Константин Коханов: «Исповедь пассажира купейного вагона»

Константин Коханов: Иногда в купе вагона, едут двое, суток пять, до московского перрона, обо всём поговорят…

Поезд тронулся, обычно,
Все знакомятся в купе,
Говорят о жизни личной,
Кто и как в ней преуспел,

Приспособился и выжил,
Поднял нá ноги детей,
Что хотел бы жить в Париже,
А не где-то в Воркуте.

От Усть-Кута путь не близкий,
До Москвы обсудят всё,
Кто, когда из них был в «Бийске»,
И туда, как занесло.

Выпить сразу же найдётся,
И кого-то помянуть,
Проводница посмеётся,
Нет, чтоб в души заглянуть.

Принести лишь может чая,
Им стаканов бы пустых,
Чтоб напиться, коль встречают,
Жёны их, как холостых.

Крутит задом проводница,
Из соседнего купе,
Заглянула к ним девица,
Погрудастей и глупей.

Привела потом подругу,
И понятно для чего,
Тоже едут без супругов,
Им не давшими всего.

Разберутся они быстро,
Что тут только им нальют,
И уйдут от них к туристам,
Где не только им споют.

Разговор возобновится,
Но о бабах не пойдёт,
В первый день всегда не спится,
Тем, кто выпил или пьёт.

Спьяну лишь раскроют душу,
В непристойной наготе,
Говорить все могут, слушать,
Всё, немногие, лишь те,

Кто и сам немало видел,
И не всё, всегда терпел,
Мог сам выплеснуть обиды,
Только первым не успел.

Коль попутчик бородатый,
И как поп не перебьёт,
Перед ним любой поддатый,
Свою исповедь начнёт.

На душе ведь наболело,
Дома всем осточертел,
Ведь кому, какое дело,
Что в России беспредел:

Что полвека беспросветно,
Четверть века полумрак,
Стала сволочь, лишь заметна,
Да и сам, что ты дурак,

Но с рожденья, то не понял,
Время было поумнеть,
Что один не воин в поле,
И как воин умереть:

Я при Сталине родился,
И Хрущёва повидал,
Чуть при Брежневе не спился,
Но Андропов мне не дал,

А когда из Ставрополья,
Горбачёв пришёл чудить.
Отменили все застолья.
В церковь начали ходить.

Он, как трезвый аналитик,
Перегрелся от реформ,
А в стране из всех напитков,
Лишь не пили хлороформ.

Нечем стало снять похмелье.
Опротивел трезвый быт,
Сахар весь пошёл на зелье.
А без сахара, как жить.

Обещал всем жизни сладкой,
Ещё Ленин, двинув в НЭП,
И Хрущёв на славу падкий,
Коммунизм за двадцать лет.

Сделал много, и с размахом,
Поломал крестьянский быт.
А народ, ругнувшись матом,
Так сказал, тому и быть:

Кукурузу всюду сеял,
Скот домашний не держал.
И роптать, ещё, не смея,
Стал смеяться и заржал.

Не везде ценили юмор,
Кто-то голод ощутил,
Понял, рано Сталин умер,
Он народ бы защитил.

Снова цены бы снижались,
Мясо с маслом дал поесть,
Но, где люди возмущались,
За арестом, шёл арест.

В города войска вводились,
Вспомнил Сталина Хрущёв,
Ну, а там, где кровь пролилась,
«Не счищается» ещё.

Не до смеха было в мире.
Чем Хрущёв всех напугал,
Что совал нос во все дыры,
И что Кубе помогал:

От Америки отбиться,
Он ракет не пожалел,
Будет Кеннеди, что злиться,
Знал и этого хотел.

Мир был в панике повсюду,
Знал войны не миновать
В СэСэСэР лишь, только люди,
Продолжали «поддавать».

То, что был «Карибский кризис»,
Мир висел на волоске,
Очень сильно удивились,
Все, но больше всех в Москве.

Но был в космосе Гагарин,
Первый в мире человек,
И Хрущёва он прославил,
Больше поворота рек.

Никого Хрущёв не слушал,
Был уверен, он лишь прав,

Он и церкви бы разрушил,
Всех попов смотреть собрав.

В Новочеркасске расстрелял,
Все помнят, он рабочих,
Что Микоян всем «заправлял»,
Признать никто не хочет.

Во всём Хрущёва обвинят,
Что всё решал, как Сталин,
Но тот, таких, как Микоян
С Козловым к стенке ставил.

Но Микояну повезло,
Козловым смог прикрыться,
И то, что сам, он был козлом,
Мог в старости гордиться.

Хрущёв, кого не мог терпеть,
Гнал в шею отовсюду,
И нет врагов, чтоб рассмотреть,
Приблизил сам «Иуду».

Испугались коммунисты,
Культа личности опять,
И Хрущёва сняли чисто,
С самолёта два чекиста,
Грядки дачные копать.

Править стал страною Брежнев.
Не мешая жить другим,
Оставляя всем надежду,
Пост его занять за ним.

Стали жить, не скажем хуже,
Приспособился народ.
Коммунизм не так стал нужен.
Как свой личный огород:

Обязательства – к отчётам,
К демонстрациям – отгул,
Ну, а в Мире, где и что там,
Кто солгал, а кто загнул.

Как-то вспомнили о БАМе,
Чтоб народ расшевелить,

Мир смеялся весь над нами,
На Восток, как мы пошли:

Очень лихо к океану,
Но не прямо, по кривой,
Без тоннелей, не по плану,
Лишь для славы трудовой.

