, рюкзаки, шестеро влезают в тесную машину. Летим. Я говорю Карнаухову: «Юра, а нельзя ли залететь на Заимку, чего-нибудь ещё взять?»
Кивает. Зависаем на торфянике у Заимки. Тут лежит гора мешков с пробами. И группа, кончившая работу. Народ дико рад вертолёту – меньше нести на своих плечах будет. Кидают в вертолёт груз, я смотрю, когда же Юра скажет – хватит! А он смотрит и молчит. Скидали всё, и, о, ужас, полезли сами со своими рюкзаками. Это уже никак, сейчас их выгонят, но Юра молчит! Салон забит полностью, люди лежат в щелях между грузом и потолком, перегруз машины невероятный. Двигатель ревёт на полную мощность, но колеса не отрываются, шлепают по земле.
Машина эта, МИ-4, официально может поднять 1200 кг, но только, если взлетает «по-самолётному», т.е. на малой высоте, бороздя землю, разгонится до скорости, когда винт, как крыло, даст дополнительную подъёмную силу, и лишь тогда начнёт набирать высоту.
Юра начинает пытаться взлететь – ничего не получается. Как только винт наклоняется вперёд, чтобы начать разгон, колёса садятся на землю. Несколько раз в разных местах – и всё то же.
Ну, пора разгружать машину, но пилот молчит! Ещё несколько попыток, отведя машину на самый дальний край торфяника. Колёса бьются между кочек торфа. Пошёл! Набираем скорость, я (Валерий Кувшинников) у открытой двери смотрю вниз. Народ ликует, а я вижу, что сейчас колесо зацепит кочку, машина клюнет носом, винт зацепит землю, и все превратимся в большой костёр.
Задели, одну, другую, но выровнялись, скорость выше, уже не задеваем, но впереди топь, торфяник здесь обрывается уступом метра два. Что будет, когда полвинта будет над торфяником, а половина над пустотой, где нет воздушной подушки? Машина опять неизбежно клюнет носом вниз.
Да, клюнула, но выровнялась! А впереди за топью высокие деревья – успеем ли набрать высоту? Успели, только колеса чиркнули по вершинкам, летим.
Вот где мастерство пилота. Трижды на волосок от аварии, и каждый раз на волосок, но выше. Это и был стиль командира отряда вертолётов Юры Карнаухова. Самый молодой в отряде, а был старшим, признанным. Абсолютно владея машиной, точно чувствуя границу допустимого, он вплотную подходил к ней, но никогда не переступал. Он брал огромный груз, садился на немыслимые пятачки, но единственный не имел аварий. И очень хотел, чем можно, помочь людям. Где-то он теперь?
А я в Томске по приезде на месяц свалился с воспалением вен на ногах – не прошли даром эти нагрузки. Но понял, что флебит бывает при сочетании трёх условий: непосильной ходьбы, жары и недосыпания. Больше не допускал такого сочетания, и воспаления вен больше у меня не было.
Московская экспедиция (июнь – август 1968 года)
Экспедицией был совершён маршрут по обследованию вывала на реке Чамбе и принято участие в работах по программе КСЭ, связанных с изучением мутаций сосны. Экспедиция также пришлось участвовать в гашение лесного пожара в окрестностях реки Чамбы.
Участники:
1.Болгова Галина.
2.Пухальская Галина В.
3.Ромейко Виталий Михайлович
4.Тейблюм Михаил
Несколько замечаний к воспоминаниям Татьяны Барамыковой и Валерия Кувшинникова, относительно веса их рюкзаков и переносимого груза:
Рюкзак Татьяны на Тропе Кулика весил 35 кг, но ещё она несла в руке тяжёлую батарею и насколько она могла идти быстро, можно только гадать, но по времени, когда она пришла на Заимку Кулика, можно сказать, что это было для неё трудно, но всё-таки возможно:
…Уходим со стоянки, чуть не забыв батарею. Она здорово оттягивает руки, неудобно нести. Можно было оставить в посёлке, говорят, что будет вертолёт или заброс. Но батареи и прибор не сбросишь, вот и тащим. Как турист понимаю, что у меня неправильный груз, больше моей нормы. Мой вес сорок восемь килограммов, а рюкзак – тридцать пять, но Володя говорит, что в экспедиции все так корячатся…
…Вышли к Чамбе в 4 часа утра…
… Шла девяносто километров тайги с чудовищным грузом, не замечая в эйфории тягот, комаров, прощая ему слабости и неловкие вещи…
…Предлагаю остановиться, но Володя (Воробьёв) уверяет, что скоро будет зимовьё. Я еле переставляю ноги. Упрашивает меня пройти ещё чуть-чуть. Ругается, спрашивает меня, что о нём подумают ребята, если он по тропе будет идти три дня…
…К зимовью мы выходим рано утром, в сильном тумане. Это «Пристань», бывший лагерь Кулика, последняя стоянка перед эпицентром взрыва…
… (Володя) выдёргивает из рюкзаков спальники, раскладывает в уголке, прижимая к стене:
- Вдруг ещё кто-то подойдёт ночью? Нехорошо роскошествовать!..
… Не готовим ужин… Засыпаем, не размыкая губ… Утро солнечное. Удивительная стоит погода… Готовим завтрак…
Наверно может возникнуть вопрос, – почему Константин Коханов не обращает внимание на странное описание времени суток, когда Татьяна Барамыкова приходит к избе Кулика «Пристань на Хушме».
Получается, что это было «рано утром в сильном тумане», но почему-то пишет, что «не готовим ужин» и ложатся спать. И дальше уже «солнечным утром», они «готовят завтрак».
Просто Константин Коханов уверен, что с таким грузом, с которым Татьяна Барамыкова дошла до «Пристани на Хушме», она уже совсем потеряла способность соображать, и просто поэтому время суток для неё уже не имело никакого значения, а в памяти сохранились только одни впечатления от этого трудного для неё дня.
А теперь, посмотрим, какие тяжести переносил в своём рюкзаке Валерий Кувшинников.
Об этом Константин Коханов считает нужно сказать тем, кто готов поверить во что угодно, даже не напрягая извилины своего мозга в отношении того, что можно элементарно проверить:
В конце июня мы прилетели в Ванавару, после более-менее обычных трудностей по оформлению всех дел закупили продовольствие и, наконец, на МИ-4 забросились в намеченную точку безлюдной тайги, на берег красавицы Кимчу (в 15 км северо-западнее озера Чеко) …
…Оборудовали лагерь, наладили быт, и я стал собираться на Заимку. Три дня перед уходом я самым тщательным образом, максимально плотно набивал свой огромный «абалаковский» рюкзак выданными мне на два месяца продуктами – моей долей провианта…
…Настал день расставания. Рано поутру все пошли меня провожать – километра полтора до приметного взгорочка. Два могучих парня, В. Орлов и Ерышев, сменяясь, тащили, покуда, мой рюкзак, но почему только что-то очень часто сменяясь, я не понял. Наконец, стали прощаться. Улыбки, пожелания, напутствия – все мы были сослуживцы и хорошие друзья.
И вот, ребята надевают вдвоём на меня рюкзак…. Я даже охнуть не мог – тяжесть совершенно непомерная, под ним невозможно устоять, не то, что идти…
…Что же теперь делать? Идти с таким рюкзаком невозможно – в нём за сто килограммов.
Что-то бросить? Продукты – но мы в КСЭ всегда существуем впроголодь, что бросить – сгущенку, тушёнку, масло? Немыслимо. Двустволку, 120 патронов – она казенная. Радиометр, миноискатель, тяжеленые анодные батареи – тогда зачем идти? Палатку, топор, свою одежду – велико ли облегчение, и как потом без снаряжения?
Оставить половину и вернуться за ней – нереально: до Заимки три дня пути, потом снова взад-вперед, и нужна ведь передышка – пройдет половина экспедиции, ничего не останется на работу. Как ни крути, а надо идти.
Принимаю такой режим движения – 5 минут иду, 25 минут отдыхаю. И никакой поблажки себе – точно по секундной стрелке, иначе не выдержу.
Я сильный, тренированный таёжник, всю жизнь со школы ходил по тайге и горам с тяжелыми рюкзаками – выдержу!
Главное – дойти до Кимчу, срезая большую излучину, пройти дёром этот участок непролазной чащобы. Там дальше по берегу будет какое-то подобие тропы и вообще легче, хотя бы ровнее, а от Чеко вообще нормальная тропа.
Главное было останавливаться около пня, бревна и т.п. – иначе с рюкзаком не встать. Благо, бурелома хватало. Уже через три минуты движения темнело в глазах, оставшиеся две шел на нервах, но шёл…
…Ну, вот так и шёл весь день. Зной, 43˚С в тени…
…Нагрузка невыносимая, но выхода нет – надо идти, секунда в секунду, без малейшей поблажки. Иначе не дойду!..
…И вот, наконец, после нескольких разочарований, блеснула река. Дошёл! …
…Немного отдышавшись, развязал мешок, съел две ложки сахарного песку и пролежал без сил часа полтора. Потом поставил палатку, наскоро развёл костёр, сварил поесть и лёг спать, решив встать до рассвета и идти до наступления изнуряющей жары, хотя бы даже обойдясь всего тремя часами сна. Уже июль, но ночи ещё очень короткие…
…В середине дня пришёл на озеро Чеко, первым в этом году…
…Я достал спиннинг, выбрал самую крупную блесну и принялся ловить щук. Во все прошлые экспедиции я это очень любил и умел, пятикилограммовые щуки ловились быстро и легко…
…Переночевал на мысу озера и снова на рассвете, до солнца, вышел на Заимку (до Заимки Кулика по тропе 12 км и Константин Коханов ходил туда от озера Чеко в 1972 году). Рюкзак потяжелел на вес щук, но идти стало легче – всё же тропа, а главное, пошёл дождичек и снял изнурительную жару.
На Заимке из принесённого получилось три тяжёлых рюкзака для маршрута. Притащил я, видимо, более ста килограммов.
Что можно сказать об этом подвиге Валерия Кувшинникова он действительно дошёл до Заимки Кулика за три дня, хотя, вероятно, всего 25-30 км, делая немыслимые для КСЭ «ходки», через каждые 5 минут ходьбы, останавливаясь на 30-минутный отдых, то есть в течения часа шёл 10 минут и 50 минут отдыхал. Вообще-то, в КСЭ была тогда другая ходка – 50 минут ходьбы и 10-минутный отдых.
А теперь, какой груз без вреда здоровью можно или рекомендуется носить в рюкзаках даже опытным туристам или подготовленным спортсменам, посмотрим, хотя бы ради интереса, что об этом написано на некоторых сайтах Интернета:
Для женщины максимальный вес рекомендуется не более 16-18 кг, с такой нагрузкой она сможет идти с хорошей скоростью и при этом не испытывать перегрузок. Вес рюкзака для мужчины в походе может составлять не более 20-25 кг. Большие массы не желательны.
Да, мужчина может нести и 50 кг, но при этом нагрузка на его опорно-двигательную систему сильно увеличивается, скорость движения снижается, а риск травмы возрастает: любое случайное падение или соскальзывание может привести к серьёзным последствиям.
https://pilotprof.ru/snaryazhenie/ves-ryukzaka-v-pohode-normy.html
Хотя каких-то жестких государственных стандартов по данному вопросу не существует ни в нашей стране, ни на Западе, большинство аутдор-экспертов, да и сами производители рюкзаков дают приблизительно одну и ту же оценку: для человека, находящегося в хорошей спортивной форме, вес рюкзака должен составлять не более трети (33%) от собственной массы тела. А для менее тренированных людей (особенно для тех, кто идет в поход первый раз) желательно чтобы он был не тяжелее 25% собственного веса.
https://palatking.ru/BackPacks/Weight_1.html
Но перейдём от туристов и спортсменам к профессиональным грузчикам. О переноске грузов в 100 (ста) и более килограмм, Константин Коханов никаких нормативов в Интернете не нашёл, но зато был найден вопрос, – «Когда грузчик может переносить груз массой до 80 кг или «Какой груз можно переносить вручную?»
2) перемещать вручную груз массой до 80 кг разрешается, если расстояние до места размещения груза не превышает 25 м; в остальных случаях применяются тележки, вагонетки, тали. Перемещать вручную груз массой более 80 кг одному работнику запрещается; 3) поднимать или снимать груз массой более 50 кг необходимо вдвоем.
https://gostevushka.ru/skolko-dolzhen-podnimat-gruzchik
Но вернёмся к началу похода Валерия Кувшинникова со 100-килограммовым рюкзаком на Заимку Кулика, где он рассказывает, что сначала не понимал, почему, когда, «два могучих парня, В. Орлов и В. Ерышев», несли вместо него его рюкзак, первые 1,5 километра, они так часто сменяли друг друга. Складывается впечатление, что когда Валерий Кувшинников собрал свой рюкзак (набил продуктами и снаряжением), он даже не сделал попытки сдвинуть его с места.
Правда это «недоумение Валерия Кувшинникова», указывает на то, что рюкзак, скорее всего весил 50 кг, может немного больше, иначе его друзья, не могли бы «часто сменяться, при его носке.
В таком случае. он действительно мог на озере Чеко, даже догрузить свой рюкзак ещё пятью или десятью килограммами, пойманных им там на блесну, щук.
Из «тунгусской тетради» Т. А. Барамыковой (Гартвич): «…Народ собрался на Заимке интереснейший. Я держусь в стороне от Володи (Воробьёва). Примыкаю к компании москвичей из Всесоюзного астрономо-геодезического общества, в просторечии ВАГО. Они мне близки оказались. Ромейко замечательный парень, таскает с собой в рюкзаке фарфоровый чайник для заварки. Это в тайге, где каждый грамм на плечах тяготит:
- Если пить чай, то с наслаждением. Это ритуал! Не позволяет опускаться, – и наливает мне в кружку душистую заварку из смородинового листа с травами.
Я почувствовала себя леди. Неловко было за сажу на руках, как бы попала в высшее таёжное общество. А потом звучали песни под гитару. Я не подпевала, не знала слов, слушала. Это были не часто исполняемые песни. Радовалась тому, что наше поколение певучее, а мне всегда везёт ещё и на поющих людей…».
Татьяна Гартвич (Барамыкова) о себе:
Мне 62 года, 30 лет работы в Новосибирском Государственном Университете. Ныне пенсия, инвалид 1 гр., рак, 4-я стадия. Не сдаюсь, жить охота. С 14 лет ходила с рюкзаком по Карпатам, Мещере, Крыму, Кавказу, Уралу, Тянь-Шаню, Запад. и Восточным Саянам, Зоне Тунгусской катастрофы в Эвенкии, Камчатке, сорок раз на Алтае, Забайкалье. Сижу теперь в четырёх стенах, пишу книжки.
Гартвич (Барамыкова) Татьяна Алексеевна родилась в Москве в 1948 году. После долгой и тяжёлой болезни скончалась 2 августа 2011 года.
Ромейко Виталий Александрович, участник 22-х тунгусских экспедиций с 1966 по 2017 год:
Виталий Александрович Ромейко родился 21 апреля 1946 года. Умер мгновенно, днем 7-го мая 2021 года в Крыму. Присел на рюкзак отдохнуть, успел сказать, что закружилась голова, упал, и умер, хотя всего две недели назад Виталию Ромейко исполнилось только 75 лет, и выглядел он даже тогда на 20 лет моложе.
3. 
Константин Коханов: Татьяна Гартвич-Барамыкова (1948-2011) и Виталий Ромейко (1946-2021) всей своей жизнью доказали, что они действительно были членами «Высшего таёжного общества», неутомимыми путешественниками в значительно удалённых от крупных городов местах и в труднодоступных районах России и не при каких обстоятельствах, никогда и нигде, не опускающими руки людьми.
Константин Коханов: Литературный комментарий
На Заимке Кулика я (Константин Коханов) познакомился с Сашей Мошкиным, геологом, который после окончания изысканий геологического отряда, в котором он работал, решил задержаться по каким-то причинам на Заимке Кулика и в ближайшее время собирался возвращаться в Ванавару.