Как у Хрущёва с Целиной,
И БАМ нам вышел боком,

«Не постояли за ценой»,
Быть в заднице глубокой.

Стали цены повышаться,
Стала водка дорожать,
Плакать тут, а не смеяться,
И над Брежневым не ржать:

«Пусть хоть восемь,
Пить не бросим,
Мы ответим Ильичу,
Нам и десять по плечу,
А захочет больше,
Будет, как и в Польше».

Анекдоты и частушки,
Та, что выше ерунда,
Если Галича послушать,
И Высоцкого тогда.

Но, не то, хотелось слушать,
Тем, кто думал за народ,
Не спасать стремился души,
Тех, кто в жизни не соврёт.

Мог лишь только искалечить,
Или просто обмануть,
Говорят, что время лечит,
Но убьёт, кого-нибудь.

Наш паровоз вперёд летел,
Но сделал остановку,
Кабул в коммуну не хотел,
И в руки взял винтовку.

Ему, конечно, помогли,
Друзья из Вашингтона,
Солдаты наши залегли.
Стояли насмерть и могли,
Там не жалеть патроны.

Но той, как не было войны,
И гроб был «грузом двести»,
Героем Громов стал страны,
Без совести и чести.

Что за долг мы отдавали,
Что там брали под процент,
Если нас совсем не ждали,
С хлебом-солью на крыльце.

Словно мы не воевали,
Ведь война шла, не для всех:
В подворотнях поддавали,
С анекдотами под смех.

Но коммунизм за двадцать лет,
Был всё-же не построен,
И громких не было побед,
При брежневском застое.

Олимпиада лишь была,
Но всё афган испортил,
Война тогда, «на нет свела»,
Победы наши в спорте.

Брежнев умер, страшно стало,
Всех Андропов приструнил,
Он начальникам сначала,
День рабочий удлинил,

Чтоб решать проблемы граждан,
Мог лишь тот, кто их создал,
Чтоб к нему попасть мог каждый,
И сам каждого он ждал.

Всё вернул назад Черненко,
Правда, в госпиталь попал,

Отравили будто чем-то,
Как-то из виду пропал.

Чем запомнился Андропов?
Всех врагов он опознал,
Если в банях всех по жопам,
Кто прогуливает, знал.

В магазинах бюллетени,
Рвал, чтоб не было больных,
В мавзолее, даже Ленин,
Стал живее всех живых.

Из «Театра на Таганке»,
Новый сделал филиал,
«Заведенья на Лубянке»,
Где «творил» его фигляр.

Сам к нему «по делу» ездил,
И Андропов помогал,
Знал Любимов «фрукт» полезный,
Всех евреев оболгал,

Он, как «русский», мог лишь с «русским»,
Даже русских обосрать,
Доживи до дней тех Пушкин,
Мог просить его забрать.

Если б всех Андропов слушал,
Треть Москвы бы посадил,
Треть бы выслал, жить под Кушкой,
А за третью бы следил:

Люди знал, что не рассердятся,
Цену водки сделал ниже,
За четыре рубля семьдесят,
Чтоб к народу быть поближе:

Кто по «три шестьдесят две»,
Баловался водкой,
За «два восемьдесят семь»,
Мог порвать бы глотку.

Пьяным, как протестовать,
Кто же их поддержит,
С диссидентом, рядом встать,
Ноги, коль не держат.

Побеждает тот, кто смел,
Был Андропов смелым,
Но менять не всё хотел,
В государстве целом.

Год, три месяца, всего,
Как ни жёстко правил,
Он не сделал ничего,
Чтоб себя «прославить».

Лишь с «Андроповкой» одной,
Стал посмертно связан,
Кто расскажет, что о нём,
Встав на бочку с грязью?

Перешла к Черненко власть,
После его смерти,
Коль по картам, та же масть,
Красную, все терпят.

Если б он не заболел,
Реки с Севера б велел,
Все перед Уралом,
Повернуть, куда хотел,
К Каспию с Аралом.

Умер раньше, чтоб успеть,
Тем заняться делом,
И его лишь, стала смерть,
Власти переделом.

Горбачёв подсуетился,
Был с Андроповым на «ты»,
Потому не «засветился»
И как знал себя вести:

Молодых он отодвинул,
В прессу сливши компромат,
Старших тоже после «кинул»,
И того, кто «дипломат»:

Убедить сумел Громыко,
Был хотя тот шит не лыком,
В Политбюро о нём сказать:
Что нет достойней человека,
Чем Горбачёв на пост Генсека,
И всех он лучше, доказать.

Как он хотел, так всё и вышло,
Он сразу начал, всё менять,
Политбюро, затем министров,
Стал жизнь под «Запад» подгонять.

Нашёл сговорчивых «учёных»,
«Экономистов» – подобрал,
И получилось, ничего он,
Стране хорошего не дал.

Всё реформировать полез,
Везде, ломая что-то,
Перебирал с ним каждый «Съезд»,
Модели хозрасчёта.

И что он сам не создавал,
Старался перестроить,
Куда не нужно нос совал,
Народ, чтоб успокоить.

Не «кадры» думал, всё решат,
А те, ему, кто верен,
И кто не сможет помешать,
«Наладить» жизнь в деревне,

Чтоб так промышленность поднять,
Совсем, чтоб не угробить,
И все условия создать,
Прославить, чтоб Чернобыль.