КСЭ-13 сворачивало свою работу, а так численность экспедиции к этому времени сократилась, то я вместе с Александром Мошкиным, Ольгой Чаркиной и туристкой из Уфы Светланой, согласился сходить за торфяными пробами на цезий на Южное болото.
Света руководила группой туристов, которая подтверждали требования для присвоения её участникам звания «Мастера спорта СССР по туризму». Требования основывались на делении туристских походов в соответствии с нарастающей сложностью на пять категорий и на их «накопительном принципе», в зависимости от пройденных маршрутов.
По продолжительности в днях (16 дней), количества полевых ночлегов (12) и протяженностью маршрута, с преодолением естественных препятствий (160 км), поход на Заимку Кулика и по её окрестностям соответствовал 5-ой категории сложности.
Группа Светы зарабатывала необходимые баллы на одном из дополнительных маршрутов, а Света, у которой уже было достаточно баллов, возглавила нашу группу за торфяными пробами на Южное болото.
Группа Светы должна была вернуться в середине этого дня на Заимку и возвращаться в Ванавару. Поэтому Света всё время «подгоняла» нас, торопила и злилась, когда мы уж слишком расслаблялись, во время отдыха, особенно, когда шли обратно, с тяжёлыми рюкзаками, в которых лежали послойно расфасованные в пронумерованных полиэтиленовых пакетах образцы торфяных проб.
На Южном болоте, Ольга Чаркина (из КСЭ) и Света (спортсменка из Уфы), привели нас к указанному на карте (схеме) Дмитрием Дёминым месту, разметили там площадку 1 х 1 метр, и мы стали срезать торф пятисантиметровыми слоями, нумеруя каждый слой и укладывая, снятый так торф по пронумерованным полиэтиленовым пакетам.
Срезать торф нужно было до мерзлоты, а до неё в этом месте было более полуметра, так что им было доверху наполнено все наши четыре рюкзака.
Этот торф затем послойно сожгут в специальных муфельных печах, и выделят из него, находящееся в нём мелкодисперсное вещество (магнетитовые шарики – полные аналоги промышленной пыли), проверят их состав.
Учитывая, что возраст торфа можно датировать, как и дерево, но только не по кольцам на его поперечном срезе, а по слоям его отложений, биологом Львовым, членом томской экспедиции, был разработан способ, позволяющий выделить слой торфа, относящийся к 1908 году. Так что и я (Константин Коханов) внёс тогда вклад, хотя и маленький, для развития советской науки….
Когда мы возвращались на Заимку Кулика, Саша Мошкин что-то всё время увлечённо рассказывал Ольге Чаркиной. Наверно очень интересные истории, потому что Ольга, постоянно замедляла шаги и смеялась. Они не в пример Светлане, туристки (спортсменки) из Уфы, которая торопилась на Заимку, потому что в тот день, должны были вернуться из отдалённого похода за торфяными пробами, остальные члены её группы, никуда не спешили и всё время от нас отставали.
Свете это не нравилось, а мне было просто смешно смотреть в это время на неё и постоянно выслушивать её упрёки в адрес Саши, хотя, когда он подходил к ней, она, как будто забывала, что только что, говорила мне.
Под впечатлением этого похода на Южное болото, ещё тогда, когда мы возвращались на Заимку Кулика, я «набормотал» шутливую песенку, в которой Ольгу, для рифмы, назвал Нинкою:
Тропинкою, тропинкою, за Светкою и Нинкою,
Несу с болота Южного, пробы на Заимку я.
Куда торопишь Света, ведь не воротишь лета,
Хотел бы знать, а нужно ли, твоё упрямство это.
Тропинкою, тропинкою, за грозною уфимкою,
Плетусь, как бедный каторжник, а Санька крутит с Нинкою:
То далеко отстанет, а то смеяться станет,
Но перед Светкой, как должник, стою я, вместо Сани.
Тропинкою, тропинкою, со Светкой не в обнимку я,
Иду и мне обняться с ней, нельзя, как Саньке с Нинкою,
Она ведь Мастер спорта, а я второго сорта,
Не «Кандидат» в её «постель», а просто для эскорта.
Тропинкою, тропинкою, ведь мог пойти бы с Зинкою,
За пробами, к болотам здесь, на Север от Заимки я.
Она пусть меньше нравится, как Светка не красавица,
Но всё же в ней, что надо есть, чем бабы наши, славятся.
Вернувшись в Москву, я эту песню (первые два куплета) и ещё две других, написанных там же на Заимке, напел в студии звукового письма на улице Горького, и эту «грампластинку» на глянцевой фотобумаге, отправил бандеролью Ольге Чаркиной в Новосибирск.
Так состоялся мой первый «официальный» дебют в качестве таёжного барда, ознаменованный выпуском двух «грампластинок». Напеть и записать, хотя бы ещё третью пластинку, в студии звукового письма, я тогда просто постеснялся.
4. 
Константин Коханов. Проявление интимного интереса к мужчинам на Заимке Кулика, заметней было у женщин и девушек, причём надолго, чем у мужчин к женщинам, в основном на один «полевой сезон»:
Когда мы с торфяными пробами на цезий шли на Заимку Кулика, геолог Саша Мошкин всё время что-то очень интересное, увлечённо рассказывал Ольге Чаркиной, потому что она, постоянно замедляла шаги и смеялась. Свете это не нравилось, а мне было просто смешно смотреть в это время на неё и постоянно выслушивать её упрёки в адрес Саши, хотя, когда он подходил к ней, она, как будто забывала, что только что, говорила мне. Под впечатлением этого похода на Южное болото в 1971 году, я сочинил шутливую песенку, в которой Ольгу, для рифмы, назвал Нинкою.
В Москве, накануне октябрьских праздников я получил письмо из Томска с приглашением на ежегодную конференцию по Тунгусскому метеориту, которая проводилась в Томском университете ежегодно 7 ноября.
Приглашение было написано в стихотворной форме и очень польстило моё самолюбие:
В лесах Тунгуски в утренний туман,
Мы долго не встречали марсиан.
Ты появился как-то спозаранок,
Со связкой неизгрызенных баранок.
И долго над Заимкою висело,
Какое-то космическое тело.
Баранок тех с тех пор никто не видел
Но всё-таки тебя хотим увидеть.
Забудь свои земные недоделки
Спустись к нам на летающей тарелке.
Сбор 7 ноября 71 г.
Поэтому, практически не раздумывая, я решил лететь в Томск, несмотря на то, что стоимость авиабилетов туда и обратно, в то время, было больше моей месячной зарплаты, с вычетом двух налогов – подоходного налога и налога за бездетность.
«Конференция по Тунгусскому метеориту» в помещении Томского университета выглядела вечеринкой старых знакомых, собравшихся обсудить планы на лето.
В официальной части прочитали доклады Львов, специалист по датированию торфа, Джон Анфиногенов, Николай Васильев и ещё кто-то из членов КСЭ.
Затем началась неофициальная часть, на которой, выпив стакан портвейна и закусив варёной колбасой, я как-то сразу приуныл, что это заметил, один из первых руководителей КСЭ командор Геннадий Плеханов.
Грустно мне стало ещё оттого, что перед конференцией, в узком кругу, в который я почему-то был допущен, решался вопрос, – «а стоит ли до всех членов КСЭ доводить результаты ядерных испытаний?»
Когда руководители КСЭ поинтересовались моим мнением по этому вопросу, я сказал, что у меня о КСЭ было мнение, как об организации единомышленников-энтузиастов – людей завтрашнего дня.
Видимо, кому-то из руководителей КСЭ, моё замечание не понравилось – но результаты испытаний всё-таки были доведены до всех.
Плеханову же, я сказал, – «что, скорее всего, больше ничего интересного не предвидится, и потому мне пора возвращаться домой».
В принципе получилось, что я слетал в Томск, чтобы выпить стакан портвейна, за упокой легенды о КСЭ, как об организации нашего идеального будущего.
5. 
Константин Коханов и Комплексные самодеятельные экспедиции (КСЭ 13–14) – от восторга первых впечатлений в 1971 году, до окончательного разрыва всех контактов с участниками экспедиций 1971-1972 года с 1975-го по 2008-ой год. Некоторые документальные подтверждения взаимного интереса и попыток совместной работы.
Верхние фотографии на коллаже: стихотворное приглашение на конференцию в Томск 7 ноября 1971 года, конференция, а точнее студенческий капустник в Томском университете и командор КСЭ Николай Васильев (пока ещё не академик), который скорее был испуган (как «тайный диссидент»), появлением на конференции Константина Коханова, потому что «пассионарии» советской науки из Москвы не летали на октябрьские праздники в Томск, чтобы там выпить стакан портвейна и закусить варёной колбасой.
На нижних фотографиях коллажа: главное достижение КСЭ, «камень», найденный Джоном Анфиногеновым, для которого Константин Коханов нашёл «доказательство», что «это» Тунгусский метеорит. Сначала Джон Анфиногенов обрадовался, даже сфотографировался с ним в «звезде из берёз» для пожарников, а потом загрустил, что придётся делиться Нобелевской премией, но Константин Коханов, как Пастернак, от неё отказался, послав его на Х-й.
На двух нижних фотографиях коллажа справа: Лекция Джона Анфиногенова для членов итальянской экспедиции «Тунгусска99» в 1999 году, и фотография Константина Коханова на камне Джона Анфиногенова в 2008 году, когда КСЭ отпраздновало 100-летие падения Тунгусского метеорита, но не получила разрешение на проведение очередной экспедиции на территории Заповедника «Тунгусский», а Константин Коханов накануне «праздничных мероприятий» всё-таки смог совершить свою очередную. 11-ую рекогносцировочную экспедицию в районе Пристани на Хушме, на озере Чеко и на Заимке Кулика – на вершинах гор Стойкович и Фаррингтон.
Новости о том, что происходило в КСЭ я узнавал из переписки: из чисто деловой с Дмитрием Дёминым и более подробно из писем Ольгой Чаркиной.
Из письма Ольги Чаркиной Константину Коханову от 08.02.1972 года, не трудно было догадаться, что она не забыла Сашу Мошкина, и проявленный им к ней интерес, и была готова познакомиться с ним поближе, хотя бы по переписке:
«…Мне кажется, у тебя должен быть адрес Саши (который чертей вырезал). Если есть, напиши мне (кстати, и фамилию его сообщи, я даже этого не знаю) …».
Из письма Ольги Чаркиной Константину Коханову от 25.05.1972 года, он, наконец, понял, что КСЭ ищет «Тунгусский метеорит» в основном не за счёт денежных средств своих членов и даже же не только из-за чистого научного интереса, а исключительно для получения научных степеней, кандидатов наук, притягивая за уши результаты уточнений конфигурации куликовского радиального вывала тайги, лучистого ожога, и якобы обнаруженных мутаций древесной растительности, вычисляя на основании этих сомнительных данных, высоту взрыва космического тела и траекторию его полёта, особенно зацикливаясь на поисках кометного или метеоритного вещества, в слоях торфа, датированного ими же, слоями 1908 года:
«…В Новосибирске была конференция в апреле – заседание Комиссии по метеоритам и космической пыли. Приезжало много Томичей во главе с Васильевым, но об этом мне только рассказали. В этом году экспедицию, наверно, не будут финансировать. Вышла разгромная статья председателя президиума СО АН СССР академика Лаврентьева, в которой он пишет, что в науке много денег тратится на всякую ерунду, такую, как Тунгусский метеорит. И что, даже если установят, что это было за явление – пользы от этого никому не будет.
А наши ожидали от президиума материальной помощи. И, тем не менее, в этом году появились две аспирантки, у которых темы по изучению вещества Тунгусского тела, (т.е. космической пыли, извлечённой из торфа Тунгусских болот). Трудно этим девушкам будет защищать диссертации…».
К этому времени Константин Коханов ещё не знал, (просто не интересовался, что такое может быть на самом деле), но как он потом узнал, к этому времени, была уже одна кандидатская диссертация по Тунгусскому метеориту у Вильгельма Фаста «Статистическая структура полей разрушений, вызванных ударной волной Тунгусского метеорита», успешная защита которой состоялась в 1966 году, в результате которой ему была присуждена учёная степень кандидата физико-математических наук.
То, что КСЭ, никак не могла претендовать на звание «Организации нашего идеального коммунистического будущего», я окончательно убедился в 1972 году, когда, попутно со своими планами достигнуть верховьев реки Верхняя Лакура и выйти на хребет Лакура, где эвенки якобы обнаружили после падения Тунгусского метеорита «сухую речку», неоднократно оказывал КСЭ свою, действительно бескорыстную, помощь:
- Когда часть продуктов, перед началом своей рекогносцировочной экспедиции, я переносил на Заимку Кулика, уже тогда, согласился, по просьбе участников КСЭ в Ванаваре, заодно отвести туда на помощь Джону Анфиногенову группу из трёх томских студентов, состоящей из двух парней и одной девушки, не предполагая, что вещи девушки разделят между собой и понесут по тайге эти два парня.
Мой рюкзак с продуктами и спальным мешком весил не больше 20 кг, и я надеялся, что за четыре дня управлюсь с переброской части продуктов, потому что назад должен был возвращаться практически с пустым рюкзаком. Как только я вышел со студентами на хорошо протоптанную часть тропы, они сначала чуть ли не побежали по ней и мне пришлось менять привычный для себя темп ходьбы, но это продолжалось недолго, высокий студент за которым мне приходилось «бежать» вдруг неожиданно закачался и упал под тяжестью своего рюкзака.
Пришлось частично, почти наполовину, разгрузить его рюкзак и вещи этого студента распределить между мной и его другом. Мой рюкзак стал весить под тридцать кг, наверно не меньше теперь весил и рюкзак второго студента, который уже не бежал, а еле плёлся за студенткой с его, уже потерявшим чувство юмора, другом. Правда, даже так медленно, мы шли не долго, потому что второй студент, как и первый, тоже сначала закачался передо мной, а потом также упал под тяжестью своего рюкзака.
Тут уж и мне стало не до смеха, когда пришлось часть вещей из рюкзака и этого студента, перекладывать в свой рюкзак, и вскоре понять, глядя на понурые лица студентов, что до Чамбы мы в этот день не дойдём. Пришлось заночевать не менее чем в 10 км чамбинских берегов, а потом ещё два раза уже за рекой Чамбой и прийти на Заимку Кулика только в конце четвёртого дня.
Разумеется, студенты выглядели тогда немного бодрее меня с рюкзаком весом под сорок килограмм, но скорее всего оттого, что завтра им уже точно не предстояло идти следом за мной по марям через болота, и по заболоченным участкам Тропы Кулика.
Я попросил Джона Анфиногенова сфотографировать моим фотоаппаратом меня рядом с его женой, среди «первопроходцев Тропы Кулика 1972 года». Продукты (банки с говяжьей тушёнкой, пакетами с концентрированными супами и кашами, сахар и чай), засунутые в брюки тренировочного костюма и обёрнутые полиэтиленовой плёнкой, принесённые мной на Заимку Кулика, Джон положил в лабаз, с запиской, чтобы их не «употребили» члены КСЭ до моего предстоящего туда возращения.
По-хорошему нужно было бы сразу уйти с Заимки Кулика и переночевать в избе Кулика с названием «Пристать на Хушме», но я расслабился и решил, что всё равно пойду налегке, этого не делать и пошёл обратно в Ванавару только утром.
Четыре дня пути на Заимку, когда вес моего рюкзака к концу пути почти в два раза стал больше, всё-таки дали себя знать, и за проведённую там ночь мои силы всё-таки полностью так и не восстановились, поэтому, когда уже стемнело, я вышел на берег Чамбы, то понял, что нести дальше рюкзак, в котором был только один спальный мешок, фотоаппарат, котелок с посудой, пакет с сушками, банка тушёнки, чай и полпачки сахара, я уже просто не донесу ещё пару километров по правому берегу от переправы до охотничьей избушки, в которой решил переночевать.
Поэтому достал из рюкзака только полиэтиленовый пакет с сушками, чаем и сахаром, а сам рюкзак поставил у кромки тайги и пошёл к зимовью. В зимовье затопил печь, поставил имевшийся в зимовье чайник с водой на печь, и в нём же, когда вода закипела, заварил чай. После лёг на нары и где-то около двух часов проспал. Когда проснулся, решил сходить за рюкзаком, но уже так стемнело, что я сразу понял свою глупость, что рюкзак нужно было поставить у кромки воды, а не там, где в темноте его просто сейчас не разглядеть. Вернулся в зимовье и проспал в нём ещё несколько часов, проснулся, когда уже рассвело.
Пошёл обратно к переправе (к броду на Чамбе), и понял, что искать рюкзак ночью было бесполезно, потому что и утром я его не сразу нашёл, хотя во время его поисков прошёл, судя по смятой мной траве, два раза рядом.
Когда дошёл до Ванавары, обратил внимание, что магазин ещё работает и сразу вспомнил стихотворение Евгения Евтушенко: «Мы сто белух уже забили, цивилизацию забыли, махрою лёгкие сожгли, но, порт завидев,- грудь навыкат! – друг другу начали мы выкать и с благородной целью выпить со шхуны в Амдерме сошли…».
Попытки написать воспоминания об экспедиции 1972 года Константином Кохановым предпринимались впервые в 1997 году в больнице, затем включались в воспоминания с 2006 года о первых его экспедициях в районы падения Тунгусского метеорита и о его трудовой и общественной деятельности с 1966 по 1986 год, а также даже в Историю создания или появления Патомского кратера, который он сам не посещал, но почему-то, кто-то в Томске решил (где-то прочитал), что в 1972 году он там погиб, во время экспедиции по его изучению.
Основная часть воспоминаний о событиях 1972 года, была опубликована в Интернете, в повести Константина Коханова: «Последнее искушение Христа», из которой я и возьму более подробное описание своей самой продолжительной рекогносцировочной экспедиции, где было меньше пропущенных событий, связанных «с походом на Заимку Кулика» как до его начала, так и после возращения в Ванавару, перед основным путешествием в верховья Верхней Лакуры.
О самом путешествии от устья реки Верхняя Лакура до Заимки Кулика и с геологами по реке Кимчу с возращением затем от них на озеро Чеко, разумеется рассказать тоже нужно, хотя и не так подробно, как и о путешествии по реке Большая Ерёма до Нижней Тунгуски, а также объяснить, хотя бы кратко, как я всё-таки улетел из деревни Ерёма не в село Преображенка, а в районный центр Ербогачён и что там делал в Ербогачёне:
«…Прилетев в Ванавару, я первым делом решил встретиться с охотником Александром Лазаревым, у которого три дня гостил в зимовье, ниже устья Чамбы, на левом берегу Подкаменной Тунгуске в 1971 году.
Лазарева дома не оказалось, но зато я познакомился с ребятами (рабочими) из московской экспедиции (геоморфологов из МГУ). Надо было как-то представиться, и я назвался начальником Ангаро-Ленской экспедиции, выпалив первое, что мне пришло в голову, так как не хотелось объяснять первым встречным, что в настоящее время, являюсь человеком без какого-то определённого статуса, по сути, безработным по собственной инициативе, человеком, который действительно был начальником, но только над самим собой.
На ночлег пришлось идти к ребятам из КСЭ (томской самодеятельной экспедиции), которые для этих использовали балок, стоящий посередине улицы Увачана. О встрече с москвичами я сразу забыл, но к моему удивлению, они уже на следующий день, рано утром, нагрянули ко мне в гости, с неожиданной для моего «выдуманного статуса начальника экспедиции», просьбой.
Оказывается, один из москвичей подрался с кем-то из местных жителей, попал в милицию и московский начальник, чтобы замять скандал, пообещал его уволить. Я даже не мог представить, что в таком деликатном деле, они обратятся за помощью именно ко мне.
Пришлось «серьёзно» войти в роль начальника Ангаро-Ленской экспедиции, и если бы я мог тогда предположить, что такая экспедиция действительно существует, то вряд ли б захотел принять участие в предстоящем спектакле.
Подойдя к палатке начальника, я попросил одного из геоморфологов, поковавшего какое-то оборудование, сообщить своему «шефу», что с ним хочет поговорить начальник Ангаро-Ленской экспедиции. Парень скрылся в палатке и оттуда, как мне показалось, сразу же выскочил его начальник.
Как потом выяснилось, что действительно существовала Ангаро-Ленская экспедиция и к тому же московские геоморфологи из МГУ, были её составной частью.
Когда начальник понял, что моя экспедиция «метеоритная» и мало того, что она вся перед ним в полном составе, то он рассмеялся и пригласил меня в палатку. Выяснилось, что начальник и не собирался увольнять Жору, так звали одного из рабочих, но и не хотел, чтобы дисциплина падала, и были неприятности с местными властями.
Поговорил с ним о Тунгусском «метеорите», о своём маршруте и маршрутах геоморфологов. И тут оказалось, что маршрут одной из групп московских геоморфологов из МГУ, включал в себя озеро Чеко, от которого до Заимки Кулика было всего 12 километров. Я посоветовал геоморфологам не упускать такой возможности и обязательно посетить эти исторические места, прославленные нашими писателями-фантастами.
Начальник московских геоморфологов оказал мне неоценимую услугу, предоставив в моё распоряжение карты-километровки окрестностей Ванавары. Калька у меня была, цветные шариковые ручки тоже, и я в течение нескольких дней подробно копировал интересующие меня места, не упуская мельчайших подробностей. К сожалению, в основном, я скопировал уже изученные или обследованные Куликом, Флоренским и экспедициями КСЭ, места.
Тем временем Володя, сын руководителя КСЭ Николая Васильева, с товарищем делали отчаянные попытки взять на прокат или на время лодку, для задуманного ими водного маршрута. Ребята даже предлагали, что рассчитаются за лодку дефицитными запасными частями от подвесного мотора, но даже это не дало никаких результатов.
Пришлось мне обращаться к охотнику Александру Лазареву и вместе с ним идти к его знакомому, у которого можно было одолжить лодку. Выпили, поговорили, в итоге под моё честное слово, знакомый Лазарева, лодку ребятам из КСЭ, всё же дал. На прощанье я попросил, Володю, сына Николая Васильева, меня не подводить, и то, что он обещал хозяину лодки, вернувшись из похода, отдать.
К этому времени у меня практически всё было готово для моего путешествия. Оставалось только забросить на Заимку продукты, для завершающего этапа путешествия. А тут как раз в Ванавару прибыли два студента и студентка из Томска, которые приехали для работы в составе КСЭ в первый раз.
В итоге их старшие товарищи, которые ещё не сформировали полностью группу для переброски снаряжения и продуктов на Заимку, упросили меня взять этих ребят с собой. Как я потом догадался, им просто не хотелось рисковать и ждать от этих новичков на Тропе Кулика, каких-либо сюрпризов.
На Заимке, в это время, находился только Джон Анфиногенов со своей супругой, которых, как я выяснил, туда «забросили» пожарники на вертолёте.
Но перед тем, как мне отправиться на Заимку, нужно было где-то оставить в Ванаваре основное снаряжение, предназначенное, для путешествия в верховья Верхней Лакуры. Ребята из КСЭ сказали, что не могут взять на себя ответственность за сохранность моего снаряжения в своём балке, найдя для этого довольно странную причину:
- Понимаешь, вдруг кто-нибудь вздумает оттащить твой мешок на Заимку, когда никого из нас здесь не будет.
Я выругался, правда, про себя, и, вытащив из балка мешок, отволок его в первый же поблизости двор, попросив разрешения у вышедшей навстречу мне хозяйки, оставить у неё в сарае часть снаряжения сроком на одну неделю. Женщина только поинтересовалась, – не испортится ли у меня что-нибудь в мешке?
Я сказал, – что нет, – и, забросив мешок в угол сарая, затем отправился в тайгу, чтобы уточнить, где начинается от Ванавары тропа Кулика, чтобы снова не оказаться, как в прошлом году, на тропе ведущей к зимовью перед устьем Чамбы.
На следующий день, рано утром, я со своей группой покинул Ванавару. Девушка шла налегке, у ребят были рюкзаки весом приблизительно по 25 килограмм, у меня он весил килограмм двадцать.
К моему удивлению студенты бросились в тайгу, преодолевать дистанцию приблизительно в 100 километров, словно на 500 метров. Не ожидая от них такой прыти, я тоже ускорил шаг. Через несколько километров один из студентов впереди меня как-то странно закачался и упал. Пришлось со вторым студентом, делить пополам больше половины вещей его товарища, и укладывать в свои рюкзаки.
Неудивительно, что вскоре дальнейшее продвижение по тропе Кулика резко замедлилось, из-за того, что второй студент, тоже в любой момент мог также упасть. Пришлось часть вещей уже из его рюкзака, перекладывать в свой рюкзак, и я думаю, что в первый день мы не прошли даже 20 километров.
Ночевали в палатке. Костёр разожгли на старом кострище, хотя мне и показалось, что этот костёр разводили зимой. Ночью, когда я вышел из палатки обратил внимание, что вокруг нас начал тлеть мох. Пришлось более часа вырубать охваченную горением часть поляны и заливать тлеющий мох водой.
На последующих стоянках начали соблюдать повышенную осторожность при выборе площадки для костра. В избушке на Чамбе нашли записку Джона Анфиногенова с просьбой не брать оставленные в ней продукты. На Заимку Кулика мы пришли только в конце четвёртого дня и сфотографировались на память.
С Джоном я обсудил детали моего маршрута через хребет Лакура. По аэрофотоснимкам уточнили, где лучше форсировать верховое болото. Таким образом, наиболее ответственная часть маршрута была проработана самым тщательным образом.
Я попросил Джона убрать принесённые мной продукты в лабаз с запиской, чтобы их не трогать до моего прихода.
Самым слабым местом моего маршрута было то, что нужно было точно оказаться у третьего озера, имевшего название Пеюнга и напоминающего по форме огромного головастика и дальше полагаться только на компас.
Обратно в Ванавару решил идти, до минимума сокращая время отдыха. В результате, проделав более 50 километров за день, я оказался на берегу Чамбы полностью измотанным человеком, которому не под силу было нести рюкзак весом всего около 10 килограмм.
Чамбу переходить вброд не хотелось и я, бросив рюкзак почему-то у кромки тайги, вместо того чтобы бросить его рядом с рекой и захватив только с собой пакет с сушками, чаем, сахаром и спичками двинулся по берегу вниз по течению реки, к находившемуся там зимовью.
Это зимовьё было в более приличном состоянии, чем зимовьё, которое находилось на противоположном берегу, рядом с тропой Кулика и к тому же, что было важно в этом случае, ближе его.
В зимовье затопил печь, поставил чайник, заварил в нём чай, напился и, можно сказать, упал на нары. Заснул мгновенно. Проснулся через два часа и решил сходить за рюкзаком. Были глубокие сумерки, в которых, как говорят, все кошки серы. Поиски рюкзака не увенчались успехом, хотя я исходил весь берег. Плюнув на это занятие, назвал себя идиотом, что не поставил рюкзак у кромки воды, вернулся в зимовьё и снова лёг спать.
Часа через четыре выспался окончательно, но полностью восстановить силы не удалось, так как был нарушен основной таёжный принцип, именуемый ходкой – пятьдесят минут иди, десять минут отдыхай.
Позавтракав остатками сушек, пошёл обратно к переправе. Рюкзак нашёл сразу. По следам- тропинкам, протоптанным мной в траве, было видно, что ночью, мимо рюкзака, я прошёл несколько раз.
Оставшийся отрезок тропы Кулика, длиной где-то в 35 километров преодолел в том же темпе, хотя понимал, что после таких перегрузок вряд ли смогу в ближайшие дни начать путешествие на Лакуру.
В Ванавару я пришёл во второй половине второго дня, когда ещё работал магазин. Недалеко от магазина встретил Александра Лазарева. Захотелось немного расслабиться, но он мне сказал, что в магазине, ввиду начавшегося покоса, вино продают только по специальным запискам от местной власти.
Со стороны я видно выглядел очень странно, потому что, когда смотрю на свою фотографию, которую на следующий день сделал один из местных жителей, при этом, не испытываю к себе ничего другого, кроме чувства жалости.
На поясе у меня висел охотничий нож, а то, что в посёлке носить холодное оружие, было запрещено, не знал, и поэтому, когда в магазине я попросил одного «папашу» посторониться, чтобы поговорить с продавщицей, он, окинув меня взглядом, не стал выяснять со мной отношения, а сразу же пропустил вперёд.
Оказавшись у прилавка, я попросил продавщицу продать две бутылки вина, чтобы снять стресс от почти двухсоткилометрового путешествия по тайге. Продавщика, сказала мне, что ей запрещено продавать вино без разрешения. Я же уточнил, что ей не разрешено продавать вино местным жителям, а я, как она может убедиться, к ним не отношусь. Продавщица ответила, – что кому не продай вино, если увидят – её всё равно накажут.
- А, кто увидит? – спросил я, окинув взглядом, окружавших меня людей. – Сделайте большой кулёк, положите в него две бутылки, а сверху насыпьте пряников, ровно столько, сколько войдёт, чтобы не было видно бутылок. По крайней мере, пряники продашь, которые у тебя наверно несколько лет лежат, только пугая покупателей.
Стоявшие рядом мужики засмеялись, но продавщица сразу же плюнула на запрет местных властей и сделала всё, как я ей посоветовал. В большой кулёк, положила две бутылки по 0,8 литра портвейна и засыпала их сверху, наверно двумя килограммами, окаменевших ещё на красноярском складе, пряниками.
Окинув взглядом, сразу погрустневшие лица мужиков, я спросил их, – почему они не любят пряники с начинкой, – и добавил, пропихиваясь сквозь толпу к выходу из магазина:
- А то, смотрите, через час приду снова, с мешком, и куплю оставшиеся полтора ящика (пряников).
Когда я вышел из магазина с огромным кульком и сказал Лазареву, – угощайся! – он сначала на меня обиделся, но потом сразу, каким-то «профессиональным» нюхом догадался, что под пряниками бутылки. Хотя и дурак бы понял, что выходящие из магазина, за мной следом, весёлые мужики с большими кульками, торопились отнюдь не домой пить чай, а за ближайшую к реке какую-то хозяйственную постройку.
От магазина пошли к Лазареву «домой», если можно назвать, ту, тоже напоминающую проходной двор, постройку. Это скорее был «местный клуб». Не успели мы сесть за стол, как появились друзья Лазарева. Когда были выпиты принесённые мной и его «друзьями» бутылки, я понял, что на этом всё не закончится, и решил лучше снова пойти ночевать в балок.
В балке появились новые КСЭшники. Я завалился спать, но вскоре был разбужен громкими голосами. По отдельным высказываниям я понял, что дело может закончиться мордобитием.
Пришлось подниматься, выйти из балка, и стать свидетелем того, как студенты выясняли отношения с местными ребятами. Не правы были, конечно, студенты, которые забыли простую истину, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
- Ну, что, – сказал я, глядя на конфликтующие стороны, – может, ляжем спать или хотите, чтобы завтра вас всех выдворили из Ванавары?
- Всё нормально, – ответили, увидев меня местные ребята, и отошли от балка.
Студенты в недоумении, что всё так, неожиданно обошлось без драки, вошли в балок. Я пошёл следом за ними, даже от усталости не соображая, что всё так мирно закончилось.
Позднее, когда я уже собирался улетать из Ванавары, один из тех «местных» ребят, который работал пожарником, рассказал мне в аэропорту, что многие, увидев меня шедшим из тайги прямо к магазину, (с тем, как им показалось невозмутимым видом), прониклись ко мне уважением. В результате сам того, не подозревая, я оказался, выражаясь на блатном жаргоне, местным «авторитетом», с которым лучше поддерживать хорошие отношения.