Повернул лицо на Запад,
Показал народу зад,
Он почуял денег запах,
А не Родины распад.

Прекратил войну в Афгане,
Пленных в список ввёл потерь,
И забили их ногами,
Те, с кем дружим мы теперь.

В демократию играя,
Подготовил «Первый Съезд»,
Чтоб страна была другая,
Не стремилась на разъезд.

Но Прибалтика и Киев,
Соблазнили Беларусь,
Что они уж не такие,
Чтобы снова лечь под Русь!

Следом Грузия с Молдовой,
От Союза отреклись,
Стала жизнь у них медовой,
От неё хоть удавись.

Горбачёв контроль теряя,
Над Страной и над собой,
Референдумом играя,
Дать решил последний бой:

С ГэКаЧеПэ вошёл в контакт,
Прикрывши зад Форосом,
И то, что было всё не так.
Он, рассуждая, как дурак,
Лишь сам остался с носом.

В итоге он перемудрил,
Всё кончилось отставкой,
А Ельцин нацию взбодрил,
На Запад сделал ставку.

Не так, как сделал Горбачёв,
Всё по законам рынка,
Точней не сделал ничего,
С расстегнутой ширинкой.

Моча ударила в мозги,
Стал «эСэНГэ гарантом,
Простил «союзникам» долги,
Простил всех спекулянтов.

Шушкевич, Ельцин и Кравчук,
По Беловежской Пуще,
Прошли втроём ещё чуть-чуть,
Потом, кто знал, где лучше.

И вот не стало СэСэСэР,
Ни братства, ни единства,
Лишь жизнь, на «западный манер»,
Одно, в которой, свинство:

С демократией не вышло,
Чтобы лучших выбирать,
Проиграл бы и «Всевышний»,
Научившись даже врать.

Одно дело, если с Богом,
А другое – коль под Ним,
Под Его надзором строгим,
Жить и жить давать другим.

ГэКаЧэПэ и Горбачёв,
Приходит нам на память,

Как Ельцин опыт тот учёл,
И расстрелял парламент.

Вышло так, что Солженицын,
Демократии оплот,
Прилетев из заграницы,
Что случилось, не поймёт.

Оживилась всюду нечисть,
В церковь хлынуло ворьё,
И грехом признало честность,
В чёрных рясах вороньё.

Ельцин долго быть гарантом,
Мог ещё, с чем жил народ,
Но не стал под бой курантов,
Ждать миллениума год.

Кейс с наручником для носки,
Офицером на руке,
Не открыл чуть пьяный в доску,
Он для запуска ракет:

Сербам мог помочь лишь спьяну,
И Белград не дать бомбить,
Но для НАТО был свой парень,
И таким хотелось быть.

Был всегда непредсказуем,
Обещал на рельсы лечь,
Разорив всех, передумал,
И здоровье стал беречь.

Правда, плохо получалось,
То напьётся и заснёт,
Или с кем-нибудь встречаясь,
Лезет ссать под самолёт.

За страну всем было стыдно,
А ему, на всё плевать,
Коль Чубайсу необидно,
Его жопу целовать.

То Немцов её оближет,
То Явлинский вдруг лизнёт,
Лишь Зюганов был обижен,
Что ему так не везёт.

И вот ненужным Ельцин стал,
Народу опротивел,
Весь «аппарат» его устал,
В гробу себя увидел.

Премьер «тактично» намекнул:
«Пора тебе на отдых»…
Из-под него, мог выбить стул,
Но это был бы подвиг.

Ведь как-никак, он демократ,
С кем «пил» решил не трогать,
Врагов «мочить» и в плен не брать,
И спас от смерти многих.

Он «замирить» сумел Чечню,
И Крым вернул успешно,
И в мире пусть его не чтут,
Но кто у нас безгрешный?

При нём, как в «брежневский застой»,
Врать стали не краснея,
Воры и жулики зато,
Плевать на власть не смеют.

Теперь амнистия им всем,
Они все неподсудны,
Но люди помнят в СССР,
Судили всё-же судьи:

Законы были не для всех,
Но всё-таки для многих,
Давно не стало судей тех,
«Безжалостных и строгих».

«Правозащитников» тогда,
Из них никто не слушал,
Как Солженицын пострадал,
Закон, когда нарушил?

Был просто выслан за рубеж,
В Кавендише Вермонта,
Писал романы для невежд,
Как репортажи с фронта:

Война была, по месяцам,
Сначала лишь за Август,
Затем охвачен был Октябрь,
И Март с Апрелем также.

Как в Горьком Сахаров страдал,
Теперь не вспоминают,

И Галич жизнь, за что отдал?
На Западе – все знают.

Кому ему, там было петь,
Купил он радиолу,
И подключая, встретил смерть,
Подняв розетку с полу.

Подходит исповедь к концу,
Как в прошлом разобраться,
Легко лишь только подлецу,
Слезу, размазав по лицу,
Порядочным казаться.

Кому под тридцать врать легко,
Всё знают и умеют,
Без них, то время, протекло,
И там не прояснеет.

У мамы с папою склероз.
В мозгах лишь мешанина,
И как поверить им всерьёз,
В их жизни чертовщину.

Правдивых книг найти нельзя,
О тех пятидесятых,
И жизнь прожита многих зря,
Кто виноват? – «Усатый».

Он многих жизнь перемолол,
Но всё-же много строил,
И впереди шёл комсомол,
Гордясь Советским Строем.