После случая с Жорой, которого после моего разговора с его начальником не уволили, как ему сказали только исключительно по моей просьбе, ко мне на улице подошли двое, слегка подвыпивших мужиков, устраиваться в мою «экспедицию» на работу бурильщиками. Когда я сказал, что мне бурильщики не нужны, то один из них обиделся и сказал:
- Конечно, дураки никому не нужны…
К этому времени, я уже ничему не удивлялся, и ответил, – что в моей экспедиции и так уже есть один дурак и никто иной, как стоящий перед ними, сам её начальник.
В результате не только развеселил бурильщиков, но и сам от души посмеялся, чем ещё больше укрепил свой, и без того и так уже сильно раздутый, «авторитет».
На следующий день, забрав мешок с продуктами и снаряжением из дома напротив балка, я стал готовиться к путешествию на Верхнюю Лакуру. И тут меня судьба свела ещё с одним из руководителей КСЭ Алёной Бояркиной, с которой у меня сначала установились нормальные отношения. Она даже предложила мне взять с собой на Лакуру кого-нибудь из КСЭ, чтобы оттуда захватить пробы грунта.
Правда, потом, когда я сделал несколько критических замечаний по поводу организации работы КСЭ не в научном плане, а только по организации маршрутов, как сразу почувствовал, что к чужому мнению здесь не только не прислушиваются, но и начинают выказывать ничем неприкрытую неприязнь к тем, кто осмеливается критиковать установившиеся за более чем 10 лет порядки.
Особенно меня передёрнуло мнение сына руководителя КСЭ Н. В. Васильева, Владимира, когда он заявил мне, что поиск Тунгусского метеорита, в сущности, переродился в организованный туризм.
Сам я в жизни что-то не встречал туристов, которые ради собственного удовольствия таскали бы кому-нибудь каштаны из огня. Говоря более понятным языком, таскали бы торф для чьих-то диссертаций, причём часто с одного и того же болота в течение всего срока пребывания в тайге.
Неудивительно, что в КСЭ к этому времени преобладали девушки. По крайней мере, тех двух студентов, которых я привёл на Заимку, в сущности, отправили туда на практику и было понятно, что они не испытывали особого энтузиазма участвовать в поисках Тунгусского метеорита…».
А теперь обратим внимание на то, что я написал о своей экспедиции 1972 года в одном из очерков о Патомском кратере: «Большой Патомский кратер Константина Коханова. О результатах Первой виртуальной экспедиции Константина Коханова 2022 года на Патомское нагорье», также уже опубликованном в Интернете:
«…Начну рассказ об этой «экспедиции» с реальных событий 1972 года. Только в 25 лет человек может строить нереальные, если не сказать точнее, просто невыполнимые планы, с точки зрения, даже чисто своих физических возможностей. Но такой была моя «Третья рекогносцировочная экспедиция Константина Коханова» по поиску вероятных мест падения Тунгусского метеорита.
Мне предстояло пройти берегом Подкаменной Тунгуски 40 км до устья реки Верхняя Лакура, а затем по берегу этой реки подниматься до озера Пеюнгда тоже не меньше 40 км и после озера ещё дальше вверх 6-7 км и повернуть на восток в сторону высоты «501» и пройти, не доходя до неё, около 4 км и уже там повернуть на север и через 3-4 км достигнуть непроходимого водораздельного верхового болота.
Далее предстояло пересечь это болото, в том месте шириной около 2 км, уже ориентируясь не по компасу, а на середину распадка между двумя левыми вершинами Лакурского хребта, чтобы в том месте преодолеть этот хребет, и после него, через 5 км пути, выйти к реке Сераныль.
Далее по правому берегу реки Сераныль предстояло пройти 6 км до её устья со стороны правого берега реки Чадавикон. И уже по правому берегу реки Чавидакон пройти ещё 5 км до реки Хушмы и по её левому берегу не менее12 км до устья ручья Чургим.
И уже по долине ручья Чургим и по прорубленной, ещё в 1927 году рабочими Леонида Кулика, просеке, наконец, осилить последние 8 км до его заимки, где в это время работала томская Комплексная Самодеятельная Экспедиция (КСЭ-14).
Пройти тогда пешком мне пришлось больше120 км, но самыми трудными были 2 км через верховое болото с растущими на нём редкими берёзками, с торфяными валами, окружающими черные покрытые зелёной ряской, полузастывшие, как студень, идущие друг за другом, «трясины».
Впечатления от ходьбы по этому болоту прозой в дневнике передать было невозможно, но в голове, сами собой, складывались такие выражения в рифмах, в которых не было лишних слов, также, как и лежащих в рюкзаке вещей:
«Валы торфяные по шею, в них кажется я утону, но вырыв собою траншею, шагаю по самому дну…»; «Болото застыло, как студень, качается чёрная хлябь, но каждый мой шаг безрассудный, не хочет другой вдохновлять…» или «Закат багров, цвет губ махров, и кровь красна до сини в жилах, но не спроста, уж будь здоров, болот покров пружинит…».
Казалось бы, ну что тут такого, прошёл человек больше 120 км, но только вместо «сухой речки», обнаружил следы побывавших до него экспедиций, со сделанными на затёсах карандашом, фамилиями их участников.
Правда, всё-таки одно открытие, я сделал, когда у меня оказались, почему-то пустыми, не использованные ещё, аэрозольные баллончики, перед выходом из охотничьего зимовья рядом с озером Пеюнгда.
Неудивительно, что комары, это обстоятельство использовали по полной программе и когда я, с рёвом носорога, давил их на своих руках и на лице, то ладони моих рук были постоянно красными от крови, как у раненного на фронте солдата, который, за неимением бинта, прикрывал ими, свои огнестрельные ранения.
Через первый день такого кошмарного пути, я почувствовал, что весь пропах рыбой. Исходя из того, что рыбу в пути я не ловил и не ел, то без труда догадался, что рыба пахнет комарами, но не догадался потом запатентовать это своё, «достойное нобелевской премии», открытие.
Можно сказать, что первые «впечатления» от укусов комаров, уже там стали обретать стихотворную форму:
«Впивается гнус нестерпимо, в лицо, в шею, в ссадины рук, – О, Господи! Есть коль! Прости мне, Грехи за бессмысленность мук…».
Но через два дня пути, я уже почти перестал чувствовать укусы комаров, может быть потому, что тогда «продирался», через сплошной ерник, с беспощадно бьющими, по лицу и рукам, ветками берёзовых кустарников:
«Верхней Лакуры верховье, берёзовых дебрей среди, в клочьях штормовка и кровью, своей поливаю следы…».
Конечно моё появление на Заимке Кулика никого не удивило, потому что, перед своей экспедицией по поиску «сухой речки», я сначала отнёс на Заимку Кулика часть своих продуктов и заодно привёл туда, в тот год, первую группу из трёх томских студентов, в помощь уже находившемуся там, прилетевшему с женой на вертолёте пожарников, одному из руководителей КСЭ.
Так как нести мне в итоге пришлось на Заимку Кулика, не только свои продукты, но также половину вещей студентов, плохо понимавших все трудности похода в таёжных условиях, то путь с ними у меня занял вместо двух дней, четыре.
Оставив продукты на Заимке Кулика, я на следующий день, пошёл обратно в Ванавару и пришёл в село, через два дня, преодолев без отдыха за шесть дней около 180 километров, злым, заросшим колючей щетиной, плохосоображающим человеком, с большим охотничьем ножом, в пристёгнутых к ремню ножнах.
Поэтому моё появление в переполненном людьми продуктовом магазине, в таком экзотическом виде, вызвало замешательство не только покупателей, но и продавца, которая, как я понял, никому ничего не собиралась продавать, потому что никто кроме вина покупать ничего не собирался.
Отодвинув рукой в сторону, стоящего перед продавцом одного, как я понял, авторитетного в селе «товарища», сходу попросил продавца продать мне две бутылки вина, и на её отказ, мотивированный тем, что администрация села запретила продавать вино, до окончания покоса, возразил ей тем, что лично сам, как начальник Ангаро-Ленской экспедиции, и к покосу, и к администрации села, не имею никакого отношения.
Во время разговора с продавцом, я опустил руку в ящик с пряниками, стоявший в стороне от прилавка и понял, что не только раскусить их, но и разбивать молотком будет невозможно, потому что их завоз в Ванавару был явно ещё до полёта Юрия Гагарина вокруг земного шара. И тут я просто ввёл продавца в ступор, предложив ей подать мне килограмма полтора этих, съедобных только собаками пряников, правда с одним условием, что она сделает большой кулёк, положит в него две бутылки вина и полностью их, даже с большим верхом, «засыпит» этим, полностью несъедобным, продуктом.
В магазине наступила мёртвая тишина, нарушаемая свёртыванием большого бумажного кулька и засыпкой помещённых в нём бутылок пряниками. Расплатившись с продавцом и пробираясь сквозь толпу парализованных «этим чудом» покупателей к выходу, я обернулся к продавцу и предложил ей обратить внимание, сколько ещё у неё магазине есть любителей пряников. Не удивительно, что бывшие в тот день в магазине рабочие нескольких геологических партий, угощая своих товарищей вином, рассказали им, какого они встретили там начальника экспедиции – «настоящего русского мужика».
Мог ли я предположить, что названная мной от фонаря Ангаро-Ленская экспедиция существовала на самом деле и один из её отрядов даже был в это время в Ванаваре. Около магазина я встретил охотника Александра Лазарева, с которым познакомился в 1971 году и даже погостил у него три дня в зимовье за устьем реки Чамба на левом берегу Подкаменной Тунгуски.
Предложил ему выпить со мной за встречу, но Лазарев развёл руками, показав тем самым, что рад, но к сожалению, нечего и очень удивился, когда я решил угостить его пряниками, встряхнув кулёк
с «малиновым звоном» стеклянных бутылок.
Пошли к Лазареву домой, где я познакомился ещё с несколькими охотниками, но ночевать у него не остался, а пошёл в балок, посередине улицы Увачана, где останавливались на ночлег, прилетавшие в Ванавару работать в КСЭ, студенты томского университета.
На следующий день, меня на улицах Ванавары уже останавливали рабочие из некоторых геологических партий, пожелавших устроиться на работу в «мою геологическую партию». Это особенно не напрягало, можно было отшутиться или сослаться, что моя «партия» полностью укомплектована, но когда ко мне обратились рабочие отряда московских геоморфологов из МГУ с просьбой, попросить начальника отряда не увольнять их товарища за драку с местными жителями, мне ничего не оставалась, как не пойти, хотя было стыдно врать, улаживать этот конфликт.
Палаточный лагерь начальника отряда московских геоморфологов располагался недалеко от берега Подкаменной Тунгуски, и я, спросив у первого встреченного там геолога, где палатка его начальника и узнав, что она находится рядом, попросил передать ему, что с ним хочет поговорить начальник Ангаро-Ленской экспедиции.
Геолог скрылся в палатке начальника и по тому, как из неё быстро выскочил начальник московских геоморфологов и стал озираться по сторонам, я понял, что он явно, хотел увидеть кого угодно, но только не меня. А где начальник Ангаро-Ленской экспедиции? – наконец, он решил спросить меня, наверно думая, что этого «бича» просто попросили проводить его зачем-то, явно, к существующему на самом деле, начальнику этой экспедиции.
Понимая всю нелепость сложившейся ситуации, мне с серьёзным видом лица, пришлось ответить, что начальник Ангаро-Ленской метеоритной экспедиции,- это я. Начальник московских геоморфологов из МГУ рассмеялся и пригласил меня к себе в палатку, где находилось ещё двое геологов. Там я подробно рассказал геологам о своих планах поиска следов падения Тунгусского метеорита и в конце рассказа показал им рисунок верховьев реки Верхняя Лакура, который был сделан мной с мутной копии аэрофотоснимка одного из руководителей КСЭ на Заимке Кулика.
Геологи посмотрели на мой рисунок, переглянулись и наверно впервые поняли, как выглядели японские камикадзе, взлетая с авианосцев, оставляя на их палубах шасси своих самолётов, чтобы врезаться в борта американских кораблей или спикировать на них сверху в качестве части управляемой ими «авиабомбы».
Наверно, только исключительно из гуманных соображений, геологи предоставили мне для более тщательной проработки моего предстоящего маршрута в верховья Верхней Лакуры свои секретные топографические карты масштабом 1 км в 1 см (1:100000) и более того, даже позволили снять с них копии на кальку при помощи цветных шариковых ручек.
В течении недели я приходил к ним, чтобы снимать на кальку копии этих карт, не только предстоящего маршрута, но и других мест, которые имели отношение к траектории полёта Тунгусского метеорита в направлении к северо-западу от Ванавары.
6. 
Константин Коханов: В Ванавару с Заимки Кулика пришёл во второй половине второго дня, когда ещё работал магазин. Захотелось расслабиться, но мне там сказали, что вино продают только по запискам от местной власти. Со стороны я выглядел очень странно, и когда смотрю на свою фотографию, которую сделал один из местных жителей, при этом, не испытываю к себе ничего другого, кроме чувства жалости, хотя я тогда представился «Начальником Ангаро-Ленский Экспедиции» и мне поверили, и даже вино продали, возможно в магазине все уже меня представляли так, как я буду выглядеть в конце 1972 года.
В тоже время, узнав, что одна из групп московских геоморфологов будет спускаться по реке Кимчу и проплывать мимо озера Чеко, я предложил им посетить Заимку Кулика, в 12 км от этого озера, где возможно они смогут тогда снова встреться и со мной. Это встреча действительно произошла, но к описанной выше истории моей экспедиции в верховья реки Верхняя Лакура, она не имела никого отношения.
От начальника отряда московских геоморфологов я тогда узнал, что Ангаро-Ленская экспедиция есть не только на самом деле, но даже и то, что его отряд в 1972 году работает к тому же в её составе. От такой новости, я и сам тогда, не смог удержаться от смеха.
Можно, с уверенностью, сказать, что успеху моей экспедиции в верховья Верхней Лакуры сопутствовала только череда нелепых случайностей. Начиная от доставки продуктов и трёх студентов на Заимку Кулика до возвращения в Ванавару, с присвоением себе в шутку должности начальника Ангаро-Ленской экспедиции, не говоря уже о случайном знакомстве с московскими геоморфологами, после просьбы рабочих их отряда, заступиться за товарища, которого за драку с местными жителями, хотел уволить начальник.
Правда, после разговора со мной о драке, сам начальник «по-секрету» сказал мне, что он только хотел припугнуть не только самого «хулигана», но и его товарищей. Воспитательный процесс, с Жорой, так звали этого рабочего, я уже продолжал непосредственно сам, причём в кругу его защитников: «Скажи спасибо своим друзьям Жора, что они нашли такого дурака начальника экспедиции, которого попросили за тебя поручиться, так уж ты не подведи меня, и тем более своих товарищей».
Но вернёмся к началу моего рассказа о Патомском кратере. Почти сразу после моего возвращения на Заимку Кулика с Верхней Лакуры, ко мне подошёл один из томских студентов, который толи видел меня там в августе 1971 года, то ли на конференции в томском университете 7 ноября 1971 года, озадачив меня тем, что в одной из томских газет было сообщение, что в 1972 году, я трагически погиб при изучении Патомского «лунного» кратера. С кем меня мог перепутать томский студент, я тогда так и не смог выяснить.
Но последовавшие затем события, связанные с раскопками «метеорита» на горе Стойковича, спуска на плотах вместе с московскими геоморфологами 30 км вниз по реке Кимчу и возвращения от них пешком снова на Заимку Кулика, а затем в Ванавару, привели к тому, что я разочаровался в «учёных», которые были руководителями Комплексной самодеятельной экспедиции (КСЭ) и решил заниматься поисками возможных мест падения Тунгусского метеорита в примыкающих к Эвенкии районах Иркутской области.
Поэтому меня не пришлось долго уговаривать, стать попутчиком для одного из Иркутских товарищей, спуститься с ним в лодке вниз по реке Большая Ерёма до посёлка Усть-Чайка. Сдуру согласился, и в итоге продолжилась череда нелепых случайностей, которые продолжались до моего случайного прилёта в Ербогачён, так как я забыл спросить лётчика в Ерёме, куда он летит, и прилетел вместо Киренска, в этот районный центр на севере Иркутской области.
Событиям 1972 года было посвящено моё стихотворение «Слухи о смерти», хотя, откровенно говоря, Смерть шла за мной в течении двух месяцев, можно сказать по пятам, но после Усть-Чайки, где я поругался со своим случайным попутчиком, когда он поплыл в лодке один, а мне пришлось идти по левому берегу Большой Ерёмы пешком к Угрюм-реке, преодолевая последние 80 км с натёртыми в кирзовых сапогах (43 размера, при 41-ом размере моих ног) до крови ногами, она, наконец, отстала и высунув от усталости язык, махнула на меня рукой:
Что в кальдере Патомской
Мой теряется след,
Кто-то вычитал в Томске
Там в одной из газет.
Я прошёл по болотам
Сквозь Лакурский хребет,
На Заимку, где кто-то
Говорил – меня нет.
Я свободный, как ветер,
Шёл к ним с разных сторон,
Так что вести в газете,
Не с моих похорон.
С этим трудно смириться,
С этой мыслью простой,
Изумление в лицах,
Будто впрямь я святой.
Есть свобода до бреда,
Делать всё, что хочу…
Для меня она небо,
Если вдруг полечу.
Я покину их вскоре,
Тесен их коллектив,
Вместо дел разговоры,
Песен тот же мотив.
Ванавара, как Мекка,
Где паломников рой,
Не найти человека,
Там, где каждый герой!
Там, где не во что верить,
Где гипотезы – факт,
Где стремятся проверить,
Что всё именно, так.
1972
http://parfirich.kohanov.com/blog/?p=7635
Следует отметить, что в приведённых выше воспоминаниях, сделанных Константином Кохановым в разное время, есть некоторые разночтения, и удивляться в том нечему, потому что в памяти в разное время (по прошествии нескольких лет) всплывают некоторые подробности событий, которые становятся вдруг ярче и отчётливее, чем были уже отмечены в уже напечатанных воспоминаниях. Например, о том, как я вёл томских студентов на Заимку Кулика, как возвращался потом в Ванавару, что я говорил продавцу в магазине и находящимся в нём покупателям и как познакомился с московскими геоморфологами из МГУ в Ванаваре и встречался с ними на Заимке Кулика.
Воспоминания не дневник, в котором пишется только самое главное, но по дневнику можно проверить их достоверность, хотя даже из дневника бывает трудно понять, какой на самом деле была последовательность событий даже одного дня и тем более никогда дословно в нём не записывается о чём ты с кем-то когда-то говорил и тем более, что тебе тогда пообещали.
Из книги Константина Коханова «Таёжный дневник и другие песни» (М., САИП, 2007), экспедиции 1970-1972 года.
После моего возвращения с верховий Верхней Лакуры на Заимку Кулика, главное, что было после встречи со студентами и их преподавателями, участниками КСЭ, было то, что я, наконец, помазался демитилфталатом, и пытка комарами осталась позади:
На Заимке меня ждала новость. Все говорили о находке Джона Анфиногенова. Вот когда пригодилась книга Б. Вронского «Тропой Кулика», которую, как путеводитель второй сезон, я носил в рюкзаке.
В книге была опубликована фотография камня Янковского, найденного и «потерянного» им в 1930-х годах. Я вырвал эту фотографию из книги и отдал её Джону Анфиногенову – фотография была такого качества, что любой валун мог бы иметь с ней сходство, если рассматривать одну из его частей, со стороны, под тем или иным углом, и в разное время суток.
Предлагаю Джону помощь. Так как Джон никого копаться рядом с его валуном не подпускает, то получаю от него разрешение вести раскопки вокруг валуна, но не ближе 10 метров от него. К раскопкам привлекаю двух студентов, которым (было видно) по всему, ещё не нашлось на Заимке дела, но после обеда студенты не приходят, и я продолжаю раскопки один.
Это наверно был мой день, так как практически на траектории полёта Тунгусского метеорита, нахожу «выжженную» площадку, посередине которой лежит камень, той же структуры, как и валун Джона Анфиногенова.
Джон явно занервничал, хотел даже сразу вырвать найденный мной камень из земли, но я не позволил ему это сделать, сказав, что для начала надо взять пробы грунта вокруг камня и под ним.
- Думаю, – опять обращаясь к Джону, сказал я, – что не следует нарушать вами же разработанных методик, и всё сделать нужно так же, как и для анализов торфа, и взять пробы желательно, тоже пятисантиметровыми слоями.
До Джона начало доходить, что моя находка, даёт большую надежду всем, признать его валун в качестве метеорита.
Не знаю, как развивались бы дальше мои взаимоотношения с Джоном, если бы не появление на горе Стойковича, где Джоном был найден «метеорит» московских геоморфологов, которые решили его снять на 8 мм любительскую кинокамеру.
Джон бросается наперерез моим знакомым и не разрешает снимать свой валун. Я начинаю выяснять с Джоном отношения. У Джона почти истерика, и он чуть ли не кричит мне в лицо:
- Ты, что хочешь получить «Нобелевскую премию» просто так. Знай у нас в КСЭ всё общее, а ты как бы сам по себе.
Я привожу убийственный довод, что он далеко не прав:
- Послушай, если бы не моя находка, на тебя по-прежнему все бы смотрели, как на идиота…
Геоморфологи, чтобы не доводить выяснение наших отношений, как им показалось, до мордобоя, обратились ко мне с предложением:
- Костя, да брось ты его, иди к нам, вместе поплывём до Кимчукана, а Тунгусский метеорит мы тебе будем делать каждый вечер из ракетницы.
Спускаюсь с горы Стойковича и хотя обидно до слёз, держусь бодро и в душе даже рад, что могу сказать:
- Да, подавись ты Джон, своим метеоритом!
Тем временем на Заимке появились пожарники, как раз «к обеду». Некоторые из членов КСЭ не скрывают на лицах радости, что проблема Тунгусского метеорита решена, другие просто завидуют Джону так, что даже один из них не выдержал и сказал:
- Конечно, рано или поздно кто-нибудь всё равно нашёл бы метеорит, но почему именно он, тот, которому на большинство из нас, просто наплевать!
Перед моим уходом, Джон вернул лежавшие в лабазе, мои продукты и чего я от него никак не ожидал, подарил мне на память осколок своего валуна под номером 127.
Ухожу с геоморфологами в их лагерь, расположенный выше озера Чеко. Отплываем на двух плотах. Останавливаемся на озере Чеко недалеко от места, где Кимчу обтекает его, рядом с охотничьей избушкой, около которой расположилась ещё одна группа из КСЭ вместе со своим руководителем Н.
В. Васильевым.
Во время разговора с Васильевым, сообщаю о своей находке (на горе Стойковича), как бы дающей повод, отожествить находку Джона Анфиногенова, не только с камнем Янковского, но и с Тунгусским метеоритом. Во всяком случае, я посоветовал ему подняться на гору Стойковича, и самому сделать заключение.
Бывший среди геоморфологов «физик», рассматривая карту района «Великой котловины», как иногда называют место предполагаемого падения или взрыва Тунгусского метеорита, обратил внимание, что на всей площади пробы берутся как-то не равномерно, и попросил дать разъяснение, какой здесь придерживаются системы, в определении, где их брать.
Васильев ответил, что пробы конечно бы брались равномерно по всему району, но есть одна проблема, связанная с тем, что на тех значительных участках не охваченной территории, растёт вид мха, который они не могу датировать.
Не знаю, как я только не рассмеялся, услышав этот научный и комплексный подход к решению Тунгусской проблемы, но с тех пор работы КСЭ в этом направлении никогда больше не воспринимал всерьёз.
На первой же после озера Чеко остановке я сделал для себя ещё одно открытие, которое сразу же подняло у меня настроение. Когда ребята пошли промывать (брать) пробы по ближайшим ручьям, они попросили меня вырыть во время их отсутствия ледничок для сливочного масла.
Я пошёл в тень к ближайшей берёзе, и начал копать. Перевернув лопатой, первый же ком почвы, я обнаружил под ним, такой же выжженный (белый) слой грунта, как и на горе Стойковича. Мне сразу стало ясно, что это какой-то продукт жизнедеятельности бактерий, или типичный в этих местах грунт, где растут берёзы, так как под другой берёзой обнаружил такой же «выжженный» слой.
В обществе московских геоморфологов я провёл несколько дней. За это время мы проплыли порядка 30 километров. Как выяснилось в пути у техника Татьяны, в один из этих дней был день рождения.
День рождения отметили шампанским и разбавленным спиртом. «Учитель» (Женя), каким-то образом ухитрился купить бутылку шампанского в Ванаваре так, что никто этого не заметил. Я же сделал Татьяне, по сути, царский подарок. Достал из рюкзака, к удивлению геоморфологов, кусок «тунгусского метеорита» под №127, подаренного мне Джоном Анфиногеновым, отбил обухом топора от него кусок, и торжественно вручил его имениннице.
Отлетевшие после удара по «метеориту» несколько мелких кусочков, остальные геоморфологи в качестве сувениров рассовали по своим карманам.
На следующий день, наш плот, на котором я плыл с Татьяной и «Учителем», потерпел на одном из перекатов «кораблекрушение». Бывает, как всегда так, что одна неприятность накладывается на другую.
Плот развернуло, и я сидевший сзади, оказался впереди и практически сполз в воду, таким образом, что упёрся ногами в дно и смог на них удержаться. «Учителя» и Татьяну просто в это время опрокинуло в воду. Я хотел уже выбираться на берег, и по нему догонять уплывающий от нас плот, как заметил, что к сапогу потоком воды, прижало какой-то полиэтиленовый пакет с бумагами.
Я достал его и к своему удивлению обнаружил, что в нём топографические карты и фотографии с аэрофотосъёмкой тех мест, по которым мы плыли по реке Кимчу.
Оказывается, Татьяна на плоту перед перекатом, делала привязку местонахождения по этим фотографиям, так как без них, топографические карты, это просто давно устаревшая бумага, более чем 20-летней давности. Это было действительно так, по крайней мере, по отношению к небольшим речкам и ручьям, которые за это время, неоднократно меняли своё русло, пересыхали, или наоборот разливались, образуя, вдоль основного русла реки, небольшие озёра.
Негодование их «Начальника», когда он узнал, что произошло, сдерживалось только моим присутствием. Накануне последнего дня моего пребывания в обществе геоморфологов, когда я принял решение их покинуть, мной ощущалось, предконфликтная обстановка. Своё недовольство «Учителем» «Начальник» выражал «Физику», а тот не зная, как реагировать, поддакивал, и старался говорить тихо, чтобы мы с Татьяной его не слышали.
Чувствовалось, что моя пассивность в их трудном деле, служить советской науке, тоже, в конце концов, вызовет тоже плохо скрываемое раздражение, и лучше было, каждому заниматься своим делом – им работать, а мне продолжать путешествовать.
Когда я поплыл по Кимчу с геоморфологами, я отдал им все продукты, которые принёс на Заимку в начале своей «экспедиции». Теперь, когда я сказал им о своём решении возвращаться в Ванавару, и стал прощаться с ними, они решили, что к тому времени осталось из моих продуктов, мне вернуть. Я отказался, сказав, что через три дня всё равно буду в Ванаваре, а эти продукты им могут ещё очень пригодиться, так как неизвестно, когда им их забросят на вертолёте.
Начальник геоморфологов, потеряв надежду связаться с Ванаварой по рации, передал мне письмо к его руководству с просьбой, срочно доставить ему маршрутные карты с аэрофотосъемкой следующего участка для проведения работ, а также, заодно, прислать его группе, необходимое продовольствие.
Обратный путь не обошёлся без курьёза. Пересняв на кальку с топографической километровки, участок реки Кимчу до озера Чеко, я не поставил обозначение стран света, или хотя бы стрелку, указывающую направление течения реки. На листке кальки «карта» с участком реки с прибрежными высотами, получился симметричной.
Не знаю, как это произошло, но во время очередной привязки к местности я повернул «карту», как говорят «вверх ногами», и, дойдя до переката, и посмотрев в таком положении на неё, понял, что для того, чтобы дойти зимовья на озере Чеко, где тогда «работала» КСЭ, нужно перейти на другой берег. Хотя это меня по началу и удивило, так как мне казалось, что нужно было продолжать идти, именно тем берегом, которым шёл, я всё-таки, решил «верить карте» и перешёл на противоположный берег.
Около озера Чеко, куда я пришёл поздно вечером, когда почти уже стемнело и услышал голоса КаСэЭшников на противоположном берегу реки Кимчу, понял, какого я свалял дурака. Пришлось кричать, чтобы меня переправили в лодке к ним в лагерь.
Утром Н. В. Васильев рассказал мне о том, что на днях на Заимке появился майор авиации Иван Тимофеевич, который оказал им большую услугу, запустив заглохший накануне бензогенератор. У Ивана Тимофеевича, оказывается, была своя идея, как и где, следует искать «Тунгусский метеорит», вернее его, разлетевшиеся после взрыва, осколки.
В конце войны, когда он только ещё оканчивал военное училище, немецкий самолёт прорвался в окрестности их городка и сбросил бомбу на опушке леса. Вместе с другими курсантами Иван Тимофеевич побежал к лесу, чтобы посмотреть на образовавшуюся после взрыва воронку. Там его потрясли своим искорёженным видом, поражённые осколками бомбы, стволы деревьев. И вот прочитав в какой-то газете о том, как ведутся поиски «Тунгусского метеорита», он подумал, что и у него есть шанс найти его там, где искать его ещё никто не догадался.
Я подумал, что Н. В. Васильев шутит, но и другие КаСэЭшники, оказывается, были в курсе изысканий майора авиации из Иркутска, так что мне оставалось только развести руками.
Можно было только пожелать Ивану Тимофеевичу удачи, найти в тайге дерево, которое поразили осколки «Тунгусского метеорита», раньше, чем найдут, по крайней мере, точное место его падения или взрыва.
В тот же день с Н. В. Васильевым и группой студентов, с которыми он был на озере Чеко, я отправился на Заимку Кулика.
На Заимке Джон Анфиногенов уже развернул бурную деятельность. Оказывается, он договорился с пожарниками, что если найдёт «Тунгусский метеорит», то выложит на открытом месте у ближайшего болота из упавших и полусгнивших стволов берёз большую белую звезду…
Эту звезду на болоте помогал выкладывать ещё Константин Коханов, до того, как он ушёл с геоморфологами с Заимки Кулика и даже успел внутри неё сфотографировался вместе с Джоном Анфиногеновым и его женой, на память.
…Звезда была выложена, её увидели сверху периодически пролетающие над этими местами пожарники, и мало того, даже в этот день приземлились и пришли на Заимку Кулика, как будто чувствовали, что в этот день намечается «банкет».
В этот день на Заимке прошло нечто вроде собрания подводящее предварительные итоги работы КСЭ в этом сезоне. Я ни сразу понял, что Н. В. Васильев, иронизируя, даже сослался на меня, сказав, что неплохо бы создать комиссию во главе с Коханским, для изучения вопроса, куда делся хребет Лакура.
Оказывается, посланная туда группа студентов за торфяными пробами, не смогла выйти к этому хребту и вернулась обратно.
На Заимке я снова встретился с сыном Н. В. Васильева Владимиром, которому с его другом помог через охотника А. Лазарева достать лодку для его путешествия к притоку Подкаменной Тунгуски реке Тэтэрэ.