Теперь гордятся только тем,
Урвал, что в девяностых,
У тех, кто с должности слетел,
И у народа просто.

Культурный пласт страны был стёрт,
Что было в прошлом смыто,
Чем был очищенный простор,
Давно уже забыто.

Хотелось многое вернуть,
И сохранить руины,
Но лишь привёл тот трезвый путь,
К войне на Украине.

Пока в России жидовью,
Не дали развернуться,
Хотя жиды, как жрали, жрут,
И всех учить берутся.

Они за Путина теперь,
Прогнулись от медалей,
Он им теперь не страшный зверь,
А стал их идеалом…

Кто слушал, явно задремал,
Задумался, быть может,
Он был известный экстремал,
И жизнь не так воспринимал,
Как БИЧ с небритой рожей.

Он мог бы что-то уточнить,
Кем был его попутчик,
Кого, хотя бы, сам он чтит
Кто сделал жизнь бы лучше.

Вокруг да около лишь речь,
Обида на обиде,
Не смог, что в жизни уберечь,
За что всех ненавидел.

О чём решил он умолчать,
И никогда не скажет,
Легко ведь исповедь начать,
Но трудно исповедь кончать,
Не врать же? – Бог накажет.

Но тот, кто слушал, был не поп,
Грехов не отпускает,
Он рассказал бы про потоп,
Всё то, о нём, что знает.

Мог от Адама речь начать,
Со слов известных Бога,
На ком есть Каина печать,
И в Ад его дорога.

Но исповедоваться сам,
Конечно, передумал,
А за окном, леса, леса,
Где лишь медвежий угол.

И только встречных поездов,
Разгонит мысли грохот,
И на перронах городов,
Лишь с чем-то вкусным кто-то.

Оставил Киренск и Усть-Кут,
В глубинке он российской,
Тунгуски с Леной, где текут,
Его, где юности лоскут,
С рубашки эвенкийской.

Теперь лишь пить себе во вред,
Приходит проводница,
Им с ней, чтоб расплатиться,
И гасит за собою свет,
До них теперь ей дела нет,
А попутчикам, не спится,
Страшно, может, что присниться
За шестьдесят, что было лет:

В пятьдесят шестом году,
Предан Сталин был суду,
Двадцатый съезд и… Венгрия,
Забыли все, наверное:
Как снова брали Будапешт,
И подавили там мятеж,
Где коммунистов вешали,
И били всех повешенных.

Кошмары мучили всю ночь,
Под утро, молча, выпили,
Но как прогнать те мысли прочь,
Коль думать не привыкли мы.

Как их обратно внутрь загнать,
Вернуться к ним, не пробовать,
Зачем о прошлом правду знать,
Не жили всё-же впроголодь.

Пришлось попутчикам служить,
Могли быть на Даманском,
В бою там головы сложить,
Свой «долг» отдать гражданский.

Могли попасть и во Вьетнам,
Конечно и в Египет,
Кто о погибших вспомнит там,
За них хотя бы выпьет.

Но был попутчика рассказ,
Об армии не полным,
И тот, кто слушал, в этот раз,
Решил его дополнить:

В Чехословакии без нас,
Мы знали, обойдутся,
И немцы с ней, не в первый раз,
Без боя разберутся.

Лишь наши могут, не стрелять,
Боятся провокаций,
А «Ганс» толпу, мог танком смять,
Заставить обосраться.

Что немцев не было, мол, там,
Болтают, кто там не был,
Лишь к немцам чех не лез на танк,
И к ним под танк не бегал.

В Европе быстро стих протест,
Нашлось семь диссидентов,
На Красной площади, чтоб «сесть»,
Не в Праге же, под танки лезть,
Привлечь корреспондентов.

Хотя их было всё-же восемь,
«Прогнали девку», стало семь,
Еврей восьмёрку не выносит,
Не верит в «чудо» он совсем.

Смешна была б, «повстанцев горстка»,
Лишь повод для карикатур,
«Жидов восьмёрка, как от злости,
Кремля готовила там штурм».

Не успокоятся поныне,
Ведь всё не терпится «жидам»,
Сидящим в мусорной корзине
Кремля, без Путина, быть там.

В России «жид», скорее русский,
В Европе это, не поймут,
На них плевал Толстой и Пушкин,
Лишь «солженицыны» их чтут.

На крышах снайперы у них,
Зачислены в герои,
Хотя стреляют те в «своих»,
«Чужим» могилы роют.

Их с Будапешта Вашингтон
И Лондон всех готовил,
Стреляли в Вильнюсе потом,
И на «Майдане» с двух сторон,
А «жид» в Москве злословил.

Сожгли в Одессе, там кого?
«Жиды» не скажут ничего,
Не повод для протеста,
Им перед «Лобным местом»…

Стаканы с чаем принесёт,
С печеньем проводница,
Кто исповедался, заснёт,
Кто слушал, спать боится.

Взял со стола, он свой блокнот,
Перечитал все записи,
Последний кончился поход,
К большой супруги радости.

И что он шею не свернул,
Ведь всё же он, не Конюхов,
Лишь двум медведям подмигнул,
Не дал понюхать пороха.

Он вновь ружья, с собой не брал,
В попутчики – собаки,
Лишь сам себе, как прежде врал,
Родился, что в рубахе.

Его попутчик захрапел,
И время есть задуматься:
Что в жизни сделать не успел,
Или успел, по дурости.

Редакция стихотворения от 9 сентября 2023 года, для книги «СПС-2023 года»

«Исповедь пассажира купейного вагона»

Иногда в купе вагона,
едут двое,
суток пять,
до московского перрона,
обо всём поговорят
:

Поезд тронулся, обычно,
Все знакомятся в купе,
Говорят, о жизни личной,
Кто и как в ней преуспел,

Приспособился и выжил,
Поднял нá ноги детей,
Что хотел бы жить в Париже,
А не где-то в Воркуте.

От Усть-Кута путь не близкий,
До Москвы обсудят всё,
Кто, когда из них, был в «Бийске»,
И туда, как занесло.

Выпить сразу же найдётся,
И кого-то помянуть,
Проводница посмеётся,
Нет, чтоб в души заглянуть.

Принести лишь может чая,
Им стаканов бы пустых,
Чтоб напиться, коль встречают,
Жёны их, как холостых.

Крутит задом проводница,
Из соседнего купе,
Заглянула к ним девица,
Погрудастей и глупей.

Привела потом подругу,
И понятно для чего,
Тоже едут без супругов,
Им, не давшими, всего.

Разберутся они быстро,
Мужики тут только пьют,
И уйдут от них к туристам,
Где не только им споют.

Разговор возобновится,
Но о бабах не пойдёт,
В первый день всегда не спится,
Тем, кто выпил или пьёт.

Спьяну лишь раскроют душу,
В непристойной наготе,
Говорить все могут, слушать:
Всё, немногие, лишь те,

Кто и сам немало видел,
И не всё, всегда терпел,
Мог сам выплеснуть обиды,
Только первым не успел.

Коль попутчик бородатый,
И как поп не перебьёт,
Перед ним любой поддатый,
Свою исповедь начнёт.

На душе ведь наболело,
Дома всем осточертел,
Ведь кому, какое дело,
Что в России беспредел:

Что полвека беспросветно,
Четверть века полумрак,
Стала сволочь, лишь заметна,
Да и сам, что ты дурак,

Но с рождения, то не понял,
Время было поумнеть,
Что один не воин в поле,
И как воин умереть:

Я при Сталине родился,
И Хрущёва повидал,
Чуть при Брежневе не спился,
Но Андропов мне не дал,

А когда из Ставрополья,
Горбачёв пришёл чудить.
Отменили все застолья.
В церковь начали ходить.

Он, как трезвый аналитик,
Перегрелся от реформ,
А в стране из всех напитков,
Лишь не пили хлороформ.

Нечем стало снять похмелье.
Опротивел трезвый быт,
Сахар весь пошёл на зелье.
А без сахара, как жить:

Обещал всем жизни сладкой,
Ещё Ленин, двинув в НЭП,
И Хрущёв на славу падкий,
Коммунизм за двадцать лет.

Сделал много, и с размахом,
Поломал крестьянский быт,
А народ, ругнувшись матом,
Так сказал, тому и быть:

Кукурузу всюду сеял,
Скот домашний не держал,
И роптать, ещё, не смея,
Стал смеяться и заржал.

Не везде ценили юмор,
Кто-то голод ощутил,
Понял, рано Сталин умер,
Он народ бы защитил:

Снова цены бы снижались,
Мясо с маслом дал поесть,
Но, где люди возмущались,
За арестом, шёл арест.

В города войска вводились,
Вспомнил Сталина Хрущёв,
Ну, а там, где кровь пролилась,
«Не счищается» ещё.

Не до смеха было в мире,
Чем Хрущёв всех напугал,
Что совал нос, во все дыры,
И что Кубе помогал:

От Америки отбиться,
Он ракет не пожалел,
Будет Кеннеди, что злиться,
Знал и этого хотел.

Мир был в панике повсюду,
Знал войны не миновать
В СэСэСэР лишь, только люди,
Продолжали «поддавать».

То, что был «Карибский кризис»,
Мир висел на волоске,
Очень сильно удивились,
Все, но больше всех в Москве.

Но был в космосе Гагарин,
Первый в мире человек,
И Хрущёва он прославил,
Больше поворота рек.

Никого Хрущёв не слушал,
Был уверен, он лишь прав,
Он и церкви бы разрушил,
Всех попов смотреть собрав.

А народу есть хотелось,
Чтобы цены не росли,
На Хрущёва не надеясь,
Стал он лозунги нести:

Мясо, с маслом, дать просили,
И зарплату им поднять,
Даже Ленина носили,
Как икону, чтоб понять:

Всем в обкомах демагогам,
То, что стали голодать,
Помогли б, чтоб лишь немного,
Но что власть, могла им дать:

Успокоить было трудно,
Разойтись уговорить,
Митинг самый многолюдный,
С окончания войны.

Власти, что народа ропот,
Недовольство на местах?
От народа нос воротит,
Врать не может перестать:

Где возьмёт она продукты,
Как зарплаты ей поднять,
Есть сказала ливер будто,
Что зажрались – обвинять!

Только лопнуло терпенье,
Взбудоражился народ,
Но «кровавым воскресеньем»,
Его кончился «поход»:

По приказу Микояна,
И ещё Козлова вслед,
Их армейская охрана,
Натворила много бед:

Не поверх годов стреляла,
Как в преступников, в упор,
А потом в кого попало,
Чтоб народ на власть не пёр.

Испугались коммунисты,
Культа личности опять,
И Хрущёва сняли чисто,
С самолёта два чекиста,
Грядки дачные копать.