Ребята пробовали, и давать деньги, и предлагали после возвращения подарить запчасти к подвесному мотору, но никто не хотел с ними связываться, и мне было непонятно почему. Когда Александр Лазарев привёл меня к своему знакомому, тот ещё до того, как мы распили с ним бутылку, сказал, что мне лично он даст лодку, а «этим», за кого я просил, никогда. Ну, ладно сказал я, считай, что ты дал лодку мне, а за этих ребят я ручаюсь.
Первым делом я спросил у сына Н. В. Васильева, вернули ли они лодку хозяину, и рассчитались ли с ним, как обещали запчастями к подвесному мотору. Меня он заверил, что лодку вернул, но как-то, между прочим, было сказано, что у этой лодки оказалось два хозяина, чему я не придал никакого значения, только переспросив: значит, претензий нет?
Получив утвердительный ответ, я даже не поинтересовался, всё ли у них на Тэтэрэ, прошло благополучно, так как, зная отношение сына Н. В. Василева к работе КСЭ, которую тот воспринимал, как своего рода, организованный туризм, совсем не хотел с ним откровенничать.
В Ванавару я возвращался с двумя студентами, с которыми познакомился на Заимке. Лосиные рога с Сераныли, принесённые мной на Заимку и оставленные мной там, после решения плыть по Кимчу, я оставил, на каком-то капище, поблизости от изб, кажется посвященному богу Огды (или Агды), о котором никогда не слышали эвенки.
Бог Огды (Агды) являлся плодом фантазии первых энтузиастов, решавших проблему «Тунгусского метеорита», путём сочинения показаний «очевидцев» его падения, в том числе и пострадавших от его «взрыва».
В Ванаваре, когда я стал готовиться к отъезду, ко мне неожиданно подошёл Иван Тимофеевич, и предложил спуститься с ним в лодке вниз по реке Большая Ерёма до посёлка Усть-Чайка.
Посёлок Усть-Чайка, был расположен ниже устья реки Большая Чайка, правого притока Большой Ерёмы, на её правом берегу.
Иван Тимофеевич, приложив линейку к административной карте Иркутской области, с масштабом 15 километров в одном сантиметре, сказал:
- Эти какие-то 150 километров мы преодолеем, максимум за неделю.
Я возразил ему, сказав, что нужно учитывать коэффициент извилистости русла реки, и поэтому, как минимум, придётся проплыть 300 километров.
О расстоянии я спорить не стал, потому что, сразу сказал, что у меня на подобное мероприятие совсем нет денег, а, судя потому что плыть, придётся минимум дней десять, потребуется не менее 10 банок тушёнки на человека, не говоря уже о крупе, сухарях, чае, сахаре и соли.
Иван Тимофеевич меня успокоил, что у него продуктов хватит на двух человек, лодку он купил, с пожарниками о том, что подбросят на вертолёте до верховьев Большой Ерёмы, договорился. Только вот одному решиться на это дело, при всём желании нельзя, хотя бы потому, что пожарники никогда одного никуда «подбрасывать» не будут.
Иван Тимофеевич договорился с кем-то из КСЭ, но тот товарищ в последний момент передумал, а я не догадался с ним поговорить и выяснить, что его от этой затеи отпугнуло.
Как потом оказалось, пожарники никакого обещания подбросить до верховьев реки Большая Ерёма, Ивану Тимофеевичу не давали, и мне пришлось, долго уговаривать их начальника Юрия Юрина, войти в наше положение, и оказать помощь в этом, очень важном, для советской науки, деле.
Наконец, Юра Юрин понял, что я от него никогда не отстану, и согласился исполнить мою просьбу, настоятельно порекомендовав взять с собой побольше продуктов. Я же, сославшись на Ивана Тимофеевича, сказал, что с этим у нас всё в полном порядке, то есть совершил очередную глупость, не проверив их количество и какой они представляют собой ассортимент.
В тоже время, узнав, что мы с Иваном Тимофеевичем вылетаем на Большую Ерёму, ко мне подошёл один из постоянных членов КСЭ И. В. Антонов и попросил взять в разных местах на Большой Ерёме земляные пробы. Он подробно объяснил мне, как это нужно делать и откуда их брать – из мест, которые не подвергаются затоплению водой во время весеннего разлива.
В качестве инструмента для взятия земляных проб, мне была вручена пустая круглая металлическая банка, в которых в то время продавались леденцы «монпансье». Банку следовало вкручивать так, чтобы её дно, совпадало с поверхностью земли, после чего аккуратно срезать лишнюю землю и её содержимое упаковывать в пронумерованные пакеты, с привязкой мест взятия проб на карте.
В день отлёта, Иван Тимофеевич, как-то невзначай намекнул, что лодка новая, возможно даст течь, но не стоит волноваться, наберём живицы (сосновой смолы) и законопатим. Действительно на небе, у некоторых из нас, есть ангелы-хранители, так вот у Ивана Тимофеевича он был точно, и я даже уверен, что это он воткнул ему шило в задницу, чтобы он поделиться со мной, этим немаловажным обстоятельством, которое могло привести к печальному концу.
Поэтому, когда я шёл по одной из ванаварских улиц и увидел посереди её большой кусок вара, килограммов в пять, то, недолго думая, подобрал его и положил в свой рюкзак, изрядно отощавший за время моих путешествий по тайге.
Когда я выяснил, что Иван Тимофеевич купил лодку за три рубля (фактически за бутылку водки), было уже поздно отказываться, так как лодку в это время уже пробовали засунуть через входную дверь вертолёта МИ-4. Даже когда сняли рацию, всё равно, мешало каких-то десять сантиметров её длины, которые хоть отпиливай, никак было нельзя, никаким боком, протиснуть вовнутрь вертолёта, через входную дверь.
Пришлось загружать лодку через грузовые двери в хвосте вертолёта и это осложняло её доставку непосредственно на берег реки. В первом случае вертолёт просто завис бы над берегом. Лодку бы выбросили через дверь, и сами могли также выпрыгнуть или спуститься по верёвочной лестнице следом, а тут обязательно нужно было садиться.
В итоге нас высадили на границе Красноярского края и Иркутской области выше устья реки Анандякит, правого притока реки Большой Ерёмы, на островке посередине болота, в метрах двухстах от берега реки.
Положив рюкзаки в лодку, мы начали, местами по пояс в воде проталкивать лодку к берегу реки, и не сказал бы, что очень устали занимаясь этим бестолковым делом. Хуже было дальше. Во-первых, лодка была плоскодонной, с тупыми концами, так что где корма, где нос разобрать было невозможно и вообще, она больше напоминала верхнего крышку стандартного гроба. Во-вторых, сиденья лодки (скамейки) были прибиты поверх бортов, и были тонкими, как вагонка, которой обивают дачные постройки.
Когда спустили лодку на воду в реку с быстрым течением, не более трёх метров шириной в этом месте, то я, когда в неё забрался и сел «на заднее место», то увидел, что из щели под ногами начала сочиться вода. Иван Тимофеевич с размаха плюхнулся на своё сиденье, скамейка переломилась пополам, и он ударился задним местом об её дно. Лодка явно была не рассчитана на такое физическое воздействие и мгновенно заполнилась водой. Хорошо, что глубина была не более полуметра, и мы быстро вылезли из лодки, а затем и её вытащили на берег.
Вот тут и пригодился мой вар, которым мы и промазали все щели лодки с двух сторон – снаружи дно и бока и внутри дно, затратив на это мероприятие, в общей сложности не менее двух часов.
Не буду подробно описывать, как назревал между нами конфликт. Продуктов у Ивана Тимофеевича было в обрез, и явно их было мало, даже ему одному.
Он очень надеялся на спиннинг и ружьё, но это либо было не время для ловли и охоты, либо такой он был «профессионал» в этом деле.
Последнее подтверждало то обстоятельство, что когда мы оказались на одном из плёсов, на котором плавало, пожалуй, около пятидесяти уток, к тому же рядом друг с другом, Иван Тимофеевич выстрелил сразу из двух стволов и умудрился не убить ни одной утки.
Удивительно было то, что я своими глазами видел, как дробь накрыла всю стаю, но по всему плёсу плавала спиралевидно, приподнятая над водой бумага, от самодельных пыжей. Я даже после этого поинтересовался у Ивана Тимофеевича, что может вместо дроби, он зарядил патроны речным песком, чтобы сэкономить на ней, как на пыжах.
Спустя лет пять после этого путешествия, рассказывая одному из охотников, об этом случае, я не сразу понял, что в этом не было ничего удивительного, потому что на плаву дробью невозможно пробить оперенье утки так, чтобы причинить ей какой-либо вред. Оказывается, мне нужно было крикнуть, чтобы спугнуть уток (чтобы они взлетели), а Ивану Тимофеевичу только после этого стрелять.
Я, конечно, учитывал, что в верховьях река будет петлять, но ни настолько, чтобы на одном участке до горизонта покрытым кустарником, с одинокой берёзой где-то посередине, мы будем то отдаляться от неё, то приближаться к ней, в течение целого дня.
И вообще, примерно два сантиметра реки на административной карте Иркутской области, в её верховьях, мы прошли за неделю.
К сожалению, мы располагали копией с карты небольшого участка реки, который даже не доходил до устья Еремакана. Скопированный мной участок реки с 2-х километровой карты на кальку у пожарников, не отражал и четверти нашего маршрута и поэтому после правого притока Большой Ерёмы Анандякита, нам пришлось довольствоваться административной картой Иркутской области, масштаб которой, в одном сантиметре 15 километров, не позволял даже приблизительно установить наше местоположение.
Поэтому, когда мы, наконец, достигли большого левого притока, нам очень хотелось, чтобы это был Алтыб, но по всему это был только Еремакан.
Перед Еремаканом и после него пошли многокаскадные пороги с короткими плёсами, которые только замедляли течение, но не подпруживали реку, как естественные плотины.
Лодку приходилось больше проводить между валунами и в обход каменистых отмелей, причём идти всё время приходилось по воде. Иван Тимофеевич удерживал лодку сзади, а я спереди, направлял её в ближайшие к берегу протоки.
Когда мы достигли устья второго большого левого притока, то только тогда окончательно убедились, что всего лишь достигли Алтыба и пройдено до посёлка Усть-Чайка, только треть пути.
После Алтыба плёсы между порогами напоминали маленькие водохранилища практически со стоячей водой. Одинаковые по обоим берегам горы, или предгорья, просматриваемые нами с лодки, иногда создавали иллюзию, как будто мы плывём по озеру в жерле потухшего вулкана, и только поднимающиеся по склонам гор до самых вершин деревья, не давали особенного простора для дальнейших фантазий.
Около крупного последнего порога, вдоль левого берега, почти до самых вершин этих гор, показались причудливые скальные образования, местами напоминающие, каких-то истуканов, но растущие вдоль берега высокие лиственницы, не давали возможности, охватить взглядом многое из того, что хотелось бы рассмотреть более внимательно.
После Алтыбских порогов, сколько-нибудь значительных порогов уже не было – они скорее напоминали перекаты, хотя и немного подпруживали русло реки. Течение большей частью было слабым, и лодка шла вперёд быстрее, правда не так быстро, как бы хотелось Ивану Тимофеевичу, только за счёт нашей работы вёслами.
Одно было отрадно, что река уже не петляла так, как в верховьях, но, только непонятно, какая тут муха укусила Ивана Тимофеевича, когда он вдруг стал высказывать мне претензии, что я или не так, или очень плохо гребу. Всё это он облекал в какое-то чувство долга не опоздать из отпуска на службу, так как это сулило ему большие неприятности, потому что о его неявке вовремя в часть, будет сразу же доложено непосредственно министру обороны.
- Даже если это так, – говорил я ему, – хотя в это трудно поверить, можно же дать из ближайшего населенного пункта телеграмму о причинах своей задержки. И что все офицеры всегда из отпуска возвращаются вовремя, когда нелётной погода бывает неделями, а других видов транспорта во многих населённых пунктах Сибири, для связи с большой землёй нет?
Иван Тимофеевич, чуть ли не переходил на крик, какой он дурак, что со мной связался, что я делаю всё специально для того, чтобы он опоздал на службу и вообще я очень не хороший человек, с которыми в тайгу лучше не ходить.
Не знаю, чем бы это всё закончилось, но в самый разгар истерики Ивана Тимофеевича, я увидел плывущую вдоль левого берега лодку и в ней человека с ружьём.
- Иван Тимофеевич, замолчите на минутку, – сказал я ему, – и посмотрите, лучше налево, кажется, это охотник.
Действительно это оказался охотник, чья основная база была недалеко от бывшего населённого пункта Хомокашево, и где сейчас находился его напарник.
Охотник сказал, что примерно двумя километрами ниже, на левом берегу, находится зимовьё, от которого до Хомокашево 10 километров.
Когда мы достигли этого зимовья и, причалив к берегу, вошли вовнутрь, то Иван Тимофеевич улёгшись на нарах, сказал, что неплохо было бы здесь переночевать. Если бы у нас не было разговора, кто из нас кого хуже, то я бы наверняка принял это предложение, но тут уж я стал возражать и припомнил, что кто-то хочет кому-то насолить, то не выходит ли из всего этого то, что насолить хочет сам себе Иван Тимофеевич.
Учитывая то, что стемнеет только часа через три, я предложил плыть дальше, и переночевать в Хомокашево. Ивану Тимофеевичу волей не волей пришлось со мной согласиться, так как возражать мне в подобной ситуации, было просто глупо.
С явной неохотой Иван Тимофеевич поднялся с нар и мы, покинув зимовьё, поплыли дальше. Но проплыв около двух часов не только Иван Тимофеевич, но и я стал сомневаться, а действительно ли Хомокашево в десяти километрах от оставленного нами зимовья, а не в пятнадцати или в двадцати.
Поэтому решили пристать к берегу, подняться на гору или залезть на дерево и посмотреть, не просматривается ли впереди дым от костра или от печной трубы. Пока мы громко обсуждали, откуда лучше произвести наблюдения, почти рядом, кто-то криком дал понять, чтобы мы плыли дальше.
Мы снова сели в лодку и продолжили путь. За вторым поворотом реки, на левом берегу сначала показался на высоких столбах из стволов ошкуренных деревьев лабаз, и потом, невдалеке от него, и зимовьё, рядом с которым стоял человек.
Мы причалили к берегу у привязанных деревянных лодок, на самой большой из которых был установлен подвесной лодочный мотор «Москва».
Поднявшись по крутому берегу к зимовью, мы познакомились с охотником. Им оказался Иван Евсеевич Перцев из Ангарска, и как оказалось, вдоль закреплённых за ним угодий, нам предстояло плыть ещё не менее двадцати километров.
Когда мы шли по «еремаканским» и «алтыбским» порогам, то пришли к выводу, что оставшиеся продукты (четыре банки свиной тушёнки) логично поделить пополам, на случай, если перевернёмся в лодке, и чей-нибудь рюкзак утонет, то хотя бы в другом рюкзаке, останется часть продуктов.
Самой неприятной для нас новостью было то, что Усть-Чайка, как населённый пункт не существует лет двадцать, хотя до сих пор наносится на карты Иркутской области. Там только два зимовья, полуразвалившиеся бывшая конюшня и в не лучшем состоянии, но пригодный ещё для ночёвки, бывший сельский клуб.
Вот этого я не мог понять, как Иван Тимофеевич сам из Иркутска, не поинтересовался, планируя не на Заимке же Кулика, спуститься по Большой Ерёме, что собой представляет этот населённый пункт. Мог же он не мог, хотя бы попробовать, узнать, сколько стоит до него билет на самолёт. В первой же кассе ему бы ответили, что туда самолёты не летают, пароходы не ходят, и железной дороги там тоже нет, иначе она была бы обозначена на карте.
До устья Большой Ерёмы, Перцев сказал километров 160-180, дальше до села Ерёма, вниз по Нижней Тунгуске, где-то 2 километра, а до Преображенки, вверх по Нижней Тунгуске, порядка 80 километров. Но до Преображенки нам на вёслах на такой лодке не подняться, а если пробовать, то нужно идти на шестах, отталкиваясь от дна реки, вдоль её берега.