Править стал страной лишь Брежнев.
Не мешая жить другим,
Оставляя всем надежду,
Пост его занять за ним.

Стали жить, не скажем хуже,
Приспособился народ,
Коммунизм не так стал нужен.
Как свой личный огород:

Обязательства – к отчётам,
К демонстрациям – отгул,
Ну, а в Мире, где и что там,
Кто солгал, а кто загнул.

Как-то вспомнили о БАМе,
Чтоб народ расшевелить,
Мир смеялся весь над нами,
На Восток, как мы пошли:

Очень лихо к океану,
Но не прямо, по кривой,
Без тоннелей, не по плану,
Лишь для славы трудовой…

Монолог прервал рассказчик,
Сам всё это пережил,
Он рассказывал не сказку,
Снова выпить предложил.

Ну, и я с ним, молча выпил,
Мог сам тоже рассказать,
Был свидетель тех событий,
Лучше было их не знать:

И опять, как с Целиной,
И с БАМом вышло боком:
«Не постояли за ценой»,
Быть в заднице глубокой.

Цены стали повышаться,
Стала водка дорожать,
Плакать тут, а не смеяться,
И над Брежневым не ржать:

«Пусть хоть восемь,
Пить не бросим,
Мы ответим Ильичу,
Нам и десять по плечу,
А захочет больше,
Будет, как и в Польше».

Анекдоты и частушки,
Та, что выше ерунда,
Если Галича послушать,
И Высоцкого тогда.

Но не то хотелось слушать,
Тем, кто думал за народ,
Не спасать стремился души,
Тех, кто в жизни не соврёт.

Мог лишь только искалечить,
Или просто обмануть,
Говорят, что время лечит,
Но убьёт, кого-нибудь:

Наш паровоз, вперёд летел,
Но сделал остановку,
Кабул в коммуну не хотел,
И в руки взял винтовку.

Ему, конечно, помогли,
Друзья из Вашингтона,
Солдаты наши залегли.
Стояли насмерть и могли,
Там не жалеть патроны.

Но той, как не было войны,
И гроб был «грузом двести»,
Героем Громов стал страны,
Без совести и чести.

Никто не мог нам объяснить,
Зачем в Афган полезли,
Ведь там могли, как жили жить,
И были б нам полезней:

Что за долг мы отдавали,
Что там брали под процент,
Если нас совсем не ждали,
С хлебом-солью на крыльце.

Словно мы не воевали,
Ведь война шла, не для всех:
В подворотнях поддавали,
С анекдотами под смех.

Но коммунизм за двадцать лет,
Был всё-же не построен,
И громких не было побед,
При брежневском застое.

Олимпиада лишь была,
Но всё Афган испортил,
Война тогда, «на нет свела»,
Победы наши в спорте.

Но даже Брежнев был не вечен,
Насколько был он человечен,
Пришлось нам всё-таки признать,
Хотя бы в шутку, но сказать,
(Когда гордиться стало нечем,

И весь иссёк наш оптимизм),
Нередко, в праздники, при встречах,
В конце уже застольной речи,
«Что мы проспали коммунизм».

Брежнев умер, страшно стало,
Всех Андропов приструнил,
Он начальникам сначала,
День рабочий удлинил,

Чтоб решать проблемы граждан,
Мог лишь тот, кто их создал,
Чтоб к нему попасть мог каждый,
И сам каждого он ждал.

Всё вернул назад Черненко,
Правда, в госпиталь попал,
Отравили будто чем-то,
Как-то из виду пропал.

Чем запомнился Андропов?
Всех врагов он опознал,
Если в банях всех по жопам,
Кто прогуливает, знал.

В магазинах бюллетени,
Рвал, чтоб не было больных,
В мавзолее, даже Ленин,
Стал живее всех живых.

Из «Театра на Таганке»,
Новый сделал филиал,
«Заведенья на Лубянке»,
Где «творил» его фигляр:

Сам к нему «по делу» ездил,
И Андропов помогал,
Знал Любимов «фрукт» полезный,
Всех евреев оболгал,

Он, как «русский», мог лишь с «русским»,
Даже русских обосрать,
Доживи до дней тех Пушкин,
Мог просить его забрать.

Если б всех Андропов слушал,
Треть Москвы бы посадил,
Треть бы выслал, жить под Кушкой,
А за третью, сам следил:

Люди знал, что не рассердятся,
Цену водки сделал ниже,
За четыре рубля семьдесят,
Чтобы быть к народу ближе:

Кто по «три шестьдеся́т две»,
Баловался водкой,
За «два восемьдесят семь»,
Мог порвать бы глотку.

Пьяным, как протестовать,
Кто же их поддержит,
С диссидентом, рядом встать,
Ноги, коль не держат.

Побеждает тот, кто смел,
Был Андропов смелым,
Но менять не всё хотел,
В государстве целом.

Год, три месяца, всего,
Как ни жёстко правил,
Он не сделал ничего,
Чтоб себя «прославить».

Лишь с «Андроповкой» одной,
Стал посмертно связан,
Кто расскажет, что о нём,
Встав на бочку с грязью.

Перешла к Черненко власть,
После его смерти,
Коль по картам, та же масть,
Красная, всё стерпят.

Если б он не заболел,
Реки с Севера б велел,
Все перед Уралом,
Повернуть, куда хотел,
К Каспию с Аралом.

Умер раньше, чтоб успеть,
Тем заняться делом,
И его лишь, стала смерть,
Власти переделом.