Иван Тимофеевич, обескураженный такой перспективой, сразу предложил ложиться спать, чтобы завтра встать пораньше и сразу же продолжить путь. Я в свою очередь разговорился с Перцевым, у которого была только часть левой руки, немногим выше локтя, поинтересовавшись, не трудно ли ему в тайге с одной рукой заниматься промыслом пушнины?
Перцев сказал, что совсем не трудно, если, он даже только одной рукой срубил зимовьё и баню, сложил в зимовье русскую печь, а также изготовил, те две лодки, около которых мы пристали к берегу.
Я спросил у него, а есть ли кто-нибудь в Преображенке, кто бы мог мне сделать такие же две лодки и за сколько, а также продать подвесной лодочный мотор.
Перцев сказал, что за 120 рублей он мог бы сам мне сделать две такие лодки, а мотор ну хотя бы продать и этот, за 180 рублей, так как уже собирается купить себе более мощный.
Я сказал, что подумаю, а если он мне даст свой ангарский адрес, то напишу ему об этом. Перед ужином, во время которого нам была предложена охотником варёная лосятина со свежевыпеченным в зимовье белым, ещё тёплым хлебом, Перцев продиктовал мне свой ангарский адрес.
Потом, когда он узнал, что у нас туговато с продуктами, предложил взять у него килограмм пятнадцать лосятины. Я же, чтобы не оставаться должником, предложил Перцеву взять в качестве подарка, висевший у меня на ремне охотничье-туристический «гарнитур», состоявший из лезвия ножа и стального плоского топора, которые, каждый в отдельности, крепились винтовым соединением на одной общей ручке.
Перцев, хотя был удивлён непрактичностью этого «гарнитура», но от подарка не отказался. Рано утром, после завтрака, на который опять была лосятина с белым хлебом, мы попрощались с Перцевым. Когда я погрузил свёрток с подаренным нам куском лосятины, то даже не думал скрывать своего хорошего настроения.
Не успели мы проплыть и километра, как Иван Тимофеевич, снова начал высказывать мне свои претензии, на этот раз в ещё более изощрённой форме:
- Что-то ты, Костя, стал совсем плохо грести, остаётся только одно средство на тебя подействовать, это выбросить мясо.
Я еле подавил в себе острое желание, врезать веслом по башке, этому лётчику-камикадзе, но свёрток с мясом всё-таки, на всякий случай, задвинул себе под ноги.
Почти весь день Иван Тимофеевич философствовал на разные морально-этические темы, а к вечеру, видимо, решил меня проэкзаменовать, когда неожиданно спросил:
- Костя, а ты знаешь, как сделать человека счастливым?
И не дождавшись от меня ответа, продолжил:
- А очень просто. Сначала у него надо всё отобрать, а потом вернуть!
Эта философия уже начала меня раздражать, и я уже хотел ему высказать всё, что я о нём думаю, и какая, в сущности, он сволочь, но тут на левом берегу показался лагерь геологов, о которых мне перед отъездом сказал Перцев, что, возможно, мы их там ещё застанем.
Геологи должны были покинуть эти места неделю назад, но ввиду сильных пожаров, все имеющиеся в области вертолёты были отправлены на борьбу с ними, и когда, теперь заберут отсюда геологов, никто точно не знал.
Когда мы причалили к берегу, и я узнал, что у них продукты на исходе, то предложил им на ужин лосятину, которую мне дал Перцев. Зачем отдавать всё мясо пробовал образумить меня Иван Тимофеевич, но я сказал ему, что всё равно он хотел мясо выкинуть, так пусть уж лучше его съедят геологи.
Кажется, ужином остались довольны все, кроме Ивана Тимофеевича, так что утром к тому, как я гребу, у Ивана Тимофеевича претензий не было.
В бывшем посёлке Усть-Чайка, расположившегося на пригорке, на правом берегу Большой Ерёмы, примерно километром ниже устья реки Большая Чайка, мы застали мужчину с сыном, который проводил здесь отпуск, занимаясь любительской рыбалкой.
От него мы узнали, что сегодня или завтра за ним должен прилететь вертолёт, чтобы отвезти его с сыном, обратно в Преображенку. Иван Тимофеевич сначала загорелся идеей долететь до этого села на вертолёте, но вертолёт в этот день не прилетел, и он предложил завтра, снова встав пораньше, продолжить путь на лодке.
Я не возражал, но на всякий случай поговорил с мужчиной, о том какие впереди есть пороги, и каких там можно ждать неприятностей.
Крупных порогов было три: Евкит, Бур и Ворон, более мелких порогов было с десяток, но первый порог в десяти километрах ниже, хотя с виду и напоминал безобидный перекат, с редко торчащими по его руслу валунами, но, как правило, именно его преодолевают, чаще всего (не в лодке), а (за ней) вплавь.
Поэтому мужчина порекомендовал лучше всего провести лодку вдоль берега и не рисковать. Спать мы пошли в бывший сельский клуб, расположившись на кое-где ещё уцелевших половых досках.
Утром был сильный туман. В полуметре от берега ничего в воде не просматривалось. Я предложил немного переждать, но Иван Тимофеевич, настаивал, что нужно плыть. Я спросил его, – неужели с утра ему не терпится искупаться, – на что, не зная уже как возразить, просто охарактеризовал меня так хорошо, как это делается только, используя нецензурные выражения.
На этот раз, чаша моего терпения лопнула, и я просто послал его на х..й и предложил плыть ему дальше одному.
Такой реакции от меня, видимо, Иван Тимофеевич не ожидал, но я уже, давая понять, что не передумаю, полез в рюкзак, нащупал в нём две банки консервов, вынул одну из них и отдал ему.
Казалось больше говорить не о чем. Я развёл на берегу костёр и поставил кипятить в котелке воду. Иван Тимофеевич бросил свой рюкзак в лодку, хотел уже оттолкнуть лодку, но потом вернулся ко мне и потребовал отдать ему кальку с картой, которую я перечертил у пожарников.
- Зачем она тебе? – спросил я Ивана Тимофеевича, – всё равно на ней отмечены только места, где мной приблизительно взяты земляные пробы.
- Карта секретная, и я должен её уничтожить!
- И только всего? – ответил ему я, и полез в рюкзак за блокнотом, где лежала эта «карта».
Я развернул кальку, показал Ивану Тимофеевичу, что это именно то, что он хотел от меня получить, и бросил её в костёр.
Но Иван Тимофеевич оказался верен своему слову, и вдавил догоравшую бумагу подошвой сапога ещё глубже в пламя костра.
Я пошёл обратно к сельскому клубу, а Иван Тимофеевич, поплыл по реке, и ещё что-то крикнул мне в след, но я уже не воспринимал его голос, как голос человека.
Через два часа туман рассеялся. Мужчина по моей просьбе, перевёз меня на левый берег реки и сказал, что поэтому берегу будут два зимовья, первое немногим более чем в 10 километрах отсюда, а второе в 17 километрах от устья Большой Ерёмы.
На прощанье я отдал ему остатки манной крупы, а он уговорил меня взять у него с десяток засоленных им здесь небольших рыбёшек.
Первое зимовье я прошёл вдоль берега, так и не разглядев его перед большим перекатом за деревьями, а через 15 километров сбил ноги в кровь, в сапогах 45-го размера, так как сам тогда носил обувь 41-го размера. Туристические ботинки остались на берегу, на одной из стоянок, где я их поставил сушиться. Опомнился, когда уже проплыли около километра. Даже не стал заикаться, чтобы вернуться за ними по берегу, представив какую бы закатил истерику Иван Тимофеевич.
А, теперь понимая, что в сапогах уже невозможно идти из-за нестерпимой боли, пробую идти босиком, затем, обмотав ноги кусками разорванной пополам рубашки, но это оказалось ещё хуже, чем в сапогах.
Острые камни, колючая трава, под которой скрывались, как принесённые водой коряги, так и целые стволы поваленных полусгнивших деревьев, только усиливали, когда я на них натыкался и так уже нестерпимую боль в ногах.
В итоге не пройдя так и километра, решил, что на сегодня хватит, и устроился на ночлег прямо в том месте, где остановился, даже не думая удобно мне, там будет или нет.
С утра, невыносимая боль в ногах, но всё-таки хотя и медленно, но шёл в течение всего второго дня. Лёг спать, когда было ещё светло, и в полудрёме слышал, как со стороны тайги, вдалеке лаяли собаки и даже кричали петухи. На душе полегчало, – значит завтра, – мелькнула мысль, – часа через два, выйду к населённому пункту.
Разве мог я подумать, что такие птицы, как сойки, отличается способностью подражать голосам других животных, словно передразнивая их. Иногда в лесу можно услышать крик петуха или лай – это сойка, побывавшая у жилья человека, просто запомнила голоса домашних птиц и животных.
К своему полному разочарованию за весь третий день, можно сказать до полной темноты, так к этому населённому пункту и не вышел. Мало того, ночью, часто просыпаясь, напрасно прислушивался – ни лая собак, ни крика петухов, так и не услышал. Мне даже стало казаться, что в прошлую ночь у меня были просто слуховые галлюцинации.
Наступил четвёртый день. Вставать не хочется. Одолевают нехорошие мысли. Неожиданно приходит на ум сравнение: лежу как Павел Корчагин на узкоколейке, не хватает только митинга над моим телом по поводу проявленного мной «героизма».
Кажется, времени теперь уже достаточно, чтобы разобраться в себе до конца, и как жить дальше, если ещё захочется.
А, что такое жизнь и когда наступает смерть? В течение жизни, человек на самом деле умирает неоднократно, даже порой сам не замечая, что он изменился и стал другим. Оболочка та же, а человек становится уже не тот – хуже или лучше – это воля обстоятельств и его силы духа.
Как правило, переход бывает плавный и незаметный для окружающих, да и изменившийся внутри человек, не кричит об этом на каждом углу. Он меняет привычки и круг своих знакомых, хотя для родных он остаётся прежним, а его странности связывают с возрастом или переутомлением на работе.
На Большой Ерёме уходил из жизни, полностью разочарованный в людях человек, который увидел собственными глазами, как из романтики делают принудиловку, а зависть, подлость и меркантильный расчёт, переводят в разряд достоинств.
С трудом, приоткрыв глаза, он увидел лицо, склонившегося над ним, кого-то, напоминавшего ему, человека.
- Да встанешь ты, наконец? – услышал он, как будто свой голос.
- Зачем и для чего? – кажется, ответил, лежащий на песке человек, даже не воспринимая всю абсурдность своего раздвоенного состояния.
- Из принципа! – ответил со злостью, поднявший рюкзак человек и, превозмогая боль в ногах, пошёл прочь от распластанного на песке, почти безжизненного тела, но какая-то непреодолимая сила, заставила его всё-таки обернуться. А там, лежавший на песке человек, очень напоминавший ему кого-то, напрягая последние силы, приподнялся на руках, поднял голову, и даже показалось, что улыбнулся.
И в его улыбке, было, столько грусти, что человеку с рюкзаком захотелось вернуться, помочь ему встать на ноги, чтобы идти с ним дальше, пусть медленно, но вместе.
Но приподнявшийся на локтях человек, оторвал от земли правую руку и жестом дал понять человеку с рюкзаком, чтобы он шёл дальше.
В это мгновение Константин Коханов, словно очнулся и отчётливо увидел себя лежащим на песке, в нескольких метрах от себя же стоящего с рюкзаком.
Словно было два Константина Коханова, но ведь был ещё Он, который словно выбирал, какая плоть ему подходит больше, та, уходящая в какое-то неизвестное, внепространственно-временное начало, или та, которая, не смотря ни на что, решила продолжать свой земной путь. Казалось, что один человек, словно принимал эстафету, ни от кого-нибудь, а от самого себя.
Сознание медленно возвращалось к Константину Коханову и вот уже второй раз подряд, оборачиваясь на приподнявшегося за его спиной человека, видит, как тот, махая ему рукой, словно желая в новой жизни удачи, медленно растворяется в воздухе и, наконец, исчезает совсем. Правда, не исключено, что он просто, надолго спрятался в неизведанных ещё глубинах головного мозга и ещё не раз о себе напомнит.
Ну, вот теперь пошли зрительные галлюцинации – сказал себе я, – не понимая, когда поднялся, и почему уже иду, да и ложился ли вообще спать в этот день и в тоже время не мог же идти всю ночь.
За вторым поворотом русло реки словно перекрыла ярко выделявшаяся на фоне мрачных берегов реки, зелёная стена, на которой перемещались чёрные и белые пятна. Я не сразу понял, что это освещённый утренними лучами восходящего солнца противоположный берег Нижней Тунгуски, на котором паслись без пастуха коровы.
От устья Большой Ерёмы я пошёл по левому берегу Нижней Тунгуски вниз по течению реки. Пройдя около километра, разглядел на противоположном берегу населённый пункт и понял, что это село Ерёма.
И тут же из-за поворота реки показалась моторная лодка. Сидевший в ней человек, который явно видел, что я машу ему рукой, словно не замечал меня. Когда уже казалось, что он проплыл мимо, вдруг лодка резко повернула в мою сторону и причалила к берегу.
Я попросил перевести меня на противоположный берег. Человек ничего мне не ответил и только жестом показал, чтобы я садился. Лодка шла к противоположному берегу реки под каким-то странным острым углом. Я не сразу понял, что человек направляет лодку к тому месту, где на берегу, над чем-то копались двое мужчин.
Когда лодка причалила к берегу, стало понятно, что мужчины разбирают на доски лодку и оказывается ту самую, на которой я плыл с Иваном Тимофеевичем.
Человек, который меня привёз в лодке, даже не ответив на мою благодарность, сразу же поплыл дальше, словно боясь взять ответственность, что он привёз в село, какого-то подозрительного человека.
Я же, подойдя к лодке, и ткнув её в борт сапогом, спросил:
- А. что этот х..й ещё здесь?
Мужчина, которой был постарше, не уточняя фамилии хозяина лодки, сказал, что он вчера только улетел. А второй смеясь, над тем, как я охарактеризовал своего попутчика, добавил:
- А мы думали, что это американский шпион ходит по селу, ни с кем не общается и всё пишет и пишет что-то в свою тетрадь.
Я поинтересовался, как выглядел, «американский шпион». Мужчины, дополняя друг друга, сказали, что на нём была плащ-палатка, за спиной был пузатый рюкзак, а на ногах какие старые драные чуни. Кому-то из местных жителей он сказал, что перевернулся в лодке и утопил сапоги, а эту «обувку» взял в каком-то зимовье.
Затем я спросил у них, работает ли сейчас в селе магазин, и к своему разочарованию узнал, что он откроется только через три часа. Последние два дня я практически ничего не ел.
В рюкзаке, вместо банки тушёнки я обнаружил эмалированную кружку, которую сам туда не клал, и это навело меня на грустные размышления, кто это мог бы сделать.
Наверно, эта новость отразилась на моём лице, не иначе как у народного артиста, исполняющего роль узника Бухенвальда, или жителя блокированного Ленинграда, перед его голодным обмороком.
Во всяком случае, когда мне было предложено этими мужчинами, до открытия магазина, немного перекусить у них в доме, уговаривать меня не пришлось.
О принципе Омара Хайяма – «ты лучше голодай, чем, что попало, есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало», – я опять забыл и вытер об него ноги, перед входом в первый же в Ерёме, в буквальном смысле, дом.
Молодой мужчина оказался начальником местной почты Костей Юрьевым, а второй мужчина его тестем из Братска.
У них я провёл целый день, а утром следующего, не придав значения, словам Кости, что самолёт у них что-то сегодня садится рано, побежал на аэродром, который представлял собой просто луг, в двух километрах от села.
Билет на самолёт, который всего-то стоил два рубля до Преображенки, я купить не смог по простой и банальной причине, женщина, которая продавала в селе билеты, ушла в тайгу собирать клюкву.