Горбачёв подсуетился,
Был с Андроповым на «ты»,
Потому не «засветился»
И как знал себя вести:

Молодых он отодвинул,
В прессу сливши компромат,
Старших тоже после «кинул»,
И того, кто «дипломат»:

Убедить сумел Громыко,
Был, хотя тот, шит не лыком,
В Политбюро о нём сказать:
Что нет достойней человека,
Чем Горбачёв, на пост Генсека,
И всех он лучше, доказать.

И Горбачёв на самом деле,
Что всех он лучше доказал,
И реформатором стал смелым,
И сделать надо, что сказал:

Учёным верить перестал,
Плодил экономистов,
И лишь вокруг себя собрал,
Бездарных коммунистов.

Всё реформировать полез,
Везде, ломая что-то,
Перебирал с ним каждый «Съезд»,
Модели хозрасчёта.

И что он сам не создавал,
Старался перестроить,
Куда не нужно нос совал,
Народ, чтоб успокоить.

Не «кадры» думал, всё решат,
А те, ему, кто верен,
И кто не сможет помешать,
«Наладить» жизнь в деревне,

Чтоб так промышленность поднять,
Совсем, чтоб не угробить,
И все условия создать,
«Прославить», чтоб Чернобыль:

Повернул лицо на Запад,
Показал народу зад,
Он почуял денег запах,
А не Родины распад.

Прекратил войну в Афгане,
Пленных в список, ввёл потерь,
И забили их ногами,
Те, с кем дружим мы теперь.

В демократию играя,
Подготовил «Первый Съезд»,
Чтоб страна была другая,
Не стремилась на разъезд.

Но Прибалтика и Киев,
Соблазнили Беларусь,
Что они уж не такие,
Чтобы снова лечь под Русь!

Следом Грузия с Молдовой,
От Союза отреклись,
Стала жизнь у них медовой,
От неё хоть удавись.

Горбачёв контроль теряя,
Над Страной и над собой,
Референдумом играя,
Дать решил последний бой:

С ГэКаЧеПэ вошёл в контакт,
Прикрывши зад Форосом,
И то, что было всё не так,
Он, рассуждая, как дурак,
Лишь сам остался с носом.

В итоге он перемудрил,
Всё кончилось отставкой,
А Ельцин нацию взбодрил,
На Запад сделал ставку.

Не так, как сделал Горбачёв,
Всё по законам рынка,
Точней не сделал ничего,
С расстегнутой ширинкой.

Моча ударила в мозги,
Стал «эСэНГэ гарантом,
Простил «союзникам» долги,
Простил всех спекулянтов.

Шушкевич, Ельцин и Кравчук,
По Беловежской Пуще,
Прошли втроём, ещё чуть-чуть,
Потом, кто знал, где лучше.

И вот не стало СэСэСэР,
Ни братства, ни единства,
Лишь жизнь, на «западный манер»,
Одно, в которой, свинство:

С демократией не вышло,
Чтобы лучших выбирать:
Слушал Ельцина «Всевышний»,
Попросил поменьше врать.

Одно дело, если с Богом,
А другое – коль под Ним,
Под Его надзором строгим,
Жить и жить давать другим…

Опять попутчик замолчал,
Вновь горло пересохло,
А проводница вносит чай,
Чтоб выйти вновь с вздохом.

В стаканах водка через край,
Закончилась бутылка,
Теперь в них, что не наливай,
На вкус всё не в новинку.

От литра водки, как-то вдруг,
В мозгах всё просветлело,
Теперь попутчик, мне, как друг.
Так речь его задела:

ГэКаЧэПэ и Горбачёв,
Приходит мне на память,
Как Ельцин опыт их учёл,
И расстрелял парламент.

Вышло так, что Солженицын,
Демократии оплот,
Прилетев из заграницы,
Что случилось, не поймёт.

Оживилась всюду нечисть,
В церковь хлынуло ворьё,
И грехом признало честность,
В чёрных рясах вороньё.

Ельцин долго быть гарантом,
Мог ещё, с чем жил народ,
Но не стал под бой курантов,
Ждать миллениума год.

Кейс с наручником для носки,
Офицером на руке,
Не открыл чуть пьяный в доску,
Он для запуска ракет:

Сербам мог помочь лишь спьяну,
И Белград не дать бомбить,
Но для НАТО, был свой парень,
И таким хотелось быть.

Был всегда непредсказуем,
Обещал на рельсы лечь,
Разорив всех, передумал,
И здоровье стал беречь.

Правда, плохо получалось,
То напьётся и заснёт,
Или с кем-нибудь встречаясь,
Лезет ссать под самолёт

За страну всем было стыдно,
А ему, на всё плевать,
Коль Чубайсу необидно,
Его жопу целовать.

То Немцов её оближет,
То Явлинский вдруг лизнёт,
Лишь Зюганов был обижен,
Что ему так не везёт:

И вот ненужным, Ельцин стал,
Народу опротивел,
Весь «аппарат» его устал,
В гробу себя увидел.

Премьер «тактично» намекнул:
«Пора тебе на отдых» …
Из-под него, мог выбить стул,
Но это был бы подвиг.

Ведь как-никак, он демократ,
С кем «пил», решил не трогать,
Врагов «мочить» и в плен не брать,
И спас от смерти многих.

Он «замирить» сумел Чечню,
И Крым вернул успешно,
И в мире пусть его не чтут,
Но кто у нас безгрешный?