Поэтому нет, чтобы поинтересоваться у летчика, куда летит самолёт, я стал объяснять ему, почему у меня нет билета, а лётчик, расписавшись за полученный груз, несколько молочных бидонов со сливками, махнул рукой на мои объяснения и сказал, – ладно, садись!
И я сел и когда АН-2 набрал высоту, с интересом смотрел в окно на Нижнюю Тунгуску и бескрайнюю тайгу, уходящую за горизонт и как-то не сразу сообразил, что лечу слишком долго, так как до Преображенки напрямую было километров шестьдесят и давно пора было бы приземлиться.
Скорость самолёта АН-2 в горизонтальном полёте обычно в пределах от 150 до 200 км/час и в Преображенке я должен был быть через полчаса, но прошло более часа и чувствовалось, что я лечу совсем в другую сторону. Так оно и оказалось, когда самолёт приземлился в Ербогачёне.
На такое я никак не рассчитывал, и пришлось после посадки объяснять лётчику, что если куплю сейчас билет, как и обещал ему после посадки, то уже никак не смогу добраться до Иркутска, так как денег на билет туда явно не хватит. Лётчик вошёл в моё положение, но сказал, чтобы на всякий случай, я обошёл самолёт вокруг и шёл к аэровокзалу не в составе группы, которая прилетела на самолёте, а как будто я иду туда через лётное поле со стороны тайги.
В аэропорту, как и в Ванаваре, представляющим собой произведение деревянного зодчества, в кассе, я поинтересовался, сколько стоит билет до Иркутска.
Оказалось, что если я куплю билет до Иркутска, то у меня остаётся даже один рубль, так что была надежда, что удастся на него что-нибудь купить из продуктов для дальнейшей дороги.
Хуже было другое, так как билеты до Иркутска были проданы на две недели вперёд. В билетной кассе сидел молодой мужчина, в лётной форме, к которому все обращались по-простому по имени, – Алик скажи…, Алик, когда…, или Алик, как лучше…, – пришлось обратиться и мне. Выждав, когда вблизи кассы не будет ни одного человека, я обратился к нему с вопросом:
- Алик, а нельзя ли как-нибудь мне, хотя бы под фюзеляжем, улететь сегодня?
Алик, недоумённо посмотрел на меня, точно вспоминая, где он со мной встречался, но, так и не вспомнив, поинтересовался, – откуда я и какая нелёгкая занесла меня в Ербогачён.
Пришлось рассказать Алику, как я случайно в Ерёме сел не в тот самолёт, чем рассмешил его, чуть ли не до слёз.
- А сам ты откуда будешь? – не удержался от вопроса Алик и, узнав, что я из Москвы, даже обрадовался этому обстоятельству:
- Так значит мы с тобой земляки! Я сам из Наро-Фоминска!
Конечно по таёжным меркам расстояние в 70 километров к юго-западу от Москвы, можно было и не учитывать. О чём тут спорить, если лучи звезды, которой отмечена столица нашей родины на школьном глобусе, перекрывают местность и значительно дальше во все стороны света.
Когда Алик перестал смеяться, то сразу же меня заверил, что отправит меня в Иркутск первым же приземлившимся в Ербогачёне «бортом», предупредив, чтобы я, пока он находится в кассе, никуда далеко от аэропорта не отходил, а лучше вообще всегда находился от него поблизости.
- Понимаешь, пока я нахожусь на своём рабочем месте, значит, какой-то «борт» находится на пути к нам и неизвестно, куда он потом полетит отсюда, так как это зависит от многих обстоятельств, и никто все из них, никогда не может предусмотреть.
Поблагодарив Алика, я расположился на лавке так, чтобы всегда держать его в поле зрения и покинул аэровокзал только после того, как он сам сказал, что часа два я могу пойти погулять, в течение его обеденного перерыва.
Это было, как нельзя, кстати, потому что я уже начал испытывать голод, и меня потянуло пройтись по ербогачёнским магазинам. Недалеко от аэровокзала я натолкнулся на дом, который оказался музеем писателя Вячеслава Шишкова. На дверях болтался висячий замок, а за стёклами окон, я разглядел несколько чучел птиц, а каких-то других экспонатов разглядеть, просто не удалось.
По пути в «город», встретив одного из местных жителей, я поинтересовался, где у них находятся продовольственный, хозяйственный и книжный магазины, но к своему удивлению узнал, что поблизости есть один магазин, в котором продаётся всё.
Действительно там продавалось всё, но только не то, что мне можно было купить – от засиженных мухами постановлений Пленумов ЦК КПСС, до питьевого спирта. По сравнению с Ванаварой, казалось, что я попал в какое-то другое государство, если не другую планету.
Хлеб ещё не привозили, тушёнка была только свиная, рыбные консервы типа хека с добавлением масла, а прочее из кондитерских изделий, было явно рассчитано на зубы крокодила, и по цене превышающей намного мой рубль.
Откуда мне было знать, что это был «старый» Ербогачён, а до «нового» нужно было ехать на автобусе и уже потом судить, что лучше снабжается «Он» или Ванавара.
Пришлось возвращаться в аэропорт и ждать чуда, что какой-то «борт» неожиданно приземлится, и я смогу улететь. Но чуда не произошло. Правда, я познакомился с одним учителем, который прилетел в районный центр на съезд учителей Катангского района и в разговоре с ним о местных достопримечательностях, хотя бы как-то скрасил время томительного ожидания самолёта, на пустой желудок, до позднего вечера.
Алик ушёл домой, ещё раньше учитель, и я, завернувшись, как в пончо спальным мешком-одеялом, остался сидеть один, на скамейке под открытым небом, прислонившись спиной к деревянной стене аэровокзала.
Сон был какой-то урывочный, но утром я чувствовал себя уже достаточно бодро. О голоде старался не думать, и поэтому старался его компенсировать разговорами с учителем и с присоединившимися к нашему разговору, двумя молодыми учительницами.
Когда учитель куда-то отлучился, и я остался разговаривать только с учительницами, прилетевшими на съезд учителей, то познакомился с ними поближе. Обе попали в Катангский район по распределению из институтов, одна в своём посёлке была замужем за местным шофёром, но видно было, что не о таком муже она мечтала, вторая ещё не нашла среди местных молодых мужчин достойного себе спутника жизни.
А тут я, до их прихода перечитавший в своём блокноте, записанные в нём стихотворения Верлена, Рембо, Игоря Северянина и других редко печатавшихся или не печатавших совсем после революции поэтов, когда заговорили о поэзии, решил блеснуть перед ними своей эрудицией и прочитал некоторые из них, которые давно выучил наизусть, а стихотворение Верлена «Морское» в переводе М. Ваксмахера к тому же ещё прочитал нараспев, используя второе четверостишье, как припев, этой гипнотизирующей сознание песни:
В полусумраке мглистом, под унылой луной,
Океан, как больной, дышит тяжко, со свистом.
И, сплетенные в жгут, ослепительно жгучий,
Злые молнии тучу, разъяренно секут.
И со стоном усталым, в исступленье тупом,
Волны стынущим лбом, прижимаются к скалам.
И ночной небосвод, удрученно и злобно,
Содрогается, словно, Зверь в капкане ревет.
И, сплетенные в жгут, ослепительно жгучий,
Злые молнии тучу, разъяренно секут.
Какими же глазами смотрели на меня эти две молодые женщины, особенно, когда я продолжил читать стихи «о море и любви», написанные Игорем Северяниным: «Это было у моря, где ажурная пена и встречается редко, городской экипаж, Королева играла, в башне замка Шопена, и внимая Шопену, полюбил её паж…».
Но вскоре я понял, что позови любую из них тогда, поехать со мной куда угодно, любая, не раздумывая могла поехать, но только куда мне её было везти, если сам даже не знал, где мне предстоит устраиваться на новую работу, и как вырваться из своей, ставшей коммунальной, московской квартиры.
Поэтому, когда вернулся учитель, я стал продолжать прерванный с ним разговор, а женщины, просто разочарованно стали смотреть по сторонам, надеясь за лётным полем, разглядеть «ажурную морскую пену», хотя там мог начаться стелиться только вечерний туман.
Незаметно прошёл и этот второй день. Собравшийся уходить учитель, пригласил меня с собой пойти с ним к его знакомому, у которого он остановился, и там переночевать.
Я отказался, сославшись на то, что мне это запретил делать Алик и пока он работает, я не могу никуда идти. Учитель решил остаться, а когда учительницы поняли в чём дело, то тоже решили не покидать нашей компании.
Вскоре кроме нас и какого-то представительного вида гражданина, который периодически проходил мимо нас, изнывая от безделья, но считающего ниже своего достоинства присоединиться к нашей компании, никого не осталось, кроме служащих аэропорта и, разумеется, Алика, на которого я без конца поглядывал с нескрываемой надеждой, дождаться чуда.
И чудо произошло, (не смотря что уже была практически ночь). Приземлился самолёт и подошедший к нам лётчик, спросил:
- Есть тут кто-нибудь на Киренск? Если есть, то быстрее в кассу, через десять минут вылет!
Представительного вида мужчина, выросший перед лётчиком, как из-под земли, стал протестовать, что лететь сейчас никак нельзя по условиям техники безопасности, и он будет жаловаться.
Лётчик просто послал этого гражданина на х..й, и пошёл в сторону лётного поля. Мы быстро купили билеты, и отправились за ним следом.
Я задержался немного, чтобы поблагодарить Алика и когда догонял своих попутчиков, то услышал за спиной ругань гражданина, который уже собирался жаловаться не только на то, что летают ночью, но и на то, что ночью не работает камера хранения, где у него вещи.
Наконец-то мы взлетели. В самолёте, рассчитанном на 12 пассажиров, было только шесть человек, двое из которых уже сидели, до нашего прихода.
АН-2 летел над Нижней Тунгуской, и порой казалось, что мы летим среди звёзд, так как они были сверху и снизу и, отражаясь в реке, создавали иллюзию космического полёта.
В Киренске, как ни странно, мне не пришлось долго ждать рейса до Иркутска, и на следующий день я был там. На главном почтамте, получив переводом от матери 50 рублей, я отправился на железнодорожный вокзал и, купив билет на поезд, отправил телеграмму в Красноярск Антонову-старшему (Антонову И.В.), чтобы он забрал у меня земляные пробы, которые по его просьбе я взял на Большой Ерёме.
В Красноярске И. В. Антонов с женой подошли к вагону поезда, и я передал им эти пробы, попросив, какие бы не были результаты их проверки, написать мне в Москву.
У меня сохранилось четыре неоконченных варианта письма в Томск А. З. Фазлиеву. Три из них начинаются практически одинаково, но, скорее всего четвёртый вариант, и послужил затем для окончательного текста. Так что, объединив содержание фактически двух вариантов в одно целое, можно сделать заключение, что это был ответ на письмо А. З. Фазлиева, который написал о впечатлениях от сбора КСЭ в ноябре 1972 года, на котором он присутствовал.
Письма Александру Фазлиеву (к студенту, с которым он возвращался с Заимки Кулика в Ванавару в конце работы экспедиции КСЭ 1972 года)
1) «Здравствуй Саша! На конференции в Томске, вероятно, не было никого из Антоновых, а, впрочем, это не так важно сейчас. Просто Антонову-старшему в конце августа я передал взятые мною пробы почвы, а также краткое впечатление об этом «прискорбном» путешествии в письменном виде. Наверно то и другое для КСЭ не имело никакого значения.
Что касается «Аса» (Ивана Тимофеевича), то с ним я проплыл до Усть-Чайки (примерно 80 км до устья Большой Ерёмы), где, собственно говоря, произошла окончательная развязка. Так как отношения с ним и до этого были натянуты, а последнее оскорбление выходило даже из рамок первобытной морали, я послал его на… (да простят мне потомки за это нецензурное слово, которого стесняется даже бумага).
Дальше всё было совсем просто. Он поплыл, я пошёл. На четвёртые сутки я приплёлся к посёлку Ерёма. Надо отдать должное твоим сапогам – на их счету, это были уже вторые сбитые ноги.
Волею судьбы меня переправили к посёлку у того места, где валялась на берегу наша лодчонка. В Ерёме я провёл опрос относительно «Аса». Мне сказали, что он кому-то говорил, что утопил все свои вещи. Когда я поинтересовался, что было при нём, то действительно усомнился в том, что у него сохранилась совесть.
Что касается лодки, то с несколькими рыбаками я пришёл к одному и тому же выводу – плыть на ней ещё, пожалуй, было можно до Ербогачёна…».
2) «Здравствуй Саша! Чтобы я сейчас не написал – это выглядело бы, как самооправдание. Что ж, буду, краток, как римлянин: «Аса» (Ивана Тимофеевича), я послал на…».
Надоело слушать умудрённого опытом гада. Сделал это я там, где его августейшей особе ничего не угрожало. Оттуда он даже мог улететь на вертолёте. Бедный, он наверно до сих пор считает «грызя ногти», что этой возможностью воспользовался я. Иначе он не стал бы плакаться в Ерёме по поводу утопленных, находившихся с ним каких-то подозрительных вещей.
Ерёма – посёлок маленький, домов двадцать-тридцать. Там всего одна улица, на которой старенький «АМО», напоминает годы войны (так как этот автомобиль мне был знаком только по военным фильмам). Я даже не решился его потрогать, как историческую реликвию, далёкого прошлого…
И как ты догадываешься в таком маленьком посёлке каждый человек, словно на ладони. Ему некуда спрятаться, нечего скрыть…
Меня встретили, как человека, за что я буду, благодарен этим людям, до конца своей жизни.
«Асу» понадобилось 1,5 суток для того, чтобы вылететь на родину, преодолев оставшиеся после нашей размолвки 80 км, на которые у меня ушло более трёх суток…».
Эпилог
Прошло несколько лет, и я уже не был столь категоричным в оценке людей человеком. Поэтому уже не мог сказать, что Иван Тимофеевич был хуже некоторых других людей, о которых мне неприятно вспоминать.
И всё-таки нужно отдать ему должное, когда он втаптывал сапогом в костре горевшую там карту верховьев Большой Ерёмы, он не потребовал отдать ему заодно и земляные пробы, чтобы самому их доставить в Красноярск.
Антонов-старший, разумеется, письма мне не написал, но это не так меня возмутило, как письмо из Ванавары от охотника, у которого я выпросил лодку для сына руководителя (командора) КСЭ Н. В. Васильева Владимира, для его путешествия по реке Тэтэрэ.
При разговоре с сыном Н. В. Васильева на Заимке Кулика, где я встретился с ним после моего путешествия на Верхнюю Лакуру, о том, «рассчитался ли он обещанными запасными частями к подвесному лодочному мотору с охотником», он мне ответил, что всё в порядке.
Но из письма охотника выяснилось, что лодка сыном Н. В. Васильева, была просто брошена на берегу, и он с ним не встречался.
Пришлось идти в магазин, купить восемь килограмм апельсинов, так как больше 10 кг авиапочтой посылки не принимались, и отправить в Ванавару вместо своих извинений. После письма с благодарностью за мою посылку, я принял решение, никогда и ни за кого из КСЭ, больше не ручаться.
А к концу 1972 года я, вообще, решил в дальнейшем ограничиться районом поиска Тунгусского метеорита верховьями Большой Ерёмы и её притоков.
Отмечу лишь, что в разговорах о поисках Тунгусского метеорита, я иногда в шутку называл Командора КСЭ Н. В. Василева Остапом Бендером, занимавшегося поисками спрятанных сокровищ, именно в тех стульях, которые были спрятаны матерью Кисы Воробьянинова и с помощью этого господина, имя которого было так созвучно с аббревиатурой КСЭ (и одного из очень сексуально озабоченных её бардов Владимира Воробьёва).
В то же время себя, как занимающегося этим делом в одиночку, я называл отцом Фёдором, который занимался поиском сокровищ в стульях, но «не того гарнитура» и главное не там. Но, если не всем понятно, причём здесь стулья, скажу прямым текстом, что под «стульями», я подразумевал места возможного падения Тунгусского метеорита.
1 мая 2023 года.