При нём, как в «брежневский застой»,
Врать стали не краснея,
Воры и жулики, зато,
Плевать на власть не смеют.

Теперь амнистия им всем,
Они все неподсудны,
Но люди помнят в СССР,
Судили всё-же судьи:

Законы были не для всех,
Но всё-таки для многих,
Давно не стало судей тех,
«Безжалостных и строгих».

«Правозащитников» тогда,
Из них никто не слушал,
Как Солженицын пострадал,
Закон, когда нарушил?

Был просто выслан за рубеж,
В Кавендише Вермонта,
Писал романы для невежд,
Как репортажи с фронта:

Война была, по месяцам,
Сначала лишь за Август,
Затем охвачен был Октябрь,
И Март с Апрелем также.

Как в Горьком Сахаров страдал,
Теперь не вспоминают,
И Галич жизнь, за что отдал?
На Западе – все знают.

Кому ему, там было петь,
Купил он радиолу,
И подключая, встретил смерть,
Подняв розетку с полу.

Подходит исповедь к концу,
Как в прошлом разобраться,
Легко лишь только подлецу,
Слезу, размазав по лицу,
Порядочным казаться.

Кому под тридцать, врать легко,
Всё знают и умеют,
Без них, то время, протекло,
И там не прояснеет.

У мамы с папой ведь склероз,
В мозгах лишь мешанина,
И как поверить им всерьёз,
В их жизни чертовщину.

Правдивых книг найти нельзя,
О тех пятидесятых,
И жизнь прожита многих зря,
Кто виноват? – «Усатый».

Он многих жизнь перемолол,
Но всё-же много строил,
И впереди шёл комсомол,
Гордясь Советским Строем.

Теперь гордятся только тем,
Урвал, что в девяностых,
У тех, кто с должности слетел,
И у народа просто.

Культурный пласт, страны был стёрт,
Что было в прошлом смыто,
Чем был очищенный простор,
Давно уже забыто.

Хотелось многое вернуть,
И сохранить руины,
Но лишь привёл тот трезвый путь,
К войне на Украине.

Пока в России жидовью,
Не дали развернуться,
Хотя жиды, как жрали, жрут,
И всех учить берутся.

Они за Путина теперь,
Прогнулись от медалей,
Он им теперь не страшный зверь,
А стал их идеалом…

Кто слушал, явно задремал,
Задумался, быть может,
Он был известный экстремал,
И жизнь не так воспринимал,
Как БИЧ с небритой рожей.

Он мог бы что-то уточнить,
Кем был его попутчик,
Кого, хотя бы, сам он чтит
Кто сделал жизнь бы лучше.

Вокруг да около лишь речь,
Обида на обиде,
Не смог, что в жизни уберечь,
За что всех ненавидел.

О чём решил он умолчать,
И никогда не скажет,
Легко ведь исповедь начать,
Но трудно исповедь кончать,
Не врать же? – Бог накажет.

Но тот, кто слушал, был не поп,
Грехов не отпускает,
Он рассказал бы про потоп,
Всё то, о нём, что знает.

Мог от Адама речь начать,
Со слов известных Бога,
На ком есть Каина печать,
И в Ад его дорога.

Но исповедоваться сам,
Конечно, передумал,
А за окном, леса, леса,
Где лишь медвежий угол.

И только встречных поездов,
Разгонит мысли грохот,
И на перронах городов,
Лишь с чем-то вкусным кто-то.

Оставил Киренск и Усть-Кут,
В глубинке он российской,
Тунгуски с Леной, где текут,
Его, где юности лоскут,
С рубашки эвенкийской.

Теперь лишь пить себе во вред,
Приходит проводница,
Чтоб с ней им расплатиться,
И гасит за собою свет:

До них теперь, ей дела нет,
Попутчикам, не спится,
Им может всё присниться
За шестьдесят, что было лет:

В пятьдесят шестом году,
Предали Сталина суду,
Двадцатый съезд и… Венгрия,
Забыли все, наверное,
Как снова брали Будапешт,
И подавили там мятеж,
Где коммунистов вешали,
И били как повешенных…

Кошмары мучили всю ночь,
Под утро, молча, выпили,
Но как прогнать те мысли прочь,
Коль думать не привыкли мы.

Как их обратно внутрь загнать,
Вернуться к ним, не пробовать,
Зачем о прошлом правду знать,
Не жили всё-же впроголодь.

Пришлось попутчикам служить,
Могли быть на Даманском,
В бою там головы сложить,
Свой долг отдать гражданский.

Могли попасть и во Вьетнам,
Конечно и в Египет,
Кто о погибших вспомнит там,
За них хотя бы выпьет.

Стаканы с чаем принесёт,
С печеньем проводница,
Кто исповедался, заснёт,
Кто слушал, спать боится:

Взял со стола, он свой блокнот,
Перечитал все записи,
Последний кончился поход,
К большой супруги радости,

Что там он шею, не свернул,
Ведь всё же он не Конюхов,
Лишь двум медведям подмигнул,
Не дал понюхать пороха.

Он вновь ружья, с собой не брал,
В попутчики собаки,
Лишь сам себе, как прежде врал,
Родился, что в рубахе.

Его попутчик захрапел,
И время есть задуматься:
Что в жизни сделать не успел,
Или успел, по дурости.

09.05.2019, 06.09.2023 в 12-33.

Запись опубликована в рубрике Воспоминания с метками , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , . Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Комментарии запрещены.